Ехали быстро, потому что почти на всех почтовых станциях у Измайловых были свои подставы. Отдыхали только по ночам и уже через неделю приблизились к Санкт-Петербургу. Но ни утомление от тряской дороги, ни прекрасные картины за окном не могли отвлечь мать и дочь от их печальных размышлений. Эта поездка была не более чем невкусным, горьким лекарством… А вот принесет ли оно желанное облегчение? Елизавета, много в жизни испытавшая бед, твердо усвоила одну истину — все проходит! Знала она также, что никогда и никого чужие ошибки не вразумляли — каждый совершает свои…
Однако Елизавета была полна решимости сделать все возможное, чтобы устроить Машенькино счастье. И ведь дочь ее так мила, хороша собой, богата — очень богата! И образованна! Конечно, деревенские платья из линобатиста и кисеи могут показаться простоватыми, но уж Елизавета ни за какой ценою не постоит, чтобы порадовать дочь новыми туалетами… Вот говорят, что по холоду теперь носят бархатные шубы с золотыми петлицами и муфтами собольими или — новая мода! — из ангора с длинной шерстью. Елизавете пошла бы такая шуба — синяя или зеленая, а Машенька, с ее орехово-карими глазами и ярким румянцем, будет хороша в малиновой… да и в изумрудно-зеленой тоже, если на то пошло!! Увлекшись, Елизавета уже видела роскошную петербургскую гостиную: бойкий говор, французская речь, гармонические звуки гобоев и клавесинов, скользящие по паркету легкие, грациозные пары, танцующие менуэт. Но царица общества, притягивающая к себе взоры, — она, юная графиня Строилова, в изумрудно-зеленой бархатной шубке и в собольей муфте… Стоп! Елизавета спохватилась, мысленно сорвала с дочери шубу и соболей, оставив платье из скользкого изумрудно-зеленого шелка, с кружевом цвета слоновой кости. Да, она, кареглазая, русоволосая, высокая и тонкая, с белыми плечами и сверкающим взором, — она на первом месте, окруженная благоговением и поклонением, утонченной лестью и тайными признаниями. Елизавета мысленно перебрала всех воображаемых поклонников и выбрала для Маши самого богатого, самого красивого, самого доброго — они полюбят друг друга, конечно же, с первого взгляда и на всю жизнь! Она мысленно пролила слезу на их венчании, мысленно перекрестила закрывшуюся за ними дверь почивальни… Но тут грубое прикосновение реальности развеяло блаженные мечты. Легкий стон донесся с сиденья напротив, и Елизавета, встрепенувшись, увидела, что ее дочь, бледная в прозелень, словно бы на нее бросали отсветы тяжелые складки того самого богатого платья, в коем ей предстояло покорить Санкт-Петербург, полулежит на подушках, дрожащей рукой пытаясь пошире открыть окошко.
— Что случилось? — воскликнула Елизавета, а Маша едва успела выговорить: «Меня укачало» — и ее вырвало, к счастью, на пол.
Пришлось остановиться у придорожного ручья, мыть, чистить, проветривать карету. Пока слуги трудились, мать с дочерью вышли, раскинули на солнечном припеке теплые пледы, прилегли. Постепенно Машино лицо вновь обрело краски, она даже решилась съесть яблоко.
Елизавета ругательски ругала себя за то, что, стремясь как можно скорее увезти дочь от прошлого, забыла про ее слабость: Маша всегда плохо переносила дорожную тряску. И то диво, что за неделю пути ее лишь первый раз укачало.
Нет, надобно немедленно устроить для нее передышку. Решительная княгиня готова была расположиться на ночлег прямо здесь, да вот беда: поднимался ветер, собирались тучи к дождю, и предстоящий ночлег в чистом поле сулил больше хлопот и неудобств, чем радости. Надо было все-таки добираться до постоялого двора. Карета стояла уже вычищенная и готовая к пути, но Елизавета медлила, приглядываясь к окрестностям. Если ей не изменяет память, в версте отсюда находится вполне приличный трактир. Конечно, Елизавета надеялась, что они остановятся только на почтовой станции, где и поменяют лошадей, но туда добираться еще часа четыре. Нет, на сегодня хватит! Лошади прекрасно отдохнут за ночь, а главное — Машенька дух переведет.
Взойдя на пригорок и разыскав трактир взглядом, Елизавета отправила карету и слуг вперед — спросить комнаты да заказать ужин, а сама с дочерью отправилась пешком (один вид дормеза вызвал у Маши спазм!) в сопровождении одного только Данилы-волочеса, верного сотоварища прежних разбойных проделок графини Строиловой. Они были обязаны друг другу жизнью, и Елизавета безмерно доверяла Даниле.
Они шли да шли. Маша была не то сонная, не то задумчивая, и на ее бледном лице застыло какое-то странное, недоумевающее выражение. Она словно бы прислушивалась к чему-то… напряженно размышляла о чем-то. Елизавета решила не беспокоить ее и ни о чем не спрашивала; она шла, переговариваясь с Данилою о разных пустяках.
Вот и трактир приблизился. Вошли в чистый, выметенный двор, окруженный конюшнями, поднялись на крыльцо. Дом был невелик — в пять комнат, одна из которых была общей столовою, вторая — стряпка; две другие отдавались подряд всем заезжим, а последняя, подороже ценою, приятно убранная, предназначалась для богатых проезжающих, желавших ночевать отдельно. На эти покои и рассчитывала Елизавета, и каково же было ее огорчение, когда горничная Пелагея, встретившая княгиню у ворот, поведала, что «барская комната» занята какой-то важной дамою, едущей из Санкт-Петербурга, и в путь свой, давая отдохнуть лошадям, она тронется не раньше утра, а в общих комнатах полно всякого народу с бору по сосенке, набившегося сюда в предчувствии непогоды.
Решительная Елизавета, конечно, отправилась бы дальше, на почтовую: подумаешь, четыре часа пути! Но Машино недомогание? Но тяжелые тучи, которые уже бились одна о другую, глухо ворча?.. Она растерянно застыла на пороге, как вдруг Маша, мгновенно побледнев, привалилась к стенке… сползла по ней… села, пытаясь поднять голову, — да и завалилась неловко на бок.
Пелагея завопила, как резаная, а Елизавета рухнула на колени перед дочерью и сжала ладонями ее бледное, похолодевшее лицо с закатившимися глазами. Она пыталась позвать Машу, уловить стук ее сердца, но Пелагея вопила, как по покойнику, и ничего нельзя было понять от этого крика.
Но вдруг раздался резкий звук пощечины, и суровый женский голос проговорил:
— Silence, merde [42]!
Конечно, Пелагея ничегошеньки не поняла, и немедля умолкнуть ее заставила только пощечина; Елизавета же, мало привычная к подобному обращению с крепостными, с изумлением обернулась, но разглядела в проеме двери лишь темный силуэт с непомерно большой и какой-то вихрастой головой и столь широкой юбкою, что она вовсе перекрыла вход. И эта странная фигура, подбочась, задумчиво изрекла:
— Не стану отрицать, что обмороки нынче вошли в большую моду! Ну, там, обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, ваперы Омфалы, обморок кстати, обморок коловратности… Но этот, сдается мне, более чем натурален… — В речи ее звучал приятный французский акцент, который враз исчез, когда она вновь рявкнула, теперь обращаясь к Даниле: — Чего стал, ерonvantail [43]? А ну, бери барышню, неси в покои!
— Так ведь свободных нетути… — пискнула Пелагея, но незнакомка так грозно взглянула на нее, что горничная с перепугу оступилась и слетела с крыльца.
Данила же легко поднял Машеньку и проследовал через весь трактир за властной барыней. Елизавета, не чуя ног, поспешала следом.
Вся процессия ворвалась в знакомую Елизавете комнату, благоухающую духами, и Данила осторожно уложил барышню на диванчик. Незнакомая дама быстро что-то сказала по-французски; из-за занавески выбежала молоденькая хорошенькая девушка в кокетливом платьице и передничке и проворно засуетилась вокруг Машеньки с горячими салфеточками, льдом и какими-то пузырьками.
Елизавета сунулась было к дочери, но незнакомая дама взяла ее за руку:
— Успокойтесь, madame. Моя камеристка отлично знает свое дело. Умоляю вас, поверьте: обморок вашей дочери тотчас пройдет!
Елизавета, сморгнув слезы, обратила на даму признательный взгляд — и невольно замерла от изумления. Право же, особа, стоявшая перед нею, имела внешность презамечательную!
Было ей, верно, за пятьдесят, однако волосы ее оказались не седыми, как можно было ожидать, а густо напудренными фиолетовой пудрою и уложенными в виде округлой корзины, в которой колыхалось множество цветов, — правда, несколько примявшихся. Ручка корзины, также сплетенная из волос, была вдобавок повита перьями. Данила, разинув рот, завистливо смотрел на сие произведение парикмахерского искусства, позабыв всякую почтительность. Да и Елизавета на какое-то мгновение забыла обо всем на свете, даже о дочери; она не сводила глаз с чрезмерно декольтированного (старческая морщинистая грудь, тщательно напудренная и украшенная мушками, производила впечатление каких-то покрытых пылью древних развалин) черного платья из дивного шелка, затканного алыми розами, — платья с такими пышными фижмами, что талия казалась неправдоподобно тонюсенькой. Лицо дамы, все в грубых складках, было набелено, нарумянено и накрашено, и дама эта распространяла крепкий запах кармской мелисной воды [44], однако умный взор больших и красивых черных глаз заставлял забыть обо всех диковинных причудах ее туалета.
— Умоляю, — снова произнесла она, не по-русски выговаривая русские слова, — не волнуйтесь. Ваша дочь сейчас очнется. Пока же позвольте представиться. Я — графиня Строилова.
Елизавета рот раскрыла от изумления.
— Не может быть! — воскликнула она и тут же, краснея, извинилась: — Простите, сударыня, мою вольность, но я…
— Быть может, мы знакомы? — прервала дама. — Однако моя ужасная рассеянность… Прошу прощения тысячу раз! Ради Бога, напомните ваше имя…
— Я княгиня Измайлова, — сделала неловкий реверанс Елизавета, — но моя дочь носит титул графини Строиловой.
Насурмленные дуги бровей взлетели еще круче; черные глаза дамы недоверчиво раскрылись.
— Позвольте… — тихо проговорила она — и вдруг резкие, грубые черты ее как бы разошлись, разгладились: — Ах