– И что же прикажете делать мне? – саркастически воскликнул директор. – Может быть, хотите посоветовать, чтобы я отправился на паперть – собрать милостыню, которую затем поделю между вами, Надежда Павловна, и вами, Варвара Никитична? Или провел бы подписку меж именитых горожан в вашу пользу, девицы? Еще не хватало, чтобы я в мои года учил юных красавиц вытрясать деньги из мужчин!
– Вы что, желаете, чтобы мы вели себя как продажные женщины и этим скомпрометировали ваш театр? – возмутилась Наденька Самсонова. – Никакой подписки нам не надобно и милостыни тоже. Но ежели б директором театра была я, то я бы сняла с актрис эту невыносимую ношу – выполнять ваши причуды. Вполне можно обойтись не новыми, а старыми туалетами. И вообще, театр не разорился бы, закажи он платья нам на казенный кошт!
– Боже мой, – пробормотал Блофрант, наклоняясь к супруге, – что это с нашей маленькой пакостницей Самсоновой? С чего бы это вдруг она стала похожа на человека?
– Неужели не понимаешь? – усмехнулась Мальфузия. – Все дело в том, что у нее нет ни гроша. Никто из ее поклонников не поспешил принести ей в клювике толстенький бумажник, который она могла бы опустошить, вот она теперь и делает хорошую мину при плохой игре. Ах, какая жалость, что и мы бедны, как церковные, вернее сказать, театральные мыши! До чего же кстати сейчас пришлось бы приношение господина Хвощ...
– Ты что? – возмущенно перебил супругу Блофрант, жалея, что проболтался и поведал ей о визите сего господина. – Ты желала бы, чтобы наша Варенька пожертвовала своей девичьей честью ради этого... этого...
– Что ты! – испугалась Мальфузия. – И в мыслях не было! Ты меня не расслышал. Я хотела сказать, до чего же кстати сейчас пришлось бы чудо!
– Чудес не бывает, – печально молвил скептик и реалист Блофрант.
– Бывают, – покачала головой Мальфузия. – Сама встреча твоя с Варенькой – подлинное чудо. Значит, всякое может случиться!
– Да, как в сказке – на раз, два, три! – ухмыльнулся Блофрант, трижды взмахивая рукой, и в то самое мгновение, когда он сделал это в третий раз, распахнулась служебная дверь, ведущая в зрительный зал из фойе, и в эту дверь вошел невысокий франтоватый человек в цилиндре, бывшем чрезмерно высоким для его тщедушной фигуры. Цилиндр был тускло-желтого цвета, который, несмотря на свою скучность, выглядел все-таки слишком смело для мужского головного убора. Несмотря на белый день, на мужчине был фрак, но, конечно, не черный, парадный, а канареечно-желтый. Еще ярче, оттенка зрелого померанца, был пышный галстух, ну а сорочка ослепляла белизной. Штиблеты (именно штиблеты, а не бальные туфли!), очень может быть, смотрелись бы нелепо при фраке на любом другом господине, однако они были пошиты из такой тончайшей замши и так ловко скроены по маленькой, изящной ноге господина, что казались здесь более чем уместными.
Лицо господина так и хотелось назвать личиком, настолько оно было ухожено. К каждой его части можно было применить только уменьшительно-ласкательное слово. Усики аккуратненькие, крошечные, словно легчайшие мазки кисточки над розовыми румяными губками. Бровки-ниточки, глазки-пуговки... ну и все такое.
Это лицо – вернее, личико – было весьма известно в городе N, особенно среди его женской части, поскольку принадлежало владельцу и в то же время директору самого роскошного магазина «Дамская радость», находившегося на Покровке. Именно для него работала теперь Анюта в свободное время, раскрашивая модные картинки. Фамилия сего господина была Липский, и она ему так же пристала, как эти усики, этот цилиндр и эти невообразимые штиблеты.
– Прошу простить за вторжение, господа, ни в коей мере не желаю помешать вам, но у меня срочное дело до одной из ваших актрис, до госпожи Нечаевой. – Он вздел к глазам лорнетку, доселе болтавшуюся на цепочке, и уставился на сцену. – Извините, мадемуазель, не имел чести быть представленным...
– Это я, – отозвалась Анюта и присела. – Я Варвара Нечаева.
– Чрезвычайно счастлив, мадемуазель! – Личико Липского выразило самый искренний восторг. – У меня к вам поручение. Нынче утром в мой магазин явился молодой человек, пожелавший остаться неизвестным, и оплатил все расходы на пошив для вашей милости пяти полных туалетов по вашему выбору, начиная от платья любого угодного вам фасона и кончая носовыми платками и даже головными шпильками.
Театр – кажется, даже его стены! – сделал сдавленное «ах!» и умолк.
– Очень деликатный молодой господин! – с восхищением воскликнул Липский. – Он весьма заботился о вашей репутации, мадемуазель Нечаева, и более всего пекся о том, чтобы никто не истолковал его заботу о вашем гардеробе как покушение на вашу честь. Он говорил, что это исключительно дань вашему таланту. – Липский достал из жилетного кармана листок плотной бумаги и помахал им в воздухе. – Это письмо сего господина вам, мадемуазель. Он, впрочем, просил меня не давать сего письма вам в руки, чтобы никто не мог истолковать это вам во вред, чтобы ни тени подозрений о ваших несуществующих отношениях ни у кого появиться не могло. По его просьбе я сам зачитываю это письмо: «Вы необыкновенно талантливы, мадемуазель, поэтому прошу принять сей дар не красоте вашей, а именно таланту. Ваш преданный поклонник, пожелавший остаться неизвестным».
Пока Липский читал этот краткий текст, все, как зачарованные, глаз не могли оторвать от листка. Бумага была, очевидно, очень дорогая, изысканного белого в прозелень оттенка, со странными бледными виньетками, разбросанными тут и там: перекрещивались словно бы латинские S и P, а впрочем, очень может статься, какие-то другие буквы, ничего наверное сказать невозможно было, настолько причудливо они выглядели.
Прочитав, Липский спрятал листок обратно в карман.
– А теперь, – сказал он, – мадемуазель Нечаева, соблаговолите сообщить мне, когда вы изволите явиться для выбора тканей, фасонов и на первую примерку в мой магазин?
«Неужели Хвощинский придумал это?» – мелькнуло в голове Анюты. Она чуть покосилась на Митю Псевдонимова. Судя по тревожному блеску его глаз, ему пришла та же самая мысль. Похоже, тревожила она и Блофранта Аксюткина, потому что он вскочил с кресла и озабоченно спросил:
– Убеждены ли вы, господин Липский, что заказчик ваш – человек молодой?
– Уверяю вас, что у меня весьма наметанный взор, – вежливо отозвался галантерейщик. – Я с точностью до вершка могу снять мерку с человека просто на глазок, ну а возраст угадываю, не ошибаясь и на месяц, не то что на год. Господину сему двадцать четыре года с половиною, ни больше ни меньше! Конечно, не мальчик уже, однако и стариком его назвать никак невозможно! Ну так что вы решили, мадемуазель Нечаева?
– Я не могу принять этот подарок, – ответила Анюта, находившаяся в полном смятении.
Театр снова сделал потрясенное «ах!», а Наденька Самсонова подалась несколько вперед, словно хотела воскликнуть: «Зато я готова его принять!» – но все же ни слова не промолвила, сумела удержаться.
– Что за глупости! – рассердился директор. – Это ни в какой голове не укладывается – так манкировать добрым к себе отношением! Нечего и говорить о том, что вы все примете. Но уж ежели сей великодушный дар так оскорбляет вашу непомерную стыдливость, пусть все эти туалеты после премьеры перейдут в театральную костюмерную и таким образом сделаются даром неизвестного зрителя N-скому храму Талии и Мельпомены.
– Ну, коли так... – в один голос сказали Блофрант с Мальфузией и умоляюще воззрились на Анюту: – Варенька, скажи, что ты согласна!
Анюта посмотрела на Митю Псевдонимова. Вид у него был не слишком довольный, но все же он кивнул, и тогда она сказала:
– Хорошо, господин директор, как вам будет угодно.
– Соблаговолите оказать мне честь, мадемуазель Нечаева, и подойти ко мне, – сказал любезнейший Липский. – Мы оговорим с вами время вашего визита в мой скромный магазин.
Анюта пошла со сцены, а директор повернулся к онемевшей Наденьке Самсоновой и воскликнул:
– Вот что такое истинный талант! Он вызывает к жизни благородные душевные порывы! Учитесь, госпожа Самсонова! Мадемуазель Нечаева на сцене без году неделя, а уже внесла такую лепту в наше процветание! А некоторые невесть что из себя корчат, а что проку в их ужимках для процветания родного театра?!
Наденька окинула всех ненавидящим взором, подобрала юбки и кинулась за кулисы.
Все было ужасно, так ужасно, что никакого воображения не хватило бы представить себе такую кару! Откуда она взялась, эта Варька Нечаева, откуда свалилась на бедную Наденькину головушку? А всё эти уроды Аксюткины, эти Блофрант с Мальфузией, эти коротконогие карлики в два вершка ростом каждый! Наденька в пылу гнева подзабыла, что и сама-то едва достигала ростом двух вершочков...[8]
Мало, мало их когда-то тетя Лина, старшая Наденькина подружка и покровительница, травила, эх, жаль, что она спилась и была выгнана из театра, одной Наденьке с Аксюткиными никак не справиться. Заедят они ее, как пить дать заедят... особенно вкупе с этой Варькой. Боже мой, что в ней нашел Сереженька! Изменщик, негодяй! И с каких подходцев начал! Письмо, это письмо в «Дамскую радость»...
Да, щедрый покровитель, который вдруг отыскался у Варьки Нечаевой и написал секретное письмо Липскому, был анонимом и инкогнито для всех, кроме Наденьки. Она тотчас узнала этот листок, эту особенную бумагу. У нее самой хранилась записочка на таком же листке, в котором Сереженька извещал ее о месте и времени свидания... Наденька берегла тот листок пуще глаза. То, что ей, провинциальной актрисульке, была послана записка на такой дорогой, дорожайшей бумаге, верже или веленевой, а может быть, даже александрийской, с бледными водяными знаками в виде двух букв – S и P, которые означали первые буквы имени и фамилии Сергея Проказова, если писать их по-латыни, – это поднимало ее над пошлым, унылым миром, делало особой значительной, ведь на такой бумаге не стыдно записочку княгине написать, графине, принцессе! Одного этого было довольно, чтобы Наденька ощущала себя особой избранной. Ради любви такого красавца, молодца, удальца, такого богача, удачника, счастливчика, идола женского, каким был Сережа Проказов, Наденька была готова на все, на все! Второго такого женского любимчика св