Охотнее всего читали и рецензировали, разумеется, короткий фрагмент, посвященный Ньюгейтскому чудовищу. Он явно увлек воображение читателей. Публикация книги подарила чудовищу новую аудиторию. Рассказы о его злодействах (почти всегда щедро сдобренные вымыслом) появлялись во всех английских изданиях, от журналов за полпенни до бульварных романов, от «Панча» и «Томагавка» до «Католик геральд». На балах-маскарадах вошли в моду наряды чудовища и даже (хотя в это трудно поверить) его многочисленных жертв. Одно время на лондонской сцене даже шли две разные постановки о его жизни. И вскоре чудовище подвергли последнему унижению. Кошмару из кошмаров. О нем сочинили мюзикл.
Теперь «чудовище» вошло в политический жаргон. Об ирландском парламентарии мистере Чарльзе Парнелле, который отважно вел своих неимущих соотечественников к своего рода освобождению, как-то в палате общин сказали, что он «немногим лучше Ньюгейтского чудовища». Не раз упоминали о том, что Дэниел О’Коннелл, член парламента, давний сторонник идеи эмансипации, называл массовые сборища, которые организовывал, не съездами и не собраниями, а «встречами чудовищ». Такое наименование часто обсуждают в пивных и салунах те, кто некогда был облечен властью. Гротескные кари натуры в английских журналах, изображающие ирландских бедняков, поменялись. Прежде их выставляли дураками и пьяницами, теперь — убийцами. Обезьяноподобными. Жестокими. Озверевшими. Дикими. То, как мы рисуем врагов, демонстрирует, чего мы боимся в себе. И всякий раз, как я видел такую карикатуру, я видел Ньюгейтское чудовище, чью зловещую репутацию я так старался опровергнуть.
Все это время я задавался вопросом, стоило ли скрываться за маской в этом царстве лжи. Стоило ли прятать за ужасающей историей Ньюгейтского чудовища историю куда более важную и ужасающую. Много лет мне удавалось убедить себя, что это приемлемо с точки зрения морали, что такая цель хоть сколько-то оправдывает средства. Теперь я в этом сомневаюсь. В молодости такие вещи кажутся проще. Но они не просты. И никогда не были простыми.
Мне говорили, что книга помогла привлечь внимание читающей публики к страданиям ирландцев в пору Великого голода; но если и так, она не сделала почти ничего, чтобы положить конец этим страданиям. Как бы то ни было, это был не последний голод в Ирландии и тем более в этом запутанном бульварном романе под названием «Великобритания». Порой читатели и их родственники собирали немного денег. Несколько фартингов, шесть пенсов, очень редко шиллинг. Обычно деньги нам присылали женщины или бедняки, и, как ни странно (а может, ничуть не странно), нам порой присылали пожертвования британские солдаты, особенно те, кто служил в Индии. Мы с Ньюби основали маленький фонд, дабы распоряжаться этими средствами, мистер Диккенс, на которого отчаянно клеветали (и которому так же отчаянно завидовали), некоторое время был нашим великолепным председателем. Изначально мы ставили перед собой возвышенную цель истратить пожертвования на то, чтобы выучить детей Коннемары грамоте. Но Диккенс отрезал: мертвым детям грамота ни к чему. Мы с ним разругались в пух и прах из-за его обывательской (так мне тогда казалось) позиции и, к сожалению, больше не общались. Я ошибся и глубоко сожалею об этой потере. Он был совершенно прав — с политической, моральной и любой другой точки зрения: деньги нужно тратить не на поэзию, а на еду. Мне следовало бы вспомнить, что он в детстве изведал страх и голод, а я нет — по крайней мере, на собственном опыте. Но если моя книга спасла хотя бы одну-единственную жизнь, значит, читали ее не зря.
Успех книги — правда, очень косвенно — повлек за собой небольшие, однако небесполезные реформы британской системы наказаний. Заключенным стали поручать менее унизительную работу. Увеличили число свиданий с родственниками. Общество начало задавать вопросы об «одиночном заключении», принятом в некоторых тюрьмах эпохи правления королевы Виктории, однако отказались от него лишь через много лет. Несомненно, все это и так случилось бы, я очень этому рад и поздравляю истинных авторов реформ, но покривлю душой, если скажу, что мною двигал только альтруизм — если уж на то пошло, он даже не был главным моим мотивом. Я газетчик. Я жаждал сенсации.
Дэвид Мерридит совершенно справедливо насмехался надо мною. Пожалуй, мне хотелось, чтобы мною восхищались. Потребность в восхищении ожесточает. Как прекрасно узнать, что с возрастом это проходит.
Шеймаса Мидоуза арестовали за убийство Мерридита, однако единогласно признали невиновным. Меня вызывали в суд как второстепенного свкдетеля защиты, и я показал, что записку, найденную в первом классе, сочинил не обвиняемый. Я знал это наверняка и объяснил откуда. Шеймас Мидоуз тогда не умел ни читать, ни писать, в чем и признался мне со странной гордостью однажды утром, когда я пытался взять у него интервью.
Меня не спрашивали, подозреваю ли я еще кого-нибудь, и я не стал выдвигать предположений. Я обещал Пайесу Малви, что не выдам его, и, как любой честный журналист, намерен был сдержать слово. Я ответил на все вопросы, ни разу не солгав, и судья похвалил меня за краткость показаний.
Среди ирландцев Нью-Йорка процесс наделал шуму: многие считали обвиняемого героем. Сперва он пошел в боксеры, но неудачно, потом служил в полиции и в конце концов подался в политику, сперва охранял Босса Магуайра по прозвищу Голубчик, потом собирал деньги, был доверенным лицом кандидата на выборах и в конце концов сам стал кандидатом. «Левшу Джимми Мидоуза, представителя трудящихся» одиннадцать раз выбирали в Восточном Бронксе, а в 1882-м чуть было не выбрали мэром Нью-Йорка: в своей неудаче он неизменно винил не предпочтения электората, а помощников, которые толком не умеют считать. Демократические перипетии казались ему мелким неудобством. Довольно часто, когда считали его голоса, итог равнялся общему числу зарегистрированных избирателей в округе, а два раза даже превзошел его. («Человеку следует осуществлять свои права при каждой возможности. — уклончиво говорил он. — Разве не в этом суть Америки?»)
Два года спустя его привлекли к суду за мошенничество: выяснилось, что он сдал письменный экзамен за своего неграмотного избирателя, кандидата в почтальоны, которого пообещал устроить на работу. Судебный процесс прекратили после того, как главный свидетель обвинения при загадочных обстоятельствах выпал из окна и сломал челюсть. На следующий год Мидоуза переизбрали: за него и так было большинство избирателей, теперь же их количество увеличилось на треть. «Мои бюллетени не считают, ребята, а взвешивают», — сказал он репортерам. Скончался он мирно в возрасте ста одного года в особняке, выстроенном в стиле неорегентства: неизвестно, как Мидоузу удалось приобрести его на заработки представителя общественности.
Говорили, что перед смертью он раздумывал над предложением киностудии Эдисона из Оринджа, штат Нью-Джерси. Один из руководителей киностудии, некий Эдвин С. Портер, хотел снять короткометражный художественный фильм по мотивам жизни и приключений Мидоуза. Предполагалось назвать картину «Дикий ирландский скиталец», однако переговоры застопорились. (Видимо, из-за желания скитальца сыграть самого себя.)
На его похоронах собралась огромная толпа бедняков, многие считали его кумиром. Если он и бывал нечестен (а некоторые из них это понимали), так честный, говорили они, оставил бы нас гнить в трущобах — утверждение, не лишенное убедительности. Шеймас Мидоуз, как и маркиз Куинсберри, был не таков. (Впрочем, почитатели другого блистательного ирландца, Оскара Уайльда, наверняка знают, что и маркиз Куинсберри бывал неразборчив в средствах.)
Мессу служили пятнадцать священников, в том числе двое из пяти сыновей Мидоуза, и другие его родственники. Процессия ненадолго остановилась у причала на Фултонстрит. в месте, где Левша Мидоуз впервые ступил на американский берег, и волынщик сыграл древнюю коннемарскую погребальную песнь. Архиепископ Бостонский О’Коннелл, отправлявший погребальный обряд, сказал; «В общем и целом Джимми был демократом. Чтобы понять, чего хочет народ, ему достаточно было всмотреться в глубину собственной великой души».
В ходе процесса по делу об убийстве Мерридита выяснился ряд подробностей, весьма мучительных для семьи жертвы. Оказалось, что незнакомец, ходивший по Ист-Энду по пятам за Мерридитом, был вовсе не ирландский революционер, а сыщик-англичанин, которого нанял отец Лоры Маркхэм, недоумевавший, куда зять тратит столько денег. Мистер Маркхэм не знал, что поместье Кингскорт вот-вот пустят с молотка и что отец лишил его зятя содержания, и заподозрил, что Мерридит завел любовницу. На суде стало известно, что Мерридит ходил по борделям: Лоре Маркхэм и сыновьям тяжело было это слышать. Стало известно и о его заболевании: пикантные подробности напечатали во всех газетах, дополнив простой моралью с разъяснениями, будто такие дополнения и разъяснения еще кому-то нужны. Нигде ни разу не сказали: то, чем страдал Мерридит — болезнь, не проклятие, не возмездие, не наказание за пороки, а обычная зараза. До того сильна всеобщая тяга приписывать недугам сверхъестественную природу (как и голоду — пожалуй, и неслучайно), что, когда приходит пора описать историю Мерридита, так и подмывает умолчать о его болезни или исправить ее хронологию, или подменять ее чем-то еще. Но все это было бы ошибкой, молчаливым оправданием обмана. Он болел тем, чем болел, и за это его признали виновным, хотя, по сути, он не совершил ничего предосудительного. Безжалостно-благочестивый судья, восходящая звезда нью-йоркской политики — он знал, как апеллировать к жадности злодеев (навык, свойственный и более праведным моим соотечественникам), — посмертно вынес ему приговор. Если бы мог, он признал бы Мерридита виновным в убийстве самого себя и вывесил бы его труп на церковном дворе.
Что же до записки, которая должна была подтолкнуть Малви на убийство, читатель наверняка уже догадался, кто ее написал, хотя я это осознал лишь после суда. Но едва я ее увидел, как сразу понял, кто это сделал. Не Мэри Дуэйн, не Шеймас Мидоуз и никто из бедняков, терпевших муки на том корабле.