Магеллан назвал его проливом Всех Святых. Матросы между собой назвали Патагонским. Он был узок и темен. Высокие берега ограждали его. Вскоре течение подхватило каравеллы. Весь день плыли мы, будто по соленой реке, пробирающейся между горными хребтами. На высоком берегу увидели скелет кита. Бывалые матросы покачивали головами и говорили, что зимой тут, видать, сумасшедшие бури, если китов забрасывает так далеко.
На ночь встали на якорь: в темноте было небезопасно двигаться по бурливому, извилистому проливу. Утром Магеллан послал запрос капитанам и кормчим: в каком состоянии экипажи, корабли, запасы продовольствия и можно ли продолжать плавание?
Командор показал мне письменные ответы. Все, кроме кормчего «Сан-Антонио» Иштебана Гомиша, считали, что продолжать плавание и можно и должно. Один Гомиш писал иное. Запасы еды слишком малы, утверждал он, армаде не пересечь Великое Южное море. Надо вернуться в Испанию и с новыми силами начать все сначала.
Иштебан Гомиш был тем самым мореходом, которому королевское правительство до появления Магеллана намеревалось доверить армаду для открытия пролива через Америку. Возвышение командора оттеснило Гомиша на второй план, и он затаил злобу. Конечно, ему не терпелось в Испанию: теперь, когда пролив найден, он бы уговорил короля доверить ему, своему человеку в Испании, экспедицию на Молукки.
— Гомиш бесится оттого, что успех сопутствует мне, — улыбнулся командор. — Однако вслух он не подаст совета вернуться: матросы разорвут его на части, ведь Гомиш предлагает такое, что лишит их наград и будущих трофеев.
Командор недооценил Иштебана Гомиша.
Герольд капитана-командира плыл от корабля к кораблю. Он подымался на палубы, трубил: «Внимание! Слушать всем!» — и читал приказ Магеллана. Командор объявлял, что поведет эскадру к цели, даже если бы ему пришлось питаться кожей, содранной со снастей…
А между тем горы по сторонам пролива становились все выше. На них блестел под солнцем снег, горы словно дышали, и к нам долетали порывы холодного ветра.
Вечером командор послал на разведку «Сан-Антонио» и «Консепсион». Вернулся один «Консепсион». Следующий день ушел на розыски пропавшего «Сан-Антонио». Еще два дня мы его ждали, надеясь, что он отстал или заблудился. Корабль пропал. Стало ясно, что случилась беда. Мы не знали, какая именно. Барбоза на «Виктории» вернулся к самому началу пролива, но следов крушения не обнаружил. Пришлось с горечью признать, что один из лучших судов армады в тумане налетел на скалу и покоится на глубоком дне пролива вместе с экипажем.
Хорошо, что Магеллан так и не узнал истины. Не узнал, что в то время, как мы понуро слушали молебен об усопших душах наших товарищей, Мескита, несчастливый племянник Магеллана, валялся на грязном полу с кровоточащими ранами, в кандалах, а «Сан-Антонио», захваченный кучкой заговорщиков во главе с Иштебаном Гомишем, на всех парусах мчался к бухте Сан-Хулиан, чтобы снять с острова Картахену и Рейно.
Может быть, командор и догадывался о предательстве, но вида не подавал. У него осталось три корабля, однако я не замечал уныния. Он подолгу осматривал берега, и часто у него было такое выражение, будто он что-то узнает или угадывает. А у меня печаль о тех, кого мы считали погибшими, смешивалась с острой радостью свершения надежд и с предвкушением близких побед.
— Командор, — говорил я, — я горжусь тем, что под вашим знаменем мы первые плывем долгожданным проливом.
…Пролив то сужался, то расширялся. Мы вплыли в бухту, похожую на каменную чашу, по стенам которой из поднебесья ползли прямо на нас, казалось, ледники. Их голубые спины, изборожденные трещинами, горбились и вздувались, словно они подбирали ноги под себя перед прыжком. Они рассекали грудь гор на коричневые ущелья. Языки ледников, сползая в воду, отламывались, и пузырчатые ледяные махины высотой в пять каравелл свободно бродили по проливу. Армада осторожно пробиралась между ними.
Потом пролив надолго застлало туманом. Когда он разрывался, показывались хаотичные скалы, темная зелень лесов, ледники небесного цвета и белоснежные шапки вершин.
Каждую ночь множество костров горело по берегам. Но ни один человек не вышел к армаде. Мне думается, что и здесь прослышали о захвате двух патагонцев в заливе Сан-Хулиан, и туземцы кострами предостерегали друг друга. «Земля огней» — назвали мы эту страну.
Однажды командор позвал меня.
— Взгляни, Викорати, — сказал он.
Навстречу армаде мчались огромные водяные животные. Их черные спины рассекали воду со скоростью куда большей, чем скорость каравелл.
— Это кашалоты. Первая весточка от Великого Южного моря. — Командор задумчиво следил за животными. — Напоследок предстоит окончательно укрепить души людские. — Он взглянул на меня, и в глазах Магеллана я уловил боль. — О Викорати, — сказал он с несвойственной ему тревожностью, — теперь впереди самое тяжелое.
Армада остановилась. Герольд развез капитанам и кормчим письменный запрос Магеллана. Тот просил, не боясь и не скрывая правды, откровенно написать ему, готовы и годны ли суда и экипажи к продолжению пути, каковой может оказаться долгим и сложным.
«…Я приказываю вам именем сказанного выше повелителя, — писал командор, подразумевая короля, — а со своей стороны прошу и поручаю вам… написать ваши соображения каждый для себя отдельно. Сообщите ваши размышления насчет того, почему мы должны плыть вперед или возвращаться обратно, не обращая внимания ни на что, могущее помешать вам сказать правду.
Получив эти соображения и мнения, я сообщу вам свои и уведомлю, почему я пришел к решению о том, что делать дальше.
Дано в проливе Всех Святых, против реки, что на островке, в среду, 21 ноября, под пятьдесят пятым градусом. 1520 год».
Капитаны ответили: плыть до конца, дабы все пережитые муки не оказались напрасными.
Ровно через неделю пролив окончился. Справа и слева от армады убегали хребты белых узорчатых гор. Прямо перед нами в пучину Великого Южного моря садилось солнце, косо поглядывая на пришельцев, явившихся в его затерянную юдоль.
Поход
Мне трудно подобрать слова для описания Великого Южного моря. Это такое огромное море, что ум человеческий не способен вместить его. При попутном ветре, под всеми парусами, никуда не сворачивая с курса, нигде не задерживаясь, армада сто пять дней переплывала океан. Можно было сойти с ума при мысли о расстояниях, отделявших нас не только от родины, но и от людей, от земли.
Магеллан вел нас на север, потом на северо-запад. Лишь его способность понимать пространство и, подобно птицам, чувствовать правильное направление позволили армаде не затеряться в водяной пустыне. Он один разумел, куда мы идем, потому что компасы здесь мало помогали, а вид созвездий был дик и чужд. Командор учил кормчих делать поправки к показаниям компасов и объяснял направление движения. Многое пришлось нам пережить, пока каравеллы ползли от одного края океана к другому, но не об этом я вспоминаю в первую очередь. Голос Магеллана звучит у меня в ушах, то негромкий, раздумчивый, то страстный и ярый. Посреди пучин, в тягостные дни голода и болезней Магеллан доверился мне.
— Антонио, друг мой, — сказал он, проницательно улыбаясь. — Я долго присматривался к вам и убедился, что вы человек, на которого можно положиться… Он начался много лет назад, этот поход, Викорати. И он не окончится ни на Молукках, ни в Испании, может быть, будет длиться веками. Вам придется много узнать и понять заново, друг мои…
Я ждал рассказа о чем-то загадочном и таинственном, но вечер за вечером разворачивалась передо мной, как ковер персидской работы, жизнь командора.
…Он родился в 1480 году в родовом имении семьи Магелланов в глухой португальской области на границе с Галисией. Был старшим сыном в обедневшей, но гордой дворянской семье и по семейным традициям должен был готовиться к службе при королевском дворе.
— Мой род — один из самых замечательных, самых древних в Португалии, — говорил Магеллан. — Но и в старинных летописях Испании часто с почтением вспоминают Магелланов. Ведь из соседней Галисии началась реконкиста; отсюда пошла война с маврами до того, как появились Португалия, Кастилия и Арагон. Мои предки брали штурмом могучие города мавров и тем самым обрекали себя на забвение и бедность, потому что жизнь отливала из наших гор в эти города, туда передвинулись королевский двор и маршруты купцов, а нам оставалось прозябать на отшибе. О неблагодарность правящих, ты издавна тяготеешь над моим родом!
Однако древность и заслуги Магелланов перед королевством почитались еще достаточно, чтобы Фернандо де Магеллана, шестнадцатилетнего провинциального дворянина, взяли в Лиссабон ко двору и сделали пажом сестры короля Мануэла, вдовствующей королевы Леоноры.
— Если бы я остался при дворе, жизнь моя сложилась бы по-другому. Но при мне в июле 1497 года отправляли в Индию армаду Васко да Гамы. При мне через два года прискакал ко дворцу короля обросший человек на загнанной лошади и закричал, что он, работорговец Артуро Родригеш, охотясь за рабами в Африке, встретил возвращающуюся с победой армаду Васко да Гамы и, бросив все, примчался, чтобы первым сообщить об этом королю. 18 сентября 1499 года я, как паж, принимал участие в торжественной процессии экипажа армады и вместе со всеми пялил глаза на индийцев, мавров, на награбленную восточную роскошь, что выставил напоказ Васко да Гама. Я и мои сверстники словно обезумели и рвались в Индию.
В экспедицию Кабрала его не пустили. Магеллан работал при дворе в морском ведомстве, имел доступ к секретным картам и отчетам мореходов, хранящимся в комнате, куда доступ открывало только разрешение самого короля, и ведомство не желало лишаться умелого работника. Не попал он и во вторую экспедицию Васко да Гамы в 1502 году. Лишь в 1505 вырвался из многообещающих, но тесных для него стен королевского двора и отправился с армадой Франсишку д'Алмейды, первого португальского вице-короля Индии.