м. Выйдя на открытое место, Поль замер: прямо перед ним, в каких-то двадцати саженях, ворча и недовольно косясь в сторону охотника, стоял бурый медведь. Очевидно, что лесной великан, пробудившись от зимней спячки, был голоден, а звуки выстрелов его уж точно не порадовали. Шеховский замер, затаив дыхание; опустив руку в карман куртки, он нащупал последний оставшийся из взятых с собой патронов, отчаянно надеясь, что медведь уйдет, не проявив к нему интереса. Какое-то время бурый хищник стоял почти неподвижно, настороженно принюхиваясь, но вдруг взревел и поднялся на задние лапы.
— Близко! Как же близко! — с досадой прошептал Шеховской, загоняя патрон в ствол. — Не успеть, никак не успеть!
Поль вскинул ружье и выстрелил. Взревев, зверь рванулся к нему, и в тот же миг где-то сбоку раздался дикий пронзительный крик. Это кричал Буотур, отвлекая внимание зверя на себя. Вставший на дыбы хищник на мгновение замер, развернулся и двинулся на нового врага, взмахнув огромной лапой и сбив с ног замершего в оцепенении охотника, но грохнул второй выстрел, и медведь свалился замертво в двух шагах от сбитого им на землю Павла. Шеховской, пошатываясь, сел, лицо саднило, и осторожно коснувшись щеки, Поль с ужасом уставился на окровавленную ладонь. Спускаясь с небольшого пригорка, к нему уже бежал Буотур.
— Глупый! — кричал он. — Глупый! Зачем один ушел?!
— Неужели не попал, — со стоном пробормотал Павел, все еще не веря, что он мог промахнуться со столь близкого расстояния.
— Попал, — проворчал якут. — В самое сердце попал, — стукнул он кулаком себя по груди. — Медведь сильный, охотник его убил, а он еще будет бежать.
Приподняв голову Шеховского, Буотур осмотрел рваную рану, оставленную когтистой медвежьей лапой на лице князя.
— Счастье твое, мог голова оторвать, — поцокал языком якут.
Вернувшись в лагерь, Павел чуть не до смерти перепугал своего денщика. Отдав Прохору уток, проводник промыл и обработал рану князя, а затем занялся медвежьей тушей. Прохор почти до самого вечера причитал над хозяином, как наседка.
— Как же ж так, Павел Николаевич, это ж какие шрамы останутся?
— Полно тебе, — отмахнулся Шеховской. — Чай, не красная девица, чтобы слезы лить по красоте утраченной. Радоваться надо, что жив остался!
И хоть говорил он это небрежно, стараясь не выказать истинных чувств, на душе кошки скребли. Поутру Поль проснулся, едва рассвело. Поврежденная щека, смазанная каким-то вонючим снадобьем из запасов Буотура, онемела. Подойдя к озеру, он склонился над гладкой поверхностью, пристально вглядываясь в расплывчатое отражение. Под запекшейся коркой невозможно было ничего разглядеть. Да, уж красавцем больше тебе не быть, — вздохнул князь и, обернувшись, с ненавистью глянул на растянутую на кольях шкуру.
Задержавшись на озере еще пару дней, тронулись в путь, как только стало ясно, что кроме изуродованной щеки, других последствий от нападения медведя для Шеховского не наступило. Благодаря стараниям Буотура рана не воспалилась и не возникла частая в подобных случаях лихорадка.
Буотур уверенно вел небольшой отряд одному ему известными тропами. Они уже давно отклонились от Охотского тракта и теперь целиком полагались на своего проводника. За это время раны на лице Шеховского зажили, но на время пути Павел, чтобы скрыть уродовавшие щеку шрамы, идущие от виска к подбородку, отпустил бороду.
В Петропавловск добрались почти через два месяца после того, как покинули Якутск, и только здесь Павел наконец-то увидел себя в зеркале. Однако же, тщеславие грех, — усмехнулся он, разглядывая заросшего бородой незнакомца.
— Прохор, бритву приготовь! — крикнул он денщику, раскладывающему его вещи в их временном пристанище.
— Никак бриться решили, Ваше сиятельство? — оторопел денщик. — Так ведь видно будет.
— Что ж теперь, паранджу надеть? — усмехнулся Шеховской.
Позже, рассматривая в зеркале свое отражение, Павел задумчиво провел по щеке кончиками пальцев. Два красноватых шрама с неровными краями пересекали левую щеку от виска до подбородка.
— Слава Богу, что цел остался, — пробормотал он, отворачиваясь от зеркала.
Губернатор Камчатки Завойко встретил их хорошо, хотя и не сумел скрыть своего недовольства тем, что Муравьев прислал к нему своего человека. Неужели не доверяет? — думал Василий Степанович, пытаясь понять истинную цель приезда Шеховского. Завойко показал князю все, что удалось сделать за год после его назначения на должность губернатора, показал оборонительные укрепления, которые в свой последний визит в Петропавловск приказал возвести граф Муравьев. Пробыв в Петропавловске почти месяц и изучив состояние дел, Павел отправился обратно в Иркутск уже другим путем. Из Петропавловска на небольшой шхуне он добрался до Аяна, а оттуда уже по вполне сносному Аянскому тракту, построенному Завойко еще в его бытность представителем Российско-Американской Компании в Аяне, до Якутска. В Иркутске князя Шеховского ожидало в числе прочих письмо от отца. Оно пришло в самом начале июня и пролежало в канцелярии Восточно-Сибирского ведомства почти до конца лета, дожидаясь его возвращения.
По весне, едва в Финском сошел лед, начали свой промысел рыбаки. В утлой лодчонке закидывали невод, надеясь на улов двое мужичков, отец и сын, из ближайшей к заливу деревеньки, но латанный-перелатанный невод, как нарочно, зацепился за что-то на дне залива. Старик долго чесал затылок, сидя в лодке: вода все же была еще слишком холодна для того, чтобы попытаться нырнуть и отцепить невод, а ежели тащить его, то можно и вовсе порвать, — думал мужик. Решившись, мужик зло сплюнул за борт и принялся тянуть сеть изо всех сил, а молодой парнишка тут же кинулся помогать отцу. Нехотя сеть поддалась, и вскоре они уже вытянули нечто, запутавшееся в сетях, из воды и втащили свою находку в лодку. Распутав сеть и приглядевшись, старик истового перекрестился.
— Господи, помилуй! Утопленник, — пробормотал он. — Баба, похоже.
Не решаясь притронуться к страшной находке, отец и сын взялись грести к берегу, и едва лодка причалила в устье Стрелки, парнишка со всех ног кинулся в Стрельну за местным урядником. Прибывший полицейский скривившись от отвращения осмотрел вытащенное из воды тело. Судя по всему, в воде оно пробыло около года и успело разложиться, а то, что сохранилось, не позволяло с уверенностью заявить о личности погибшей, поэтому его внимание привлекло жемчужное ожерелье на шее утопленницы. Довольно дорогая вещь позволяла предположить, что найденная женщина принадлежала к сословию благородному. Ломая голову над тем, кем могла быть покойница, урядник припомнил, что именно в этих местах год назад искали, но так и не нашли тело сброшенной с моста в реку Стрельну княгини Шеховской, поэтому решено было во избежание недоразумений доставить тело в Петербург и пригласить кого-нибудь из родных княгини для опознания.
Весть о том, что предположительно нашли тело его невестки, застала князя на службе, и Николай Матвеевич не мешкая отправился в участок, чтобы либо удостовериться в том, либо опровергнуть заявление полицейских. Князь долго стоял над тем, что осталось от тела утопленницы, понимая, сколь многое от него сейчас зависело, и зная, что ему нельзя было ошибиться. Господи! Как хорошо, что Павел не видит этого, — перекрестился он. У вытащенной из залива женщины были темные волосы, и она была невысокого роста — это было, к сожалению, все, что он мог сказать о ней.
Ожерелье, которое предъявил для опознания полицейский, было довольно недешевой изящной вещицей. Оно представляло собой нитку жемчуга с красивой и сложной застежкой в виде цветка, инструктированного бриллиантами, однако князю вещь эта была не знакома. Боясь принять неверное решение, он посоветовал показать его сестре Юлии Львовны, княгине Горчаковой, что и было незамедлительно исполнено.
Полицейского, явившегося в дом князя Горчакова, пригласили в кабинет, где он и застал молодую княгиню и ее супруга. Едва взглянув на предъявленную полицейским урядником вещь, Полина тотчас лишилась чувств, а когда пришла в себя, с уверенностью заявила, что это ожерелье принадлежало ее сестре и было подарено ей ее супругом Павлом Николаевичем Шеховским на Рождество. Она даже вспомнила, что именно его видела на сестре в тот день, когда они ждали Пасхального крестного хода.
После ухода полицейского Полина никак не могла отойти от случившегося и, едва успокоившись, вновь начинала плакать.
— Я не верю! Не верю! — шептала она, цепляясь за лацканы сюртука Мишеля, сидевшего рядом с ней на софе, и пряча залитое слезами лицо у него на груди. — О, Господи, ее и в самом деле больше нет!
— Полно убиваться, Полин, — гладил жену по спине Михаил, — ведь почти год прошел, и такой конец был вполне предсказуем.
— Да, я все понимаю! Но пока не нашли тела, оставалась надежда, — подняла блестящие от слез глаза Полина.
— Я понимаю, что это тяжело! Нам остается только смириться.
— А что, если я ошиблась? — всхлипывая, пробормотала Полина. — Нет, не могла! Это и в самом деле то самое ожерелье, — тут же покачала она головой.
— Мне жаль, — пробормотал Горчаков.
Вытащив из кармана платок, князь протянул его жене. Полина промокнула глаза и, всхлипывая, прижалась к нему всем телом. Обняв ее, Михаил принялся укачивать ее, как ребенка, шепча ей на ухо слова утешения.
— Спасибо, — прошептала в ответ Полина, — спасибо Вам за то, что Вы есть у меня!
— Я люблю Вас, Полин! — вздохнул Михаил. — Когда Вам больно, мне тоже больно.
— Мишель, я хочу ребенка, — едва слышно прошептала Полина, не решаясь взглянуть ему в глаза. — Очень хочу, мальчика, похожего на Вас, или девочку.
Горчаков замер, боясь поверить услышанному. Он уже совсем было решился уехать из Петербурга в Синявино, и только свалившиеся на них безрадостные новости отложили неизбежный, как он считал, разговор с женой.
— Полин, Вы не в себе сейчас, — пробормотал он.
Полина подняла голову, и отстранилась от него.