Она пыталась. Она пыталась выбросить Дэвида Мерридита из головы. Согласилась пойти по ежевику с Ноэлом Хиллиардом, своей ровней, арендатором капитана Блейка, но не чувствовала к нему ничего: он любезен, силен, отпускает дурацкие шуточки и ловко кривляется. В тот вечер, когда она сообщила, что может предложить ему только дружбу, он был неутешен. Умолял Мэри Дуэйн не отказываться от него, он сумеет сделать ее счастливой. Ведь лю бовь бывает разной: наверняка и она полюбит его как-нибудь. В этом нет никакого толку, ответила она Ноэлу. И это несправедливо. Он достоин девицы, которая полюбит его всем сердцем. Ее же сердце отдано другому;
Однажды осенним утром они с отцом поехали на ярмарку в Балликоннили за мясницким ножом. По дороге увидели толпу мужчин, наблюдавших за тем, как на лугу жеребец лорда Кингскорта, отфыркиваясь и переступая мускулистыми ногами, кроет кобылу. Мужчины, странно посмеиваясь, следили за происходящим. Передавали друг другу трубку. Посмеивались и почти не перебрасывались словом.
В ту ночь ей привиделся раскаленный меч, который вонзается в обнаженное сердце матери Христовой. Мэри проснулась на заре, дрожащая и в поту.
Ее старшая сестра Элиза уже обручилась с симпатичным парнем из Кушатроу, который арендовал землю у озера Барнахаллиа. Мэри Дуэйн спросила, была ли Элиза близка со своим женихом.
— Нет, — ответила сестра. — Мы любуемся цветами.
Как девице не забеременеть, спросила Мэри Дуэйн.
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто из любопытства.
— Хорошо, коли так, врушка. А то матушка задерет тебе подол да взгреет хорошенько: не выросла еще.
— О чем ты?
— Сама знаешь, о чем. Ишь, святая невинность.
— И все-таки — как же?
— Слезь с лошади в Чейплизоде.
— Что?
— Знаешь дорогу из Голуэя в Дублин?
— Да.
— Чейплизод перед самым Дублином.
— Правда?
— Вот и столкни его с лошади в Чейплизоде.
— А.
— Или сама слезь. В зависимости от положения Видимо, география — тоже язык: синтаксис ее сложнее английского.
Иногда она видела обнаженные тела своих братьев. А однажды вечером — и отца, когда он купался в ручье после того, как весь день расчищал от камней участок в горах. Неужели у Дэвида Мерридита такая же бледная вислая кожа, как у ощипанной олуши, и такой же пучок водорослей между ног? А живот у него круглый или плоский, как барабан? Ягодицы мешочком или выпуклые, как два оникса? Как называются прочие части его тела, прикосновение к которым доставляет ему такое наслаждение? И есть ли у них название? Как называются части ее тела, которых касались его руки, и она, дрожа, произносила его имя? Быть может, бессильные поцелуи и вздохи, которыми они обменивались в такие мгновения, тоже своего рода тайный невыразимый язык? Все ли любящие выкрикивают имена друг друга? Элиза и ее жених? Мать и отец? Мать Иисуса и ее муж-плотник: выкрикивали ли они священные имена друг друга, как Мэри Дуэйн со своим возлюбленным?
Запах скошенной травы напоминал о его теле, от жужжания пчел по телу разливалась истома. В церкви она рассматривала распятие, точно в небе над Коннемарой взошло новое солнце и залило землю разноцветным светом витражных окон. Обнаженный Христос не только свят, но и прекрасен. У него алебастровые бедра и могучие плечи. На его крепких руках вздуваются жилы. Увидишь такого не на кресте, а на рынке в Клифдене — с удовольствием купишь у него комод. Вряд ли тебе удастся остановиться в Чейплизоде. Ты пойдешь до конца. До самого Холихеда. В молитвах и правилах богослужения ей мерещился скрытый смысл. Это мое тело. Слово стало плотью. Я служу Тебе своим телом. Разве так думать грешно? Наверное, да. Бедная Дева Мария выплачет все глаза. Впрочем, ей не привыкать.
Однажды Дэвид Мерридит превратится в усталого старика. Сохранит ли он свою красоту? Или подурнеет, как его тетка? А может, как его отец, станет вспыльчивым старым мерзавцем, снедаемым виной и злобой? Так ее отец говорил об отце Дэвида Мерридита. Негодяй, которого пожирает затаенная ненависть.
Мэри помнила их последнюю встречу перед тем, как Дэвид уехал в Оксфорд, в Новый колледж. (Стоит ли говорить, что Новый колледж был никакой не новый.) Его отец с Томми Джонсом на день отбыли в Клифден. Дома не осталось никого. Он был в их распоряжении. Она выкупалась, переоделась в чистое, повязала волосы лентой. Она шагала по алее к Кингскорт-Мэнор, и ей казалось, будто желания ее вьются перед ней, точно птичья стая. Она старательно вспоминала карту Ирландии, дорогу из Голуэя в Дублин, повороты, объезды и достопримечательности, которыми можно насладиться по пути.
Дверь ей открыл сам Дэвид Мерридит. Он только вернулся от портного из Голуэя, и костюм переменил его до неузнаваемости. Академическая шапочка, длинная черная мантия, кремовый галстук-бабочка, изумрудный жилет с фарфоровыми пуговицами. Такая одежда называется «парадной». Казалось, все в его жизни непременно имеет название.
— Я сегодня не хочу гулять, Мэри.
— А поцеловать меня хочешь?
— С удовольствием. Но лучше не стоит.
— Не сумеешь себя воздержать?
— Что?
— Ты вулкан кипящих страстей. Я знаю.
Он коснулся ее лица, погладил по скуле.
— Я бы никогда не сумел причинить тебе зло, Мэри.
Она поцеловала кончики его пальцев. Она видела, как он волнуется.
— Что в этом плохого, если мы любим друг друга? Мы будем осторожными.
— Осторожными?
Она медленно провела губами по краешку его губ — так, как ему нравилось.
— Я знаю, как быть осторожной. Все будет хорошо. Не бойся.
Но он отстранился, бледный от волнения, и медленно, точно во сне, пересек комнату. Открыл крышку рояля. Закрыл. Стал передвигать украшения на буфете.
— Что случилось?
Над его головой вилась пчела. Он отмахнулся от нее.
— Мы с тобой давно знаем друг друга, правда, Мэри.
— С тысяча триста восемьдесят второго года, — пошутила она, но он не засмеялся. — Что с тобой, Дэвид? В чем дело?
— Отец сказал: «Чтобы я больше тебя с ней не видел».
— Почему?
— Сказал, таков мой долг.
— Какое отношение долг имеет к нашей дружбе?
— Ты не понимаешь. Он говорит, это мой долг. А если я не соглашусь, он вышлет твою семью.
— Никуда он нас не вышлет, — сердито ответила Мэри. — Мы Дуэйны.
— Что это значит?
— Предки моего отца тысячи лет жили на этой земле. И если твой отец хотя бы заикнется о таком, его самого вышлют.
— Он может выслать вас, если захочет, — тихо возразил Дэвид Мерридит. — Он может выслать вас хоть завтра утром. Но дело не только в этом.
— Ав чем?
— Сказать мне об этом его попросил т-твой отец.
От изумления она лишилась дара речи.
— Кажется, он считает, что все это… несправедливо. Если взглянуть на ситуацию в целом. Мэри, ты меня слушаешь?
— Ты говорил, важно лишь то, чего хотим мы с тобой.
— Да. Да. Но если честно…
— Так ты передумал? Ты сам не верил в то, что говорил? Все то множество раз, когда ты говорил мне это?
— Я думаю, Мэри… если взглянуть на ситуацию в целом…
Она думала о пчелах, вонзающих жало в плоть. Ужалив тебя, пчела умирает. Ужалить можно только раз.
— Вот, возьми, пожалуйста.
Он достал из кармана жилета с фарфоровыми пуговками пригоршню черноватых полукрон и протянул ей. По его лицу текли слезы.
Она ударила его — в первый и последний раз; она в жизни никого никогда не била, ни прежде, ни потом. Он стоял, как статуя, она била его по лицу, осыпала его пощечинами, не говоря ни слова. Она сама не помнила, долго ли била его. Будь у нее нож, она прикончила бы его. Перерезала бы ему горло, как мясник быку.
Она до сих пор цепенела, вспоминая об этом. Вспоминая, как набросилась на него.
Ее ошеломило даже не то, что она надавала ему пощечин. А то, что он не защищался.
Правила есть правила, даже в драке.
Глава 10 АНГЕЛЫ
Восьмой день нашего путешествия, в который добросердечный капитан заводит опасное знакомство (но поймет это слишком поздно)
Понедельник, 15 ноября 1847 года
Осталось плыть 18 дней
Долгота: 26°53.11’W. Шир.: 50°31.32’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 00.57 утра (16 ноября). Судовое время: 11.09. пополудни (15 ноября). Напр. и скор, ветра: N.O. 47°, 5 узлов. Море: бурное. Курс: S.W. 225°. Наблюдения и осадки: сильный шторм. С самого восхода сильные кратковременные дожди со снегом. Сегодня пошла вторая неделя, как мы отплыли из Кова.
В этот ужасный день умерли четырнадцать пассажиров третьего класса: всего с начала плавания скончались тридцать шесть пассажиров, тела их по обычаю были преданы морю. Из умерших четверо дети, один прожил на земле всего двадцать одни сутки. Пятнадцатый пассажир, рыбак из Линона, чей брат вчера отошел к Иисусу, лишился рассудка и покончил с собой, выбросившись за борт.
Да смилуется над их душами Господь во асепро щении Своем.
В изоляторе восемь человек, предположительно тиф. У одного подозревают холеру.
Сегодня из клетки на верхней палубе похитили поросенка. Несомненно, пассажиры первого класса переживут утрату сего мяса. Однако ж я распорядился впредь выставлять возле клеток охрану.
В сумерках я прогуливался по палубе подле полубака, обуянный унынием. Любые смерти тяжело сносить, а смерти молодых особенно, тем более детей: сие представляется сущей насмешкой над жизнью. Признаться, в столь мучительные минуты поневоле уверуешь, что миром правит зло.
По вкоренившейся за долгие годы привычке я пытался в раздумчивом молчании творить молитвы, как вдруг увидел одного из трюмных пассажиров: сраженный морской болезнью, он стоял на четвереньках подле решетки первого класса. Субъект прелюбопытный и примечательный, однако подчас ведет себя странно. По ночам любит прохаживаться по кораблю, хотя искалеченная нога чинит ему немалое беспокойство; прочие пассажиры прозвали его Призраком.
Завидев меня, бедолага стремительно поднялся, подошел к лееру, высунулся за малым не по пояс и изверг свой ужин в море: положение его было самое плачевное. Я дал ему пинту пресной воды, бывшую у меня во фляжке, и благодарность его не знала предела: сторонний наблюдатель заключил бы, что я напоил несчастного лучшим шампанским. В жизни не встречал более приятного человека, пусть и странного на вид (особенно удивительна его шевелюра).