Грине вдруг показалось, что его ударили по голове… ударили чем-то очень тяжелым, так что он перестал слышать, да и видеть тоже почти перестал, только одно светлое пятнышко не затянуло непроглядным мраком… это было лицо девушки, про которую стражник сказал: она, мол, великая княжна Мария Николаевна.
Какая там великая княжна?! Это ведь Маша, его Маша!
Ах, какой на ней наряд… да разве можно представить, что когда-то она носила синюю китайковую юбку и какую-то там кофтенку? Нет, просто сходство необыкновенное, это, конечно, не она! Не Маша! Его Маша – просто служанка какой-то барыни, а это… царская дочь!
И вдруг вспомнилось… тогда, на площади, около Исаакиевского собора, ему почудилось, он видел Машу. Да, она потом подтвердила догадку. Но отчего же он забыл о том, что видел ее не в простенькой кофтенке и юбке, а в дорогом наряде, видел сидящей в богатой коляске? Как можно было такое забыть? Разум у него помутился от этой любви.
Так в кого же он влюблен?! Неужто и правда… неужто она?!
Звезда далекая… недосягаемая…
Чудилось, сердце остановилось. Смотрел на нее, не отрывая взгляда. Прохор Нилыч дергал его за рукав – Гриня был недвижим, безгласен.
Тем временем царская семья прошла в вагоны. Народ весь подался ближе к рельсам – понесла толпа и Гриню.
Он не отводил глаз от окна, в котором виднелся тонкий профиль великой княжны. Вдруг она со смехом сказала что-то стоящему рядом военному – и, развязав на шее косынку, принялась махать в окошко, посылая в толпу свои чудесные улыбки и сияя голубыми глазами.
Гриня рванулся вперед… взгляды их встретились… непомерное изумление расширило глаза великой княжны. Ее пальцы разжались, косынка взвилась в воздух, полетела… десятки, сотни рук взметнулись поймать ее, но она, как почтовый голубь, несущий прощальное письмо, долетела до Грини и прильнула к его лицу.
Запах ее… это Машин запах, он узнал бы, даже не видя ее… значит, это была она…
Гриня стоял, зажмурясь, прижав к себе косынку.
– Повезло парню! – простонал кто-то завистливо.
– Нет, надо вернуть! – строго сказал стражник.
– Полно, дядя! – усмехнулся кряжистый мужик. – Что с возу упало, то пропало.
– Надо вернуть! – заспорил пожарный. – Знаешь, как у нас водится? Ни лоскута, ни корочки не тронь у погорелого, не то и сам загоришься и ограблен будешь.
– Так ведь тут никто не загорелся, – возразил мужик.
– Верни, слышь? – взял Гриню за плечо стражник. – Царевне надобно воротить. А то скажет – украли, мол, что за ворюги завелись в нашем народе? Дай сюда.
– Не дам! – крикнул Гриня как безумный и рванулся было прочь, но толпа его окружала слишком плотно, тут с места не сдвинешься.
Не убежал, шагу шагнуть не дали…
– Отдай, – донесся голос стражника. – Не то сейчас полицию позову! Тебе знаешь что будет за оскорбление ее высочества?! Отдай, не то… – Он выхватил свисток и поднес к губам.
– Отдай, парень! – увещевал пожарный.
– В острог захотел? В каторгу ведь упекут! Отдай! Или ты рехнулся?! – надсаживался стражник. – Вот я тебя сейчас повяжу!
– Да помилуй, Семен Семеныч, – льстивым, заискивающим голосом принялся уговаривать Прохор Нилыч. – Разве не понимаешь – парень никогда государя и их высочеств не видал… ополоумел от счастья… он же деревенщина, в моем доме живет, в моей лавке в Гостином сидельцем служит, он моей дочке жених…
– Неужто? – вытаращил глаза и сразу смягчился стражник. – Эх, повезло ж тебе, раззява! Нет, в самом деле жених ты Пелагеи Прохоровны?
Прохор Нилыч незаметно, но сильно ткнул Гриню в бок.
– В самом деле, – пробормотал Гриня, разжимая пальцы и отдавая стражнику косынку.
Раздался гудок – поезд тронулся, из паровозной трубы повалил дым. Царская семья отправилась в Павловск первым железнодорожным составом.
А люди осторожные, между прочим, оказались правы. Когда искры посыпались из паровозной трубы, ветром отнесло их в государев вагон, и на нескольких столах вспыхнули салфетки. Дамы подняли крик, но кавалеры – а в первую очередь князь Барятинский – проворно выбросили салфетки в окна, заслужив похвалу от императора за отвагу и смекалку. Дамы расцеловали храбрецов. Барятинскому досталось два поцелуя от великих княжон: от Олли и от Мэри.
А люди побойчее успели подобраться к насыпи, обгорелые салфетки подобрать и унести в свое хозяйство. Что с возу упало, то пропало!
– А скажите, князь, какой должна быть девушка, на которой вы захотели бы жениться? – спросила Мэри, осторожно протыкая кончиком зонтика большой кленовый лист.
Они шли по берегу Серебряного озера в Гатчине. Сизое марево подернуло его чистейшие воды. Деревья вокруг еще не все облетели, но все же в сплошной желтизне парка кое-где сквозили прозрачные аллеи голых деревьев, навевая тоску и заставляя зябко передергиваться: это был злорадный привет наступающей зимы.
Недавно закончились большие кавалерийские маневры. Мэри с детства любила их, любила все военное… еще бы, ведь она была дочерью своего отца, который, недолюбливая Грибоедова, полагал, что ему многое можно простить за одну только гениальную строфу:
Когда из армии, иные от двора
Сюда на время приезжали,
Кричали женщины «ура!»
И в воздух чепчики бросали!
Одно из самых очаровательных впечатлений детства был парад кавалергардов в день Святой Елизаветы – это была их покровительница, и в этот день отмечали полковой праздник. Шефом этого полка была императрица. Она впервые в жизни принимала парад и была весьма польщена и сконфужена, когда император скомандовал: «На-краул!», и полк промаршировал перед ней. Это было и неожиданно, и ново. Николай Павлович умел придать нужную форму общественному почитанию своей супруги, которую он обожал. Музыка играла марш из «Белой дамы», модной в то время оперы, и этот марш стал, в память этого события, полковым маршем.
Нынешние маневры были тоже весьма хороши. Вернулся брат Саша, совершавший в то время первую свою поездку по России. Прибыло множество высочайших особ и принцев из-за границы; между ними был и принц Карл Баварский, и с ним его племянник, принц Максимилиан Лейхтенбергский.
При воспоминании о нем Мэри потихоньку усмехнулась, и в этой усмешке было нескрываемое торжество. С первого же взгляда она поразила Максимилиана. И ей понравился этот красивый мальчик. Но главным образом ей льстило то впечатление, которое она произвела на него, тем более что в поле ее зрения, выражаясь языком военным, беспрестанно мелькал Барятинский. Да и кто такой был этот Максимилиан? По сравнению с родовитым Барятинским, чье происхождение восходит еще к князьям Черниговским, еще к Древней Руси, – просто выскочка!
Вообще дом герцогов Лейхтенбергских был основан в 1817 году пасынком Наполеона Бонапарта (сыном Жозефины от первого брака), Евгением Богарне, который женился на дочери баварского короля Максимилиана-Иосифа, Амалии-Августе. Женился исключительно ради титула, а приданое для своей невесты выкупил сам: король баварский уступил своему зятю за пять миллионов герцогство (ландграфство) Лейхтенберг и княжество Эйхштедт.
У Евгения Богарне было два сына. Старший унаследовал титул и герцогство, младший не имел ничего, кроме громкого имени: Максимилиан-Евгений-Иосиф-Наполеон. Рано лишившись отца, он воспитывался под руководством своей матери, одной из просвещеннейших принцесс того времени, и под руководством графа Меньяна и получил прекрасное образование. И все же он был королем без королевства, пока 28 мая 1835 года не скончался его старший брат и Максимилиан сделался герцогом Лейхтенбергским. По завершении образования он поступил лейтенантом на баварскую службу и вскоре сделан был командиром 6-го кавалерийского полка, то есть получил именно ту должность, какую ранее занимали его отец и старший брат.
Впрочем, Мэри отлично знала и свою родословную. Если Максимилиан и происходит от корсиканского капрала, то ведь и она некоторым образом потомок лифляндской прачки…
Не в родовитости дело, вернее, не только в ней.
Герцогство Лейхтенбергское примерно в 67 раз меньше одной только Санкт-Петербургской губернии. А по сравнению с Российской империей?! Это даже вообразить смешно. Ну уж нет! Выходить замуж в такое крошечное государство, что с твоего крыльца будет видно, как полощется белье на веревках в соседнем герцогстве?! Променять на эту теснотищу невероятные, прекрасные, воистину российские просторы?!
Нет.
Конечно, Максимилиан очарователен… но… но он уехал, и Мэри лишь улыбнулась ему на прощание, а потом отправилась на прогулку с Барятинским, чтобы начать с ним волнующий разговор о том, какой должна быть девушка, на которой он захотел бы жениться.
Барятинский не спешил с ответом – покосился на нее, помолчал. Мэри почувствовала, как напряглась его рука, на которую она опиралась.
– Я пока не думал об этом, – наконец проговорил он неохотно.
– Ну, не могу поверить, – усмехнулась Мэри. – Татьяна Борисовна Потемкина рассказывала мне, что в России нет семьи, где была бы дочь-невеста, которая не вздыхала бы о вас.
– Отчего же, – пожал плечами Барятинский. – Я знаю одну такую семью. В ней есть дочь-невеста, но она не вздыхает обо мне.
Мэри приподняла зонтик, на кончике которого висел лист. Она крепче сжала губы, чтобы удержать улыбку. Она сразу поняла, о какой семье говорит Барятинский. Он прекрасно владел собой, но Мэри отлично знала, как он себя сейчас чувствует, почему позволил себе такой смелый намек. Его опять бьет та же дрожь, которая била тогда, два года назад, во время незабываемого полонеза, во время незабываемого разговора под пальмой… под той самой неизвестной пальмой, под которой до сих пор лежит в земле янтарная трубка…
Мэри почувствовала, что сердце забилось чаще.
– Откуда вы знаете, что она о вас не вздыхает? – спросила вкрадчиво.
– Оттуда, что я знаю, как смотрят женщины на тех, к кому они неравнодушны, – сказал Барятинский тихо. – Именно так смотрит на меня ее сестра, хотя она еще очень юная. Но сама она… мне кажется, она играет со мной, как играет со всеми мужчинами. Такая уж у нее натура! И я для нее – один из многих.