Один поведал другому, что принадлежит к тайному революционному обществу из Голуэя, а именно «Людям долга». Он открыл, что его посадили на наш корабль, дабы он убил лорда Кингскорта, его жену и детей в качестве мести за выселения и прочие дела семьи Мерридит в тех злополучных краях.
Лорд Кингскорт пришел в крайнее изумление, но признался, что уже получал угрозы от этой шайки хулиганов. Вдобавок имеет все основания полагать, что могилу его отца осквернили зги же самые вар вары и что констебль посоветовал ему разъезжать по своему поместью лишь в сопровождении вооруженной охраны. Но куда больше его тревожила безопасность жены и детей. Я поручился ему, что мы приставим к ним личную охрану. Он попросил меня устроить это таким образом, чтобы ни жена, ни дети не узнали о нависшей над ними угрозе, поскольку он не хочет их пугать. Я ответил: будет лучше, если они до конца путешествия останутся в каютах, и он пообещал, что попробует их уговорить.
Одного из заговорщиков Малви не разглядел, второй же подлец, тот, который рассуждал об убийстве, не кто иной, как Шеймас Мидоуз из Клифдена.
Я немедля послал в трюм Лисона с матросами арестовать его. После тщательного обыска в его вещах обнаружили революционную литературу, а именно текст полной ненависти баллады о землевладельцах, которую он по вечерам распевал в пьяном виде (тому есть свидетели). Его отправили под замок до самого Нью-Йорка: там его передадут в руки властей.
Лорд Кингскорт искренне поблагодарил Малви и заявил, что отныне считает себя его должником. Сказал, что понимает, ему наверняка было трудно отважиться на такое, поскольку среди ирландского простонародья доносчик станет изгоем. Он предложил Малви награду за храбрость, но тот решительно отказался. Малви ответил, что всего лишь исполнил свой христианский долг, и поступи он иначе, не знал бы ни сна, ни покоя. Тут он вновь помянул покойную матушку лорда Кингскорта: Малви признался, что однажды она помогла его родителям, они до сих пор молятся за ее душу и раз в год навещают ее могилу в Клифдене. (Странно: я полагал, его мать умерла.) Портрет покойной графини по сей день висит в их скромной хижине, и перед ним всегда благоговейно горит свеча. Одну из его сестер назвали Верити в память о матери лорда Кингскорта. И Малви не мог допустить, чтобы такой негодяй, как Мидоуз, расправился с сыном леди Верити. Ему была невыносима мысль о том, что двум маленьким мальчикам причинят боль — быть может, не только душевную.
Лорд Кингскорт крайне встревожился. Малви умолял его не печалиться, но верить, что большинство жителей Голуэя разделяют его, Малви, чувства, однако в любом стаде всегда найдется паршивая овца, которая навлечет дурную славу на остальных. Он добавил: по бедности и маловерию тамошние жители терпят такие лишения, что жестокость пустила ростки на бесплодной почве, где прежде цвело естественное дружество меж смиренным слугой и оберегающим его господином. Лорд Кингскорт вновь поблагодарил его и несколько утешился.
Тут лорда Кингскорта осенило: если Мидоуз под замком, а трюм — убежище негодящее, на корабле не найдется уголка, где Малви мог бы укрыться. «Пожалуй, так и есть, — ответил Малви. — Я об этом не подумал. Но все в руках Спасителя, да будет воля Его вовеки. Я верю, Он меня защитит». И добавил: «Если меня убьют за то, что я сделал сегодня, по крайней мере, совесть моя чиста. И я знаю, что сегодня же увижу вашу матушку в раю».
На это я сказал, что, пожалуй, найду ему койку в кубрике, но лорд Кингскорт и слышать об этом не пожелал. Сказал, не каждый день ему спасают жизнь, и он желает хоть как-то отблагодарить этого человека. Мы с его светлостью и Малви решили на остаток пути разместить его в первом классе, в кладовой подле каюты лорда Кингскорта, где хранят постельное белье и прочее. И придумали предлог, под которым это можно будет устроить.
Он, лорд Кингскорт, сказал, что ему нужно немного времени посоветоваться с женой. (Очевидно, в их семье брюки носит ее светлость.)
— Ты шутишь, — сказала Лора Мерридит.
— Я понимаю, это неудобно. Но Локвуд уверяет, что бедняга при смерти.
— Вот именно, Дэвид.
— В каком смысле «вот именно»?
— А если у него тиф или холера, или любая другая зараза? И ты хочешь, чтобы он спал рядом с нашими детьми?
— Полно, вовсе не рядом.
— Значит, в соседней каюте. Напротив моей.
Удобно, ничего не скажешь: вдруг ему понадобятся партнеры для бриджа.
— Неужели ты никогда не поймешь, что у нас есть обязательства перед этими людьми?
— Я этим людям, Дэвид, не сделала ничего. А вот они мне много что сделали.
— Я помогу несчастному, который попал в беду.
С твоего благословения или без него.
— Так делай без него! — крикнула она. — Как делаешь все остальное.
Она подошла к иллюминатору, уставилась вдаль, словно надеялась с расстояния в пять сотен миль разглядеть землю.
— Лора, наверняка можно сдержаться и не повышать голос друг на друга.
— Ах да. Я забыла. Мы не должны повышать голос, так? Нам вообще нельзя иметь никаких человеческих чувств. Мы должны быть мертвыми и бесчувственными, как чертовы скелеты твоего отца.
— Я попросил бы не использовать подобные выражения и не превращать нашу каюту в казарму. Мы должны подумать о мальчиках. Ты же знаешь, их огорчают наши ссоры.
— Не вздумай меня учить, как мне воспитывать сыновей, Дэвид. Предупреждаю.
— Я и не думал. Но ты же знаешь, что я прав.
Она бросила через плечо, не удостоив его и взглядом:
— Тебе-то откуда знать, что их огорчает? Разве к тебе они идут со своими огорчениями? Их отец куда больше заботится о чужаках, чем о собственной жене и детях.
— Ты несправедлива.
— Неужели? А ты помнишь, что сегодня день рождения твоего старшего сына? Если помнишь, мог бы поздравить его.
— Прости. Ты права. Я на минуту забыл.
— Проси прощения у того, кого обидел своей невнимательностью. Разумеется, когда закончишь спасать мир от него самого.
— Они умирают десятками тысяч, Лора. Мы не можем сидеть сложа руки.
Она не ответила.
— Лора, — сказал он, потянулся к ее волосам, но она отстранилась, словно почувствовав его жест.
— Нам ведь нетрудно помочь Наверняка ты согласишься со мною. Через три дня мы прибудем в Нью-Йорк.
Она проговорила тихо, точно слова причиняли ей боль:
— Они никогда не полюбят тебя, Дэвид. Как же ты не понимаешь? Ведь этому было немало доказательств.
Он неловко рассмеялся.
— Странные вещи ты говоришь.
Она обернулась.
— Правда?
— Лишь бы ты меня любила. Ты и мальчики. Большего мне и не нужно.
— Ты, наверное, думаешь, я совсем слепая. Так ведь?
Волна плеснула в иллюминатор, капли стекли по стеклу. За стеной кричали их сыновья. В дверь постучали, раздался веселый голос стюарда-уборщика.
— Так ты согласна, чтобы я помог этому человеку?
— Беги к ним. Как делал всегда.
Я… Джон Лоусли… дежурный матрос, удостоверяю, что в…. 10.41… сего дня узника…. П. Малви… выпустили из-под моего надзора, и вещи его возвращены ему полностью, под роспись, а именно… одна библия шесть пенсов и один фартинг.
Лазарет Пайеса Малви
около 11 часов утра
(Фрагменты письма почтового агента Джорджа Уэлсли Грантли Диксону от 11 февраля 1852 года)
Утром в среду, первого декабря… ко мне в каюту пришел стюард и сказал, что им нужно освободить бельевую или чулан, где я держал два чемодана… Сказал, что там разместят трюмного пассажира с подозрением на болезнь. Признаться, меня взяла досада, но стюард ответил, что у него приказ, а более ничего не сказал… В одном из дорожных сундуков лежали бумаги, которые я должен был держать при себе, но я не помнил, в каком. Мой дурень-слуга, Бриггс в то утро из-за морской болезни блевал, как гейзер, и я сказал, что сам всё принесу. […]
В то утро в первом классе выставили охрану, по одному у двери каждой каюты. Стюард не знал, почему, но меня это не занимало. Как по мне, нас следовало охранять с той самой минуты, как мы отчалили из Куинстауна, и вопиющий позор, что этого не было сделано, учитывая нравы большинства пассажиров. […]
Когда я вошел в комнатушку — без иллюминатора, футов шесть на восемь, заставленную шкафами, — лорд Кингскорт и его старший сын Джонатан Мерридит помогали какому-то человеку устроить на полу ложе из подушек и одеял. Должен сказать, человек, о котором я упомянул, ростом был около пяти футов четырех дюймов, очень худой, с печальными голубыми глазами. Изможденный, оборванный и явно того типа, который любому труду предпочитает безделье. От него исходил обычный дурной запах. Можно было бы предположить, что заметнее всего в нем было увечье (у него недоставало ступим, отчего он сильно хромал), но на самом деле сильнее всего запоминались глаза. Казалось, будто на вас смотрит дворняга, которую дождливой ночью выгнали из дома.
Не могу сказать, что заметил в его лине какие-то признаки, указывавшие на жестокость или преступные наклонности. Вовсе нет: напротив, его невинность, казалось, граничила с идиотизмом. Он смахивал на негра-европейца, если такой ужасный гибрид существует. Выражение его лица было вовсе не злое — скорее, детское и глупое.
Сейчас уже не вспомню, говорили ли мы о чем-то, но если и говорили, наверняка о чем-то несущественном. Но помню, как на миг поднял глаза от своего сундука и заметил, что в каюте повисло напряженное молчание. Лорд Кингскорт и этот человек… и слов-то не подберу… казалось, им неловко оказаться вдвоем в столь тесной каюте. При этом они улыбались друг другу, как идиоты. Трудно объяснить. Как будто дебютантка танцует с уродом-бароном, чтобы не огорчить маменьку и не пустить по миру семью. Они не говорили ни слова, но при этом ощущалась большая неловкость — причем явно обеими сторонами.