И вот теперь в Софийском соборе собрались на рождественскую службу почти все обер– и штаб-офицеры, а также генералы суворовской армии, как стали называть полки, прибывшие с турецкой границы, и нашей, Добровольческой. Некогда этот собор вмещал всех «лучшие люди» Великого Новгорода, нынче же им попросту не хватило места, да и мы, офицеры и генералы, стояли плотно, плечо к плечу, словно в строю перед атакой. И мысли у большинства из нас, за всех, конечно, не поручусь, также далеки были от горних высей, куда возносили нас голоса святых отцов и певчих с клироса.
По окончании службы, мы вышли из церкви и направились в собрание, отмечать всем командным составом полка Рождество Христово. В это же время унтера и офицеры – не командиры, готовили полк к выступлению. Денщики чистили коней и сбрую, каптенармусы и квартирмейстеры приводили в порядок своё хозяйство, пересчитывая патроны, карабины и мушкеты, а также сменные части к ним, из тех, что скорее всего выходят из себя, замки, курки, спусковые крючки. Проверяли повозки полка, меняя рассохшиеся колёса и треснувшие оси, прохудившиеся тенты и разболтавшиеся борта фур, телег и ящиков. В то же время, мы сидели в тишине офицерского собрания, рядом с большой елью, украшенной к Рождеству, и ждали полуночи. Пили, ввиду того, что на завтрашний рассвет назначено выступление, мало, к тому же, на голодный желудок старались не злоупотреблять. Когда громадные настенные часы, ещё с одной стрелкой, времён едва ли не Петра Великого, пробили полночь, Михельсон поднялся с полным бокалом шампанского вина, одну бутылку которого добыли к Рождеству, и произнёс:
– С Рождеством Христовым вас, господа офицеры!
Мы сдвинули бокалы, у всех, кроме премьер-майора они были полупустые, бутылка-то одна на четыре десятка офицеров, зазвенело стекло. Мы выпили эти крохи шампанского, и я с горечью вспомнил былые праздники, что мы справляли куда шумней и веселей. Даже в Польше, где, вроде бы тоже была война и нешуточная, шляхетные паны резались очень жестоко, но это только добавляло бесшабашности нашим попойкам. Как не веселиться, если завтра тебя могут убить в стычке, которыми изобиловала та война. Теперь же мы с мрачными минами сидели за столом, снедали, как говориться, что Бог послал, но без аппетита. Никто не вспоминал былые времена – схватки и попойки, вот так сильно изменила нас эта чёртова гражданская война.
Этот «праздник» длился около полутора часов. После чего премьер-майор поднялся и, отсалютовав нам бокалом с мозельским, произнёс:
– На погибель Пугачёву!
– На погибель! – ответили мы, сдвигая бокалы.
– Я покидаю вас, господа, – сказал Михельсон, ставя бокал на стол, – а вы веселитесь. – И вышел из большой столовой, где мы праздновали.
Следом за ним, отговорившись пожилым возрастом, нас покинул его заместитель, секунд-майор Матейко. Ну, а после как плотину прорвало, один за другим выходили мы из столовой, оставляя на столах тарелки с недоеденными блюдами и бокалы с недопитыми винами. Не было ни у кого желания праздновать, а гремящие за окнами фейерверки и радостные крики навевали мысли о некоем пире во время чумы. Как там выносили из-за стола умирающих от этой страшной заразы, так и тут, очень скоро многие из веселящихся сегодня людей окажутся на том свете.
Я улёгся на большую кровать, прямо-таки супружеское ложе какое-то, и быстро уснул под весь этот грохот фейерверков и всё более громкие крики празднующих Рождество Христово людей.
Утро следующего дня было наполнено обыкновенной суетой. Все передвигались исключительно бегом или же, будучи конными, быстрой рысью. Хотя выступали – немыслимое дело! – без предварительного смотра, что существенно ускоряло наше выход из города, однако, всё равно, все спешили куда-то, по чрезвычайно важным делам. То и дело проносились адъютанты и фельдъегеря, дробя конскими копытами деревянную мостовую. В общем, более всего, Великий Новгород походил на разворошённый муравейник. Как будто любознательный мальчишка ткнул с самую середину его палкой – и муравьи забегали во все стороны разом с каким-то жутко важным видом.
Ближе к полудню, наш муравейник отправился войною на соседний. Длинными колоннами шагала по дорогам пехота, вслед за ними катилась артиллерия, мы же, кавалерия, гарцевали рядом с ними уже по бездорожью, меся грязь конскими ногами. Разделились сразу. Суворовская армия двинулась прямым маршем к Москве. Наша же, Добровольческая, пошла, что называется, в обход, на Старую Руссу.
Уже в нескольких верстах от новгородских предместий никакой грязи не было, на дорогах и вокруг них лежал снег. Он весело скрипел под ногами людей и лошадей, под колёсами лафетов и фур. Как не странно, это подняло всем настроение, не смотря на крепкий мороз. Мы шагали быстро и весело с песнями, трубами и барабанным боем. Будто не на войну и смерть, а на парад, в самый Санкт-Петербург, пред светлы очи государыни императрицы. Вот и неслись над степью и лесами разудалые песни, трели труб и барабанную дробь. А иногда округу оглашал залихватский свист.
– Видать, правду говорят, вашбродь, про нас-то, – весело сказал мне вахмистр Обейко, – что военному человеку, кроме войны ничего и не надо. В Великом Новгороде-то кисли, что огурцы в бочке, хотя, что бы нам надо? И тепло, и при еде-питье, и вообще, – он сделал неопределённый жест, – так ведь нет, кисли и хоть ты тресни. А вот стоило в поход выступить, на войну, и вона, глядите, вашбродь, всем весело.
– Значит, мы и есть военная косточка, – ответил я. – Мы ведь своей охотой пошли, а не по принуждению, не из рекрутчины, вот потому нам любая битва в радость. Такое дело.
Первая стычка с врагом состоялась в двух днях пути от Осташкова. Мы благополучно миновали Старую Руссу, свободную от пугачёвцев. Их там никогда не было-то, на самом деле, слишком близко город располагался к Великому Новгороду. Оставив в Руссе гарнизонный полк, который сопровождал нас, мы не самым скорым маршем двинулись к Осташкову. Однако на полпути к нему нас нагнал фельдъегерь на взмыленном жеребце, спотыкающимся от усталости. Он передал нашему командующему пакет, принял у него явно заранее заготовленный ответ, сменил коня и умчался, даже не отдохнув. Как только армия встала лагерем, Бракенгейм вызвал к себе всех командиров полков и сообщил, что теперь армия будет двигаться ускоренным маршем, и в самом скором времени мы встретимся с врагом.
– Хитрые маневры затевают господа генералы, – сказал нам Михельсон. – Видимо, хочет Пугачёву голову заморочить. Как бы нам в этих хитростях не запутаться.
– Мы не дурнее иных, – ответил ему Коренин. – Они же на пугачёвцев рассчитаны, а у них толковых офицеров нет, куда им просчитать маневры, задуманные Суворовым.
– С этим-то кто спорит, – гнул своё Михельсон, – да вот мы можем в мудрости штабной заплутать.
– Оставьте, господин премьер-майор, – отмахнулся Холод. – Наше дело приказы выполнять чётко и вовремя. А штабные пускай сами в своей мудрости плутают.
– Нас бы только чёрт знает куда не завели, – буркнул Коренин.
– Осторожнее, ротмистр, – осадил его я. – Самохин, не ночи будь помянут, с таких же разговоров начинал.
– Я не стану грозить тебе, Пётр, вызовом, – мрачно заметил мой бывший командир, – чтобы совершенно не уподобляться ему. Но всё же прошу тебя, будь осторожнее с тем, что говоришь.
Я ничего не ответил на это и разговор как-то сам собою сошёл на нет.
На следующий же день авангардные пикеты вступили в короткую схватку с пугачёвскими кавалеристами. Закончилась она полной победой наших гусар. Лихие усатые всадники, почти все, как на подбор, из венгров, бывших австрийских подданных, не стали размениваться на стрельбу, а сразу ударили в сабли. Противниками их оказались не бывалые казаки, а некие рабочие кавалеристы, некто вроде лёгких драгун, даже непонятно, почему их в разведку отправили. Они не выдержали жестокой атаки гусар и погибли почти все, лишь двоим удалось скрыться.
После этой стычки Бракенгейм приказал ещё ускорить марш, сократив к тому же время привалов на час. Мы сходу вошли в Осташков, откуда успел бежать даже пугачёвский гарнизон. Видимо, узнав результаты разведки, солдаты и офицеры повстанцев решили удрать с нашего пути, так сказать, от греха подальше. В Осташкове даже гарнизона оставлять не стали, лишь отправили гонца с эстафетой в Старую Руссу, премьер-майору Сладкову, командиру того новоприборного полка, что остался в городе, и теперь именовался Тверским мушкетёрским. Прежний полк с этим именем был почти полностью уничтожен в битве под Арзамасом.
Это, конечно, была не гонка к Сакмарскому городку, армия, при всём желании, не может двигаться с той же скоростью, что кавалерийский полк. Спустя два дня такого марша, Бракенгейм приказал прекратить днёвки, а солдат посменно сажать на телеги и фуры. Ночёвки же сократили до шести часов, почти два из которых уходило на постановку и сборку лагеря. В общем, солдаты к концу недели просто валились с ног, а кавалеристы – из сёдел, даже кони начали спотыкаться. Только это и смогло убедить Бракенгейма немного замедлить марш. Конечно, тяжело на марше – легко в бою, но уставший солдат будет драться скверно, а уставший конь – в сражении не товарищ. Как сражаться, когда у скакуна ноги подламываются.
Тогда генерал-майор вызвал к себе Михельсона и командира конно-артиллерийской батареи поручика Баневича. Они долго о чём-то совещались в палатке, в которой почти до самого подъёма горел свет, а на утро премьер-майор собрал нас, командиров эскадронов полка.
– Армии нужен отдых, – сообщил он. – Бракенгейм понимает, что и дальше гнать её таким темпом невозможно. А потому мы должны задержать авангард преследующих нас пугачёвцев. Для этого нам придана батарея из шести орудий конной артиллерии поручика Баневича.
– Как останавливать будем? – уточнил поручик Ваньшин. – И где?
– Вот тут, – провёл пальцем по трёхвёрстной карте, лежащей перед нами на складном столе, Михельсон. – На одном фланге у нас будет Волга, по ней и ставим пушки во Ржев, а сами уйдём её берегом. Надеюсь, успеем уйти, когда совсем прижмёт.