Ему было пять, как ей. Может, четыре. Он робко пересек комнату, торжественно поклонился Мэри Дуэйн и своей няне. Лорд Мерридит и мама Мэри Дуэйн рассмеялись. Мальчик смущенно посмотрел на отца, словно не понимал, чему они смеются, словно он, как и Мэри Дуэйн, не понимал по-английски.
Мэри Дуэйн отлично знала этот взгляд. Она видела его пять тысяч раз, когда они в детстве вместе играли в полях вокруг Кингскорта. Она и сейчас порой подмечала его, точно след чего-то темного в свете солнца. Взгляд мальчика, которому нужно объяснять очевидное.
Отец его часто уезжал на войну. Всегда где-то идет война. Из Лондона приезжала тетя — присматривать за племянником. Сердобольная вдовица, смешная старушка с усиками, похожими на серую гусеницу, порой так напивалась, что не стояла на ногах. Тетушка «дула бренди, как заправский матрос». Так говорил отец Мэри Дуэйн.
Останки адмирала Нельсона держали в бренди. Чтобы не разлагались. Крики грачей на стенах мешали тетушке заснуть. Порой она стреляла по птицам из рогатки. Джонни де Бурка в Кингскорте ходил за пони. Он заставил тетушку перестать стрелять из рогатки: она разбивала верхние окна. Расколола водосточную трубу. У нее явно было не всё дома. Дэвид Мерридит звал ее «тетушка Эдди». (Говорил, что она «уроженка Психовена, графство Бредли».) Мама Мэри Дуэйн сказала, на самом деле тетушку Эдди зовут «вдовствующая леди Эдвина».
Дэвида звали Томасом Дэвидом, но все называли его Дэвидом или Дейви. Еще «его светлостью», «виконтом» и «виконтом Раундстоуном». У всей родни Дэвида было минимум по три имени. То-то, наверно, мучение звать их к ужину.
В подпитии. Под мухой. Подгулявшая. Во хмелю. Пьяная в дым.
Порой, если тетя лежала в постели или бывала пьяна, мама Мэри ненадолго забирала Дэвида к себе. Ему нравилось возиться в золе, играть с собакой. Ему нравилось, как мама Мэри опрокидывает на стол котелок вареной картошки. Нравилось есть картошку руками, облизывая масляные пальчики, точно щенок. Иногда он вместе с отцом и братьями Мэри выходил на куррахе[20] в море, к Синему острову или Инишлакану, где водились макрель и лосось, упитанные, как поросята. В сумерках вместе с мужчинами возвращался домой, дрожа от восторга — отец Мэри нес его на плечах, Дэвид, как саблей, размахивал терновым прутиком. «Тан-тара! Тан-тара!» Как-то вечером он горько расплакался, когда мама Мэри Дуэйн повела его в Кингскорт, чтобы уложить спать. Сказал, что хочет остаться у них. Хочет остаться тут навсегда.
Негоже вам здесь спать, ответила мама Мэри. Он спросил почему, и она тихонько повторила: «Негоже, и всё».
Мэри Дуэйн подумала, что мама жестока. Ведь другим детям она порой разрешает остаться, хотя дома их ждут матери. А бедного Дэвида Мерридита мать не ждала. У него и отца почитай что нет: тот вечно пропадает на войне. Дэвид один-одинешенек в большом темном доме — компанию ему составляют разве что усатая пьяная тетушка да грачи А ведь там наверняка обитают призраки.
— Наверняка так и есть, — откликнулся ее отец.
Отец тогда посмотрел на мать Мэри Дуэйн, но та легонько покачала головой — мол, не при детях.
Среди ночи их разбудил отчаянный стук в заднюю дверь. Это был Дэвид Мерридит, от страха он захлебывался слезами. Он прибежал к ним в ночном колпаке и сорочке, хотя земля дрожала от грома, молния раскалывала небо напополам, а дождь той ноябрьской ночью лил такой, что в низинах Голуэя потом еще долго стояла вода. Ступни и икры мальчика были в царапинах от колючек, перепуганное личико забрызгано грязью. «Пожалуйста, пустите меня. Не прогоняйте». Но отец Мэри Дуэйн надел на него пальто и отвел обратно в поместье.
Отца долго не было, и вернулся он каким-то постаревшим. Обвел взглядом полутемную кухоньку, точно заблудился или ошибся домом, или очнулся от сна, в котором ему привиделось нечто страшное. Засов дребезжал от сильного сквозняка. По стенам сновали мыши. Мать подошла к нему, но он отстранился, как всегда, когда его что-то печалило. Взял из шкафа кувшин молозива (молока коровы, которая только-только отелилась) и осушил в шесть больших глотков. Мэри Дуэйн подбежала к нему, хотела его увести. Он обнял дочь, поцеловал в волосы, она подняла глаза и увидела, что он плачет, и мать тоже плачет, хотя Мэри не знала почему.
Пасхальным утром 1819 года по пути к роднику на холме Клунайл Мэри Дуэйн увидела красивую женщину в небесно-голубом плаще с капюшоном, которая выходила из экипажа у Кингскорт-Мэнор. Отец объяснил, что это мать Дэвида Мерридита. Должно быть, приехала из Лондона заботиться о сыне.
Теперь он заходил к ним реже, но когда заходил, вид у него был довольный и благополучный. Он щеголял в белом матросском костюмчике, который мать привезла ему из Гринвича. Иногда приносил мягкие белые сласти под названием «зефир». Гринвич — то самое место, где придумали время. Кораль Англии придумал время. («Убей Боже, не знаю, зачем он это сделал, — сказал отец Мэри. — Без времени было б куда как лучше».)
Элегантнее матери Дэвида не было никого. Всегда безупречно одетая, тонкая и гибкая, как тростинка, спокойная, изысканная, как яблоневый цвет: Мэри и ее сестрам казалось, она плывет над землею. При крещении ей дали имя Верити — по-английски это значит «истина». Она была родственницей другого адмирала — Фрэнсиса Бофорта. Он открыл ветер[21]. Леди Верити всегда носила изящные туфельки. Глаза у нее были зеленые, как коннемарский мрамор на ступенях кафедры в церкви Карны.
Арендаторы Кингскорта не чаяли в ней души. Когда кто-то из женщин впервые разрешался от бремени, графиня наносила роженице визит, приносила фрукты и кекс. И настаивала, чтобы мужчины на время ушли из дома, дали ей спокойно поговорить с молодой матерью. Дарила новорожденному золотую гинею. Посещала больных, особенно стариков. Велела обустроить на заброшенной конюшне у берега ручья портомойню для жен арендаторов, чтобы даже в непогоду им было где постирать. Каждый год в день своего рождения, седьмого апреля, устраивала для детей арендаторов гуляния на лугу Лоуэр-Лок. В народе седьмое апреля прозвали «днем Верити». Дворяне делили трапезу с фермерами и слугами.
В 1822 году Коннемару поразил картофельный мор, и леди Верити открыла образцовую бесплатную столовую; десятилетние Дэвид Мерридит и Мэри Дуэйн помогали резать репу и качать воду. Она платила детям Кингскорта по два пенса за бушель утесника: дети бродили по всему поместью, собирали утесник в корзины и мяли для свиней его светлости. Дэвид Мерридит тайком уносил из хлева корзины с утесником, передавал Мэри Дуэйн и ее братьям, те снова их продавали, а ему давали полпенса. Те, кто жил по соседству, в Талли, на землях капитана Блейка, завидовали арендаторам лорда Мерридита, обитателям Кингскорта. Блейк не давал им ни черта, хоть урожай, хоть неурожай: так говорил отец Мэри Дуэйн. И жадный как черт, ничем не лучше кровопийцы-землевладельца, который деньги с арендаторов дерет, а на земле не живет. Когда случился неурожай, Блейк сразу же укатил в Дублин, грязный черствый развратник. Такой украдет и слюну изо рта сироты. Блейки ренегаты, перешли из католичества в протестантство. Случись Блейку увидеть, что англичанин идет по дороге без штанов, он пройдется и без исподнего, лишь бы его перещеголять.
У него уже померло девяносто арендаторов, и его наемники гонят с насиженных мест семьи, за которыми накопились недоимки. Заявляются люди в масках, обычно чуть свет. Без масок этим грязным предателям никак, ведь если их узнают, они получат по заслугам. Верховодит у них «выселитель», бейлиф или шериф: он показывает, какие дома разнести, какие помиловать. Они залезают на крышу обреченного дома и пилят несущие балки, пока не рухнут стены. Порой просто поджигают дом, чтобы выгнать оттуда людей. Семьи уходят жить в леса или селятся на обочинах дорог, в шалашах из кусков дерна.
Леди Верити посылала людей в леса на поиски этих несчастных. Говорила: пусть приходят в Кингскорт, их тут накормят. Никогда не откажут голодным. В такой час весь Голуэй должен сплотиться.
Порой Дэвид Мерридит плакал от страха, видя, как по полю пшеницы к ним движется армия бледных шатающихся призраков, и даже пытался убежать. Но мать не позволяла. Она всегда заставляла его остаться. Она была доброй, но непреклонной.
Как-то Мэри Дуэйн услышала, что леди Верити говорит маленькому виконту: «Перед Богом мы все равны — ты, я, этот бедняк. У него жена и дети. У него маленький сын. И он любит своего сына так же, как я люблю тебя».
Как-то раз, уже под конец мора, леди Верити, Мэри Дуэйн и ее мать чистили огромный медный котел из бесплатной столовой, как вдруг леди Верити упала на спину, точно ее толкнул какой-то проказник. Увидев ее на земле, Мэри Дуэйн рассмеялась. Мать одернула ее: не смейся, но леди Верити тоже рассмеялась, встала, отряхнула подол красивого платья. Сняла с него стебельки морской травы. Сказала, что у нее болит голова и ей нужно поспать.
Днем приехал доктор Саффилд из Клифдена и засиделся допоздна. Полгода обитатели поместья в глаза не видели леди Верити. Сына ее отправили к друзьям родителей, в поместье Пауэрскорт в графстве Уиклоу. Она уже не навещала больных. Рождались дети, умирали старики, а леди Верити не выходила из дома. Портомойни на берегах ручья потихоньку приходили в запустение. Соломенные крыши порастали болотной травой. Кто-то из самых старых арендаторов, помнивших еще голод 1741 года, сказал, что, наверное, смерть запечатлела поцелуй на леди Верити — должно быть, та вдохнула дыхание больного картофельной лихорадкой или слишком пристально посмотрела в его глаза. Мама сказала Мэри, что это глупые суеверия. Нельзя заразиться лихорадкой от взгляда.
Однажды рано утром Мэри Дуэйн с отцом и младшей сестрой Грейс собирали грибы на лугу Лоуэр-Лок, как вдруг из Кингскорт-Мэнор донесся вопль. И тут же умолк. Лишь ветер трепал пырей. Из-за куста утесника выглянул заяц. Раздался второй вопль, громче первого. Такой громкий, что с Дерева фей вспорхнули дрозды.