Первым делом Рылеев направился в Пале-Рояль и, проходя по саду, стал свидетелем сцены, подобные которой происходили, видимо, по многу раз на дню в разных частях города.
Пруссаки поставили в саду караул. Солдаты громко высказывали по адресу проходящих французов разные шуточки. Один солдат схватил за руку девушку, та закричала, и тотчас собралась толпа человек в двести и угрожающе окружила караул.
Офицер приказал примкнуть штыки и разогнать народ.
Люди разбежались, но через десять минут прусские солдаты оказались окружены толпой раз в пять более прежнего.
Офицер храбрился, но над ним смеялись. Народу между тем все прибавлялось и прибавлялось. Волнение перекинулось на близлежащие улицы.
Рядом с Рылеевым, хмуро наблюдая за происходящим, стоял француз лет тридцати, во фраке, со знаком Почетного легиона и орденом Святого Людовика. Несмотря на штатский костюм, выправка выдавала в нем военного. Правый пустой рукав его фрака был подвернут и пришпилен.
— Мы терпим, сколько можем, но ваши союзники скоро выведут нас из терпения, — вдруг обратился он к Рылееву. — Чего они хотят от нас? Разве им мало бедствий Франции? Кто мы? Рабы, что ли, их? По жребию оружия мы побеждены, но некогда были и победителями. Мы — французы, и у нас есть гордость. Я говорю это вам, господин офицер, потому что русские офицеры и солдаты относятся к нам по-другому. Впрочем, великодушие и благородство свойственны истинно храбрым воинам.
Между тем из-за угла показался патруль Парижской национальной гвардии, направлявшийся к месту происшествия.
Рылеев с французом выбрались из толпы и пошли по улице.
— Мы, французы, считаем своим долгом отдавать дань уважения достойному противнику, — продолжал француз. — В прошлом году, после падения Парижа… Мы сражались, но нас было слишком мало, и мы вынуждены были сложить оружие… Так вот, когда русские войска вступили в Париж и проходили церемониальным маршем мимо государя Александра, один ваш офицер вызвал буквально всеобщий восторг. Это был молодой человек, почти юноша, весь израненный, с повязкой на голове, с подвязанной правой рукой, и, несмотря на раны, он бодро шагал во главе своей роты и салютовал левой рукою. О, это было великолепно! Это было возвышенно! Публика приветствовала его, отовсюду кричали: «Vive le brave!», и женщины бросали ему под ноги цветы. Я потом разузнал о нем у ваших офицеров, и они подтвердили, что этот юноша — человек отчаянной храбрости, в бою под картечью всегда впереди солдат, и не обернется, будто его и не волнует, идут ли за ним.
— Имени этого офицера вы не запомнили? — спросил Рылеев.
— Как же! Поручик Александр Булатов.
Рылеев схватил француза за руку и крепко сжал ее.
— Спасибо вам, мсье, за добрую весть о товарище! Мы с Булатовым выпускники одного кадетского корпуса, только он вышел из корпуса ранее меня на два года.
— Ваш кадетский корпус может гордиться такими воспитанниками.
На одном из перекрестков они обменялись рукопожатием и расстались. Далее Рылеев пошел один.
Глядя на оживленно разговаривающие группы французов, на сидящие в кофейнях и ресторанчиках компании, он думал о том, что, наверное, здесь зреют будущие заговоры, взращиваются семена возмущения — ведь беспокойство и возмущение в характере парижан.
На Вандомской площади возле знаменитой колонны, воздвигнутой в память победы при Аустерлице, на вершине которой прежде стояла снятая в прошлом году статуя Наполеона, а ныне развевалось знамя с королевскими лилиями, Рылеев увидел знакомый мундир конного артиллериста и очень обрадовался этой встрече, потому что, по правде сказать, чувствовал себя в Париже не слишком уверенно.
— Эй, товарищ! — окликнул он конного артиллериста.
Тот услышал, обернулся.
— Здравствуйте, поручик, — сказал Рылеев, подходя. — Вы не из Первой резервной бригады?
— Из нее.
— То-то я вижу, лицо знакомое. Видимо, встречал вас в штабе. Прапорщик Рылеев.
— Поручик Тимирязев.
— Вы давно, поручик, в Париже?
— Первый день.
— На неделю?
— На неделю.
— Я тоже. И вот не знаю, куда сходить, что посмотреть. Может быть, проведем эти дни вместе?
— Давайте. У меня тоже никакой компании. Сюда-то ехали мы вдвоем с одним измайловцем. Но он богатый человек, пошел кутить, а я ему в этом не товарищ, — просто объяснил Тимирязев.
— У меня тоже карман пуст.
— Значит, увы! — засмеялся Тимирязев. — Придется нам ознакомиться с теми достопримечательностями, которые не требуют тугого кошелька.
Рылеев с Тимирязевым поселились в одной гостинице. Они разработали план ознакомления с Парижем, в который включили посещение театра, музеев, осмотр памятников и замечательных зданий.
— Можно еще посетить мадам Ленорман, — сказал Тимирязев.
— А чем она замечательна? — спросил Рылеев.
— Разве вы про нее не слышали?
— Нет.
— О, это замечательная личность. Она — прорицательница. Наполеон изгнал ее из Франции в восьмом году за то, что она предсказала его падение и реставрацию Бурбонов. Теперь она возвратилась в Париж, и многие ходят к ней, чтобы узнать свою судьбу. Говорят, император Александр тоже встречался с ней.
— Что ж, может, с посещения мадам Ленорман и начнем?
На следующий день, узнав в гостинице адрес знаменитой гадалки, Рылеев и Тимирязев направились к ней.
Ленорман было за сорок лет, худая, в темной шали, накинутой на плечи, она была похожа на какую-то зловещую птицу.
При виде русских офицеров она не выразила никакого удивления, уже привыкнув к таким посещениям.
Глядя на руку Тимирязева, она говорила о скором возвращении домой, счастливой женитьбе, встрече с родителями, небольшом, но достаточном состоянии, которое ожидает его.
Потом протянул руку Рылеев.
Гадалка взглянула на нее и с ужасом оттолкнула, быстро сказав:
— Нет, нет! Вам гадать я не буду.
— Почему?
— Нет, нет!
— Не бойтесь предсказать мне несчастье. Если я буду знать о нем, то постараюсь к нему приготовиться. Очень прошу вас, мадам, откройте мне мое будущее.
Ленорман колебалась. Но Рылеев решительно протянул к ней руку.
Гадалка долго вглядывалась в испещрявшие ладонь линии, потом тихо проговорила:
— Вы умрете насильственной смертью.
— Я погибну на войне?
— Нет.
— Убьют на дуэли?
— Нет, нет, гораздо ужаснее. Не спрашивайте меня более, я вам больше ничего не скажу.
Рылеев принужденно засмеялся:
— Я — воин; мне ли бояться смерти, какова бы она ни была.
Однако выйдя из полутемной квартиры мадам Ленорман на улицу, залитую солнцем и заполненную народом, Рылеев словно очнулся. Тьма квартиры, сама Ленорман, ее невнятное бормотанье показались ему каким-то кошмарным, неправдоподобным сном. Тревога постепенно уходила из его сердца и совсем рассеялась, вытесненная впечатлениями следующих дней.
Еще только собираясь в Париж, Рылеев решил вести записки и, очутившись в нем, точно исполнял свое намерение. По утрам, до того как они с Тимирязевым отправлялись на осмотр достопримечательностей, и вечером, вернувшись в гостиницу, он раскрывал тетрадь и делал записи. Своим записям Рылеев придал форму писем к другу.
Г. Париж. 18 сентября 1815 года.
Сегодня день моего рождения; прошлого года провел я оный в Дрездене — и мог ли воображать тогда через год праздновать его в Париже! Вот, друг мой, каковы нынешние обстоятельства! Сегодня здесь, а завтра — бог весть! Помнишь ли, как мы читали Исторические описания славных деяний Рима и Древней Греции? «Это басни!» — восклицал ты часто. Сообрази теперешние случаи с тогдашними, и ты увидишь, что происшествия наших времен более достойны удивления, более невероятны, нежели все до оных в мире случившиеся — и ежели мы не верим чрезвычайным событиям лет протекших, то не знаю, как поверят потомки наши происшествиям, которые происходили при глазах наших. И как поверить, что один ничтожный смертный был причиною столь ужаснейших политических переворотов! Как поверить, что в продолжение не более как десяти лет возрождалось и упадало до десяти государств, восстановлялось и низвергалось несколько монархов! И всё по прихотям одного человека! Как наконец поверить, что сей самый человек, неоднократно повелевавший Судьбе, сам подпал под острие косы сей владычицы Мира!..»
В десять часов за Рылеевым зашел Тимирязев, и они пошли осматривать панораму, представляющую город Кале, по всеобщим отзывам, сделанную так искусно, что она создавала полную иллюзию, будто видишь перед собой с большой высоты настоящий город.
Когда вышли из панорамы, Рылеев сказал Тимирязеву:
— По случаю дня моего рождения приглашаю позавтракать со мной в Пале-Рояле с шампанским.
После ресторана Тимирязев направился в Лувр, а Рылеев вышел на набережную, прогулявшись, забрел в сад Тюльери и сел на скамейке, отгороженной от аллеи подстриженными кустами.
Он был настроен в этот день на размышления.
Блестящие спектакли, богатство музеев Лувра, магазины Пале-Рояля, мосты через Сену, игорный дом с рулеткой (они с Тимирязевым заглянули и туда), сады и бульвары — все это не заслонило первого впечатления: впечатление от мятежного, беспокойного духа парижан осталось самым сильным.
«Почему они так уверены, свободны в поведении, горды? Почему, несмотря на то, что в их столице стоят биваком войска победителей, они всё же сохраняют вольный дух? — размышлял Рылеев. — Видимо, это — прямое следствие революции. Пробужденные ею в душе человека чувства и понятия могут исчезнуть только с его смертью, а пока он жив, никакие перемены судьбы и несчастья не заставят его думать и чувствовать иначе. Он сам может оказаться в цепях, но дух его заковать в цепи невозможно».
За другим кустом тоже стояла скамья, на нее присели два прогуливавшихся господина в щегольских фраках. Один из них был помоложе — лет двадцати двух, другой довольно пожилой. Рылеев, скрытый от них густой листвой, стал невольным слушателем их разговора. Они заговорили по-русски.