Юбки Наденьки задрались, и Савка видел, как быстро-быстро дернулась нога в кружевном чулочке и высоком башмачке. Дернулась и замерла.
Савка тупо смотрел на нее. Способность мыслить возвращалась к нему. Способность мыслить и здраво оценивать случившееся.
Святые угодники... Да как же оно так вышло?! Ох, снимет с него голову брат Сережка! Снимет как пить дать! А впрочем, не все ль ему равно? Сначала поорет, потом похохочет. Сережка – он вспыльчив, да отходчив. Ничего, как-нибудь обойдется. В конце концов, не зря говорят, что без Бога ни до порога. Ежели Господь не хотел, чтобы эти двое были убиты, он бы их не подвел под Савкин вострый ножичек. Так что нужно прикрыть чем-нибудь тела, хоть вот этими тряпками, а самому идти за девкой. Та, не та – Савка уже сбился с толку, выполняя указки двух своих повелителей. Какую привезу, с такой и управляйтесь, господа хорошие!
Но нужно поскорей действовать, чтоб не нашли его, не застали здесь, около двух мертвяков. Прикрыть их грудой вот этих разрисованных тряпок и бежать без оглядки! Но как же быть с поручением? Оно останется невыполненным!
Так... а это что такое?!
На полу блестел нож. Нужно вытереть его и спрятать за голенище. Нет! Нельзя! Если схватят, не отвертишься!
И тут Савку осенило. Нужно следы замести! Он сунул нож в руку мертвой актрисе. И усмехнулся довольно: один братан по кандалам рассказывал, как пытался таким же образом от наказания улизнуть. Все уладил, полиция и судейские поверили было, да вот беда – отыскался свидетель ненужный, подвел под монастырь.
Но Савке повезло! Ненужного свидетеля нет, а потому он вполне может уйти безнаказанно. Только думай, друг: прикрывать трупы не след, иначе вопрос встанет: кто это сделал? А так – картина ясная: барынька своего хахаля из ревности пришила, а потом и сама с собой покончила. Душевная история! Впору на театре изобразить!
Чу! Шаги!
Савка едва успел отпрянуть за какую-то фанерную стенку, раскрашенную под каменную кладку высокой изгороди, оплетенной плющом, как в закуток, где происходило дело, влетел какой-то невысокий человек с бритым лицом и лысой головой – да так и замер, прижав руки к груди. Савке было видно его перепуганное лицо, бледное в прозелень, совершенно в цвет того листка, который Савке велено было доставить... доставить кому? Он не помнил, помнил только, что доставить листок следовало не той барышне, а другой... какой?! И это вышибло из памяти. Какую-то чертову путаницу нагородили его господа, а бедный Савка разбирайся... Одному услужишь – другой разгневается. И самое дурное, что имя барышни забыто. На листке оно написано, конечно, да что проку, ежели Савка грамоте не разумеет и не прочтет ничего?
Ага, понял, что делать надо!
Он на цыпочках выбрался из своего укрытия, обогнул его и, зайдя с другой стороны, навис над ничего не замечающим от ужаса человеком. Присвистнул:
– Мать честная! Экие ужасти! Кто это их положил? Ты что ли, дядька? Да ты, погляжу, разбойник! Душегуб!
– Я?! – пробормотал тот, еле владея дрожащими губами. – Нет, я тут ни при чем! Я не разбойник, не душегуб! Я актер! Моя фамилия Аксюткин!
– Аксюткин? – фыркнул Савка. – Ну что ж, быть тебе в кандалах, Аксюткин, даром что актер!
– Ты разума лишился?! – воззвал тот дрожащим голосом. – Я иду, а они тут лежат... мертвые... И нож, нож в руке у Наденьки...
– И впрямь нож! – так изумился Савка, как будто не он вложил его в мертвую руку. – Так вон оно что... видать, бабенка своего ухажера прирезала, а потом и сама с горя зарезалась.
– Похоже на то, – пробормотал Аксюткин, глядя на мертвых, но ничего не видя за слезами, застилавшими глаза. – Только ведь не был он ее ухажером. Он был влюблен в Вареньку Нечаеву, племянницу мою.
– Ага, – кивнул Савка, донельзя довольный таким редкостным легковерием и тем паче довольный тем, что услышал это имя. Его называли и Сережа, и господин Хвощинский. Савка еще не вполне помнил, та ли это барышня, которая понадобилась враз обоим господам, однако хоть что-то прояснялось в бедной, больной памяти его, и нельзя было упустить минуту такой удачи. – А ведь я твоей племяннице письмо принес.
– Письмо? – тупо повторил Аксюткин. – Какое еще письмо?
– От богатого и знатного господина! – внушительно проговорил Савка. – От очень богатого и очень знатного! Он ее давно обхаживает. Жениться хочет!
Аксюткин смотрел все так же вытаращившись. Видно было, что это известие явилось для него таким же потрясением, как страшная гибель двух актеров.
– Не веришь? Да ведь я письмо ей принес! Прочти! А грамоте разумеешь? – спросил Савка подозрительно и был немало обрадован, когда Аксюткин кивнул. И ведь не соврал лицедей: поднес бледно-зеленый листок к глазам и нетвердым голосом, но вполне скоро и без запинок прочел:
– «Милая Варенька, светоч моей души, вот и близится миг, о котором я мечтал долгие дни и ночи. Ежели письма мои убедили вас в моей искренности, предлагаю вам отдать мне свою руку и сердце, сделаться моей женой и венчаться со мною нынче же в час после полудня в Зеленках, в тамошней церкви. Священник предупрежден. Доверьтесь подателю сего письма. Он отвезет вас туда, куда надобно. Любящий вас тайный друг, который надеется нынче сделаться вашим явным супругом».
– Каковы словеса... – пробормотал восхищенный Савка, недоумевая, откуда у сочинителя сей фальшивки, человека немолодого и весьма желчного, могло явиться столько нежности и убедительности. Положительно, не токмо лишь на театре актеры играют!
– Так он ей не первый раз пишет? – недоверчиво спросил Аксюткин.
– Само собой! Не веришь – у сторожа спроси, сколько раз я тут пороги оббивал, сколько писем ему передал и пятаков насовал за услугу.
– И Варя... она ему отвечала?!
– А как же! – важно кивнул Савка. – Там, знаешь, такая любовь – хоть театры с нее разыгрывай.
– И что же теперь делать?
– А что? Ты разве враг племяннице своей? Беги бегом, веди ее сюда. Нет, сюда не веди, – тотчас спохватился Савка. – Вишь, тут этот лежит, ухажер ее. Увидит его – еще в обморок брякнется. Их женское дело слабенькое... Или в слезы ударится, про счастье свое забудет. Нет, ты, брат Аксюткин, веди девку на крыльцо, а я ее там встречу с коляскою. Нарочно за ней коляска прислана! Придумай что-нибудь, куда ей надобно срочно приехать. Ну, мы тронемся в путь, а потом я ей обскажу все как есть и письмо передам. А потом, уже обвенчавшись, она успеет оплакать этого... покойника. Не должна смерть на пути у любви стоять, вот что я тебе скажу.
– Это вы верно... – прошептал с запинкой Аксюткин. – Это вы правильно сказали, голубчик. Какая фраза! Будто из какой-то пьесы, честное слово! Ну, побежал я за Варей. Вы правы, друг, пусть ничего не знает о несчастии она, пусть легче перышка, быстрее птицы к счастью устремится и, как цветок, от счастья расцветет. Ведь сердце молодое – та же роза, которая цвести, благоухать мечтает, которая под солнцем раскрывает бутон и превращается в роскошное и пышное творенье Господних рук...
– Эй, – Савка подергал Аксюткина за рукав. – Эй, дядя, куда тебя занесло?
Мелодекламация Аксюткина прервалась, и он вернулся с театральных небес на землю, заговорив унылой прозою:
– Теперь я понимаю, что Варенька и правда не любила Митю, если сговаривалась с другим... И все же, узнав о его смерти, она будет вне себя от горя. Да, надо ее увезти, ничего не говоря. Но только знаете что? Я поеду с ней! Должен же быть кто-то с девушкой, которая под венец идет!
Савка досадливо поморщился. Еще не хватало!
– Ты зря этак суетишься, мил-человек, – сказал он рассудительно. – Сам прикинь, разве можно вам обоим уезжать? Смотри, что получается: в театре два трупа, а вы с барышней раз – и исчезли! Что могут подумать? Что этот вон покойник встречался с этой вон покойницей, и встречались они тайно. А племянница твоя застигла их да и того-с... булатным вострым ножичком обоих... Сам знаешь, люди глупы да злы, во всем только дурное видят.
– Погодите, – сказал Аксюткин и нахмурился. – Да отчего же люди о Варе дурное подумают, коли ножик в Наденькиной руке?! Вы же сами говорили, что она – Митю, а потом себя...
Савка зло цыкнул зубом:
– Ну как ты не понимаешь? Могут подумать, что твоя племянница их прирезала, а потом нарочно сунула нож в руки этой барышне, чтоб от себя подозрение отвести.
Аксюткин вытаращил глаза:
– Ужасы какие вы говорите! Вам бы трагедии писать, вот что я вам скажу! Ох, какой ужас, какой кошмар творится на свете! Неужели кто-то способен был бы сделать такое?! Убить, а потом сунуть нож в мертвые руки...
– Да полно тебе причитать! – чуть ли не взмолился Савка, еле удерживаясь от искушения придушить этого словоблуда. Но ведь тогда не найдешь той, которая надобна! – Беги за девкой, да смотри, про смертоубийство ни-ни! Веди на крыльцо, я там ждать буду.
Аксюткин кивнул и, перекрестившись, бросился куда-то за угол.
Савка тяжело вздохнул. Во блаженный попался, а? Теперь жди, приведет ли девку. А ну как что-нибудь взбредет в больную голову Аксюткина, он проболтается – и Варя откажется идти? Кажется, сроду не было у Савки такого тяжелого дела, ну просто барщина непосильная! Убить – чик, и готово, а разговоры разговаривать – ох, мука мученическая!
Конечно, Анюте показалось странным, что Липский срочно вызвал ее на примерку и даже коляску прислал. Однако Блофрант так настаивал, так суетился, так спешил, так уверял, что ни в коем случае нельзя рассердить господина Липского... Он был как-то ненатурально весел и оживлен, глаза его то и дело застилались слезами, но на беспокойные вопросы Анюты он твердил одно:
– То слезы умиления, светлы они, как ранняя роса, что поутру травинки увлажняет. Ты не тревожься – высохнет роса, слеза иссякнет в свете ясном дня!
Блофрант даже собраться Анюте толком не дал – буквально выволок ее за руку на крыльцо и помог сесть в коляску, на козлах которой сидел смиренного вида мужичок. Коляска была довольно обшарпанная, а мужичок – облика самого простецкого, и Анюта удивилась было, что у щеголеватого Липского такой непрезентабельный экипаж и вовсе уж затрапезный кучер, но Аксюткин буквально запихал ее в коляску и жарко облобызал на прощание, бормоча: