Сейчас он подивился пугающей неуместности своего отклика. Но все-таки что имели в виду те, кто осквернил отцову могилу? Их эмблема — буква «И», заключенная в сердце, но какое же надо иметь сердце, чтобы оскорблять мертвецов? «Защитники ирландцев», пояснил его спутник, так окрестили себя здешние смутьяны. Еще они называют себя Людьми долга — главным образом потому, что разбираются с долгами, причем со всей должной серьезностью. Мерридит притворился, будто впервые об этом слышит, изобразил интерес к местным традициям, точно констебль рассказывал ему о героях сказок или объяснял, как плясать джигу. Неужели они и правда до такой степени ненавидели его отца? Чем же он заслужил подобное отвращение? Да, как землевладелец он был неуступчив, особенно в последние годы, этого нельзя отрицать. Но таково большинство ирландских помещиков, да и английских, и всех прочих: бывали и хуже, и суровее него. Разве не знали они, эти полночные осквернители, сколько отец пытался для них сделать? Разве не понимали, что он человек своего времени, консерватор по природе, а не только по политическим убеждениям? Разве не понимают они, что политика и человеческая природа зачастую одно и то же — и на каменистых полях Голуэя, и в уставленных статуями коридорах Вестминстерского дворца. А пожалуй, что и везде. «Политика» — вежливое обозначение допотопных предрассудков, обносков, в которые рядится неприязнь и народное недовольство.
Отчего-то Мерридит вспомнил о своих детях: вспомнил, как младший сын, тогда еще совсем малыш, плакал ночами, когда у него резались зубки. Вспомнил битком набитую игрушками детскую в Лондоне. Как гладил детей по голове. Держал сына за руку. Как по забрызганному дождем подоконнику прыгал черный дрозд. Как крохотные пальчики обвивали его пальцы, точно молили безмолвно: побудь со мною. Как Христос в саду. Один час бодрствуйте со мною. Какие душераздирающие мелочи нам потребны, в конце концов. Странно подумать, что и отец Мерридита когда-то был ребенком. И перед самой кончиной он словно вновь превратился в ребенка: этот огромный, раздражительный, жестокосердный моряк, чьи портреты висят в галереях по всей империи. Он протянул к Дэвиду Мерридиту слабую бледную руку, стиснул его большой палец, будто пытался сломать. Во взгляде его мерцал страх, даже ужас. «Все хорошо. Я побуду с тобою. Не бойся», — хотел сказать Дэвид Мерридит, но не сумел выдавить ни слова.
И, словно очнувшись от затянувшегося сна, он вдруг осознал, что люди вокруг него говорят о Великом голоде.
Почтовый агент громко спорил с Диксоном:
— Не все землевладельцы так уж плохи, голубчик. Многие ссужают деньгами арендаторов, чтобы те могли эмигрировать.
Американец презрительно фыркнул:
— Чтобы избавиться от слабейших и оставить на своей земле лучших.
— Пожалуй, они хотят поставить земледелие в своих владениях на коммерческую ногу, — заметил капитан. — Тяжко, конечно, но что поделать.
Нетрудно догадаться, что Диксон в ответ посмотрел на него волком.
— А трюмных пассажиров вы содержите в таких условиях тоже из соображений коммерции?
— Пассажиров содержат в лучших условиях, которые мы можем им предоставить. Мне приходится действовать в рамках ограничений, наложенных моими хозяевами.
— Вашими хозяевами? Кто же это, капитан?
— Я имел в виду хозяев судна. Компанию «Серебряная звезда».
Диксон мрачно кивнул, точно ожидал именно такого ответа. Мерридит заключил, что он был в некотором смысле радикалом и в глубине души радовался существующей несправедливости: легко прослыть нравственным человеком, возмущаясь несправедливостью.
— Он в чем-то прав, Локвуд, — вмешался доктор. — В конце концов, эти люди в трюме — не африканцы.
— Негритосы почище будут, — захихикал почтовый агент.
Сестра доктора пьяно икнула от смеха. Брат бросил на нее предостерегающий взгляд. Она мгновенно придала своему лицу выражение скорби.
— Если с человеком обращаются как с дикарем, он и будет вести себя как дикарь. — сказал Мерридит. Голос его дрожал, и это его немного пугало. — Любой, кто знаком с Ирландией, это знает. Или Калькуттой, или Африкой, или другими краями.
При упоминании Калькутты некоторые украдкой взглянули на махараджу. Но он дул на лож ку супа. Странное занятие, учитывая, что суп уже ОСТЫЛ.
Грантли Диксон пристально смотрел на лорда Кингскорта.
— Забавно, Мерридит, что именно вы это говорите. Не знаю, как люди вашего сословия умудряются спать по ночам.
— Уверяю вас, старина, я сплю отлично. Но на ночь я непременно читаю вашу новую статью.
— Я осведомлен, что ваша светлость умеет читать. Раз уж вы написали моему редактору жалобу на меня.
Мерридит посмотрел на него из-под полуопущенных век и презрительно ухмыльнулся.
— Порой я даже храплю, так что жена не может заснуть.
— Ради Бога, Дэвид. — Леди Кингскорт вспыхнула. — Что за разговоры за столом.
— Величественное зрелище — периодическое извержение вулкана Диксона Малого. Когда же ваш долгожданный роман наконец выйдет, к нашему удовольствию, он, несомненно, подействует на меня столь же успокоительно, сколь и прочие ваши излияния. Смею предположить, что я буду спать как Эндимион.
Диксон не присоединился к смущенному смеху.
— Вы обрекаете ваших людей на крайнюю бедность — ну или почти. Они гнут спину, дабы оплатить ваше положение, после чего вы прогоняете их, когда вам заблагорассудится.
— Никого из моих арендаторов не прогнали без компенсации.
— Потому что некого прогонять: ваш отец выдворил половину арендаторов. Обрек их на работные дома или смерть в канаве.
— Диксон, пожалуйста, — негромко произнес капитан.
— Сколько их сегодня ночует в работном доме в Клифдене, лорд Кингскорт? Супруги живут раздельно: таковы тамошние порядки. Детей младше ваших отрывают от родителей, отдают в рабство. — Он достал из кармана смокинга записную книжку. — Вы знаете их имена? А хотите, я их назову? Вы хоть раз заглянули туда, чтобы прочитать им сказку на ночь?
Лицо Мерридита горело, точно от солнца.
— Не смейте оскорблять моего отца в моем присутствии, сэр. Никогда. Вы поняли меня?
— Дэвид, успокойтесь, — тихо попросила его жена.
— Мой отец любил Ирландию и боролся за ее свободу против скверны бонапартизма. А я использовал то, что вы, мистер Диксон, именуете «моим положением», дабы добиться реформы работных домов. Каковых не было бы вовсе, и они не оказывали бы той помощи, что сейчас, если бы не такие, как мой отец.
Диксон еле слышно фыркнул. Тон Мерридита становился все резче:
— Я часто поднимал этот вопрос и в палате лордов, и в других местах. Но вряд ли ваших читателей это заинтересует. Скорее их увлекут сплетни, скандалы, примитивные пародии.
— Я представляю свободную прессу Америки, лорд Кингскорт. Я пишу о том, что вижу, и всегда буду верен себе.
— Не обманывайтесь, сэр. Никого вы не представляете.
— Джентльмены, джентльмены, — вмешался капитан. — Ради всего святого. Плыть нам еще долго, так давайте оставим наши разногласия, будем добрыми спутниками и товарищами.
Сконфуженное общество молчало. Точно за стол уселся незваный гость, и никто от растерянности не решается на это указать. Арфистка доиграла сентиментальную кельтскую мелодию, из глубины зала донеслись жидкие равнодушные аплодисменты. Диксон нерешительно отодвинул тарелку, в три глотка осушил стакан воды.
— Давайте отложим политическую дискуссию до тех пор, пока дамы не встанут из-за стола. — Капитан выдавил смешок. — Кому еще вина?
— Я сделал все, что в моих силах, дабы облегчить участь обитателей работных домов, — продолжал Мерридит, стараясь не повышать голос. — Например, лоббировал закон о смягчении условий пребывания. Но это очень трудный вопрос. — Он позволил себе встретиться взглядом с Диксоном, в чьих глазах горел странный огонек. — Давайте об этом в другой раз. — И добавил: — Это очень трудный вопрос.
— Бесспорно, — неожиданно вмешалась его жена. — С ними надо строже, Дэвид, иначе они воспользуются добротой своих помощников. Я бы сказала, условия следует устрожить.
— Дорогая, дело не в этом, я уже объяснял.
— Нет, в этом, — спокойно возразила она.
— Нет, не в этом, — сказал Мерридит. — Я вам уже говорил: вы заблуждаетесь.
— Иначе получается, мы потворствуем безволию и лени, которые и довели их до плачевного состояния.
Мерридита вновь охватила злость.
— Будь я проклят, если стану выслушивать поучения от вашей милости. Будь я проклят. Вы меня поняли?
Капитан отложил нож с вилкой, уныло уставился в свою тарелку. Сидящий за соседним столом методистский священник повернулся и осовело посмотрел на них. Диксон и почтовый агент замерли. Доктор с сестрой понурили головы. Махараджа невозмутимо ел суп, с присвистом втягивая жидкость.
— Прошу меня извинить, — хрипло проговорила леди Кингскорт. — Мне сегодня нездоровится. Я лучше пойду на воздух.
Лора Мерридит чопорно встала из-за стола, промокнула губы и пальцы салфеткой. Мужчины привстали ей поклониться — все, кроме мужа и махараджи. Махараджа не кланялся никогда.
Он снял очки, осторожно подышал на стекла и принялся тщательно протирать их краем золотистого шарфа.
Капитан махнул стюарду.
— Иди за графиней, — пробормотал он. — Проследи, чтобы она не выходила за ограждение первого класса.
Стюард понимающе кивнул и вышел из зала.
— Туземцы пошаливают? — ухмыльнулся почтовый агент.
Иосия Локвуд не ответил.
— Скажите мне, капитан. — Махараджа озадаченно хмурился. Сидящие за столом изумленно уставились на него. Точно и забыли, что он умеет говорить. — Та прелестная юная леди, которая играет на арфе…
Капитан недоуменно воззрился на махараджу:
— Вы, несомненно, поправите меня, если я ошибаюсь…
— Ваше высочество?
— Но ведь она… ваш второй механик?
Все обернулись или наклонились, чтобы рассмотреть арфистку. Пальцы ее порхали по струнам, как по ткацкому стану, выплетали пылкие арпеджио.