Отлив, мы по-прежнему стоим на якоре в Нью-Йоркской бухте. Небо весь день затянуто черными свинцовыми тучами. Число судов в бухте, по моим подсчетам, увеличилось до 174 и растет с каждым часом. В водах бухты плавают нечистоты и всякая дрянь. Мутная вода кишит крупными черными угрями. Вчера вечером девочка из числа пассажиров третьего класса выловила крючком на веревке то, что приняла за большой фиолетовый шар. И ее жестоко ужалила медуза — так называемый «португальский кораблик». Девочка вряд ли выживет.
В полдень я отправил просьбу о срочной встрече с кем-нибудь из управления порта, но пока ответа нет. Около часа назад приказал Лисону флажками сигнализировать начальнику пристани, чтобы нам хотя бы позволили высадить на берег женщин и детей, многие пребывают в плачевном состоянии, но ответа опять-таки не получил.
Вчера вечером умерли два трюмных пассажира, Джон Джеймс Маккрэг из Ли, близ Портарлингтона, графство Королевы, и Майкл Дэнахер из Каерага, графство Корк. Я велел поместить их останки под замок, поскольку сбрасывать трупы в гавани строго запрещено. (Да и те из пассажиров, кто исповедует католическую веру, считает грехом хоронить в воскресенье.) Один из матросов, Уильям Ганн из Манчестера, слег с лихорадкой и вряд ли протянет дольше недели.
Сегодня утром ко мне явился матрос Джон Грайм-сли — сказал, товарищи поручили (точнее, избрали его для этой обязанности). Объявил, что матросы обеспокоены последними событиями и не иамерены долее терпеть.
Вчера вечером в трюме приключилось несколько драк, причем некоторые весьма серьезные. Восьмерых взрослых пассажиров посадили под замок, двух — в наручниках и кандалах. Граймсли сообщил, что среди трюмных пассажиров зреет сговор потопить или поджечь корабль, если им немедленно не разрешат сойти на берег.
На это я, не сдержавшись, ответил, что первым запалю факел, что я пошел в моряки, а не в почетные гробовщики и что, если он сию же минуту не вернется на вахту, я изберу поместить носок моего сапога в его демократическую дыру.
Пища кончается. Воды почти не осталось. Та, что есть, превратилась в лед.
6 декабря, понедельник Двадцать девять дней, как мы уплыли из Кова
Долгота: 74°02’W. Шир.: 40°42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 00.21 (7 декабря). «Местное время»: 07.21 пополудни (6 декабря). Наблюдения и осадки: Очень холодно, сильный мороз. В 2 часа пополудни температура была —17,58 °C. В воздухе дым и копоть.
Сегодня рано поутру ушел из жизни наш товарищ Уильям Ганн, и это большое горе, поскольку он был добрый и честный малый. Ему было 19 лет, родом из Манчестера, настоящий друг всем, с кем был знаком.
Валит снег. Бухта кишит судами до самого Губернаторского острова. Ходят слухи, что морское ведомство закрыло порт, сторожевые корабли останавливают все суда близ Кони-Айленда и Рокуэй-бич. В порту толпятся бедняки в надежде получить с кораблей весточку о близких. Солдаты и полицейские пытаются их разогнать.
По предложению лорда Кингскорта я распорядился поделить всю оставшуюся на борту провизию поровну меж пассажирами третьего и первого классов и матросами. Выслушал возмущение почтового агента Уэлсли, который пригрозил, что никогда больше не поплывет кораблем «Серебряной звезды». Я ответил, что весьма сожалею (что неправда), но не могу морить пассажиров голодом для того лишь, чтобы он сохранил привычный образ жизни.
Мистер Грантли Диксон передает с лодочниками сообщения и статьи в нью-йоркскую газету «Трибьюн» о нашем положении. Поможет это или нет, понятия не имею. (Клянусь, этот человек принимает справедливость так близко к сердцу, что, когда бреется, из зеркала на него смотрит архангел.)
Вокруг кораблей снуют репортеры на яликах и плоскодонках, роятся обычные зеваки. Им строго-настрого запрещено подниматься на борт и даже приближаться к кораблям более чем на двадцать ярдов, но они перекрикиваются с пассажирами, задают вопросы, которые лишь сеют тревогу и беспокойство. Насколько мне известно, одного из репортеров арестовали за то, что он уговаривал пассажира «Склона Слив-Галлион» из Уэксфорда спрыгнуть в воду, дабы стать героем занимательной статьи.
Подплывают к нам на всевозможных посудинах, от кораклов до плоскодонок (за малым не в тазах), ирландцы, живущие в Нью-Йорке, расспрашивают о родных и друзьях, прибытия которых ждут. Порой привозят корзины провизии и свертки с одеждой, и хотя нам запрещено брать у них что-либо, я смотрю на это сквозь пальцы. Печальное зрелище люди выкрикивают имена близких, названия городов, откуда те родом: «Мэри Гэлвин из Слайго, она с вами?», «Майкл Хэрриган из Энниса здесь? Это его брат» и так далее — и порой приходится отвечать им, что близкие их умерли и тела их преданы морю. Преподобный Дидс слышал, как один бедняк весело выкрикивал имя отца, точно желал радушно его поприветствовать, говорил, что приготовил для него уютную комнатку у себя дома в Бруклине и что отец впредь не будет знать нужды. В ответ ему сообщили, что отца его на борту нет и не было, поскольку тот умер месяц назад на пристани в Дерри. Другой привез с собой в лодке дочь, которую бабушка с дедушкой никогда не видели, и с гордостью держал малышку на вытянутых руках, пока ему не сообщили, что его мать и отец умерли в плавании. Жутко слышать, особенно по ночам, как в темноте кричат имена.
Сегодня утром, когда я был на палубе, ко мне обратились простые ирландцы, подплывшие к нам на лодке. Мне показалось, что сами они бедны и голодают. Они спросили, нет ли среди пассажиров Пайеса Малви из Арднагривы, я ответил, есть. Тогда они спросили, нет ли на борту некоего лорда Мерридита. Я охотно подтвердил, что есть. В добром ли здравии лорд Мерридит, пожелали узнать они. Я ответил, что в самом добром здравии, разве что немного утомлен долгим путешествием, я видел его не далее как четверть часа назад.
Посовещавшись негромко, они попросили меня при встрече сказать Малви, что его обязательно придут встречать. И очень надеются, что он не забыл их. Не передам ли я ему, что «защитники ирландцев» просили напомнить о них? Они будут ждать его на пристани. Сообщили, что готовят ему горячий прием. Такого приема он не забудет до конца своих дней. По случаю приезда блудного сына в Америку они готовятся заклать упитанного тельца. Сказали, едва он выйдет за дверь таможни, а они тут как тут.
Наверняка бедняга будет очень доволен: всегда приятно в конце долгого и трудного путешествия увидеть лица друзей.
Глава 37 УБИЙСТВО
Можно только гадать, какие мысли мучили Пайеса Малви во вторник, седьмого декабря 1847 года, в последний день, который он провел на «Звезде морей».
Его видели рано утром в кормовой части верхней палубы: он играл с Джонатаном и Робертом Мерридитом в «Подвинь полпенни» и учил их словам нелепой баллады. Они же, в свою очередь, посвящали его в тайны странной забавы, впоследствии определенной как футбол Винчестерского колледжа. Малви заметили на палубе: он держал над головой мяч, сделанный из тряпья, и кричал «Черви!» — очевидно, важная часть игры.
Около десяти часов утра он наведался на камбуз и попросил старшего официанта дать ему какую-нибудь работу в обмен на бутылку вина. Он объяснил, что хочет преподнести небольшой подарок лорду и леди Кингскорт, которые были так добры к нему. Корабельный кок, китаец, отправил его колоть лед в бочке для дождевой воды и действительно дал ему за труды полбутылки вина, каковую он с благодарственной запиской вручил леди Кингскорт. Ей показалось, он ведет себя очень странно: то улыбается, то кривится от ужаса. «Он как-то весь пригибался, когда говорил, — вспоминала она, — точно его тяготило бремя, от которого он желал бы избавиться». Малви повторял, что Джонатан и Роберт Мерридиты «хорошие мальчики», а муж леди Кингскорт «достойный человек». И жаль, что невзгоды так разобщили народ Ирландии. Лучше было бы иначе, особенно в трудные времена. Каждому из нас случалось делать то, чего не следовало бы, но «если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?»[108] И чем охотнее она соглашалась с ним, тем чаще он это повторял. Точно пытался убедить в чем-то самого себя.
Нам известно, что утром у него состоялся любопытный разговор с капитаном: Малви спросил, нельзя ли остаться на судне помощником и вернуться в Ливерпуль. Локвуд удивился такому вопросу. За все годы, что он провел в море, ни один из пассажиров не обращался к нему с подобной просьбой. Нелепость ее поразила его тем паче, что до Америки в прямом смысле было рукой подать, но капитан списал это на страх, который часто охватывает эмигрантов, вдобавок осложненный издевательствами, перенесенными Малви на борту корабля. Капитан ответил, что в Ливерпуль корабль вернется не сразу, сперва встанет на ремонт в нью-йоркском сухом доке и, скорее всего, выйдет оттуда лишь после Рождества. Далее он рассказал Малви о курьезе, приключившемся накануне утром, когда к «Звезде» подошли на лодке дружелюбно настроенные ирландцы и справились о здоровье Малви. Капитан надеялся, что эта весть его ободрит, но Малви, казалось, ничуть не ободрился. Более того, побледнел, и чуть погодя его затошнило — якобы съел что-то не то.
Тем же утром я отравидея взять интервью у сидящего под замком Шеймаса Мид пуза, но на месте его не обнаружил. В холоде и сырости его мучила лихорадка, и его выпустили под попечение капитана, который предупредил его, что, если Мидоуз вновь затеет свару, его тут же пристрелят. Его разместили в каюте первого помощника Лисона, заперли на ключ, интервью он давать отказался. Сказал, не любит газеты и тем более тех, кто в них пишет. Притворился, будто плохо говорит по-английски, хотя я знаю, что при желании он говорит весьма бегло. И действительно, направляясь прочь, я услыхал, как Мидоуз спросил караульного, можно ли выйти на палубу подышать воздухом.
Далее я провел около часа в трюме, по мере сил помогая доктору Мангану осматривать пассажиров. Многие совсем изнемогли от страха, умоляли Мангана употребить свое влияние и добиться, чтобы им позволили сойти на берег. На обратном пути я видел Малви в салоне первого класса. Мы столкнулись в коридоре: он ничего не сказал, но заметно волновался. У него постоянно взволнованный вид, так что я не придал этому значения.