Я ожидаю вас!
«Впрочем, чудил бы сам по себе — и черт с ним, — думал Сухозанет о Рылееве. — Но ведь, как паршивая овца портит стадо, он портит всю батарею. Сам не выходишь на ученья, ладно, тебе же хуже — производства не дождешься, а вот более усердных своих товарищей смущаешь!..»
Но не только Сухозанеты задумывались о том, что непонятные, странные пошли нынче люди, их появление отметили повсюду — кто со страхом, кто с любопытством, кто с возмущением, кто с одобрением.
Эти странные молодые люди появились в обществе вскоре после окончания войны, когда развеялся дым сражений, отгремели победные трубы и литавры, когда увенчанные лаврами русские армии вернулись в отечество и вновь потянулась однообразная и серая гарнизонная служба.
Они, эти молодые люди, обнаружились повсюду. Их можно было встретить на балу в Зимнем дворце, где они, сверкая густыми полковничьими и генеральскими эполетами, высказывали свои странные идеи с легкой и умной изящностью на безукоризненном французском языке.
И те же самые идеи, но высказываемые по-иному, корявой русской речью, приправленной крепким народным словцом, под стук водочных стаканов, в тяжелом дыму дешевого табака проповедовал какой-нибудь нищий армейский прапорщик своим товарищам в какой-нибудь глухой провинции, в деревушке, которую от уездного городка отделяли десятки верст скверной проселочной дороги.
Всех их объединяло одно: они ругали нынешние российские порядки и строили прожекты переустройства общества.
И когда Рылеев в Белогорье ораторствовал перед товарищами по батарее о равенстве и свободомыслии, то же самое в столице говорили блестящие гвардейцы Якушкин, князь Волконский, Пестель, Фонвизин и многие другие. Это было знамение времени, «дух времени», как называли они свой образ мыслей.
И еще — все эти молодые боевые офицеры были уверены в том, что если они спасли отечество от порабощения его внешним врагом — Наполеоном, то на них же лежит обязанность спасти отечество от внутренних его врагов — от нынешнего правительства и они жаждали этого нового сражения с тем же восторгом, с каким дрались под Смоленском и при Бородине, в Тарутинском сражении и в лихих партизанских схватках.
10
Время близилось к полуночи. Рылеев, лежа на кровати, читал. Тихо потрескивая, горела свеча. За окном верещали кузнечики. Федор в сенях ворочался и вздыхал во сне. В такое время хорошо думалось, и Рылеев не столько читал, сколько, отрываясь от страницы книги, погружался в собственные мысли, уводившие его далеко от остроумных силлогизмов прославленного философа.
Свеча догорела и потухла. В темноте думалось еще лучше, и Рылеев не стал зажигать новую.
Неожиданно резко послышался стук в дверь. Рылеев вздрогнул. Стук повторился.
— Федор, не слышишь, что ли? — крикнул Рылеев. — Посмотри, кто там!
— Слышу, слышу, — сонно проворчал Федор и пошел открывать, тяжело ступая и недовольно ворча: — Сейчас, сейчас, ишь нетерпеливый какой… Ну, чего надо?
— Открывай, Федор!
Федор узнал голос денщика поручика Мейендорфа, но для верности переспросил:
— Ты, что ли, Прохор?
— Я.
— Чего тебе?
— Твоего барина мой поручик требует к себе незамедлительно.
— Что случилось?
— Депеша какая-то важная из штаба пришла, а про что, не знаю. Буди барина.
Рылеев зажег свечу и вышел в сени.
— Я не сплю. Скажи, что сейчас буду.
Мейендорф встретил Рылеева официально.
— Господин прапорщик, мною получена депеша от командира бригады.
— Но что случилось, Карл Иванович?
— Взбунтовались мужики в имениях Гарденина в Бирюченском уезде. В депеше сообщается, что туда выехал земский суд и ему даны права требовать из квартирующих в округе полков сколько надобно военных людей для удержания буйств оных мужиков и приведения в действие распоряжений суда.
— Бирюченский уезд от нас далеко, — сказал Рылеев, — наша помощь не потребуется, там квартируют пехотные и кавалерийские полки. Так что, Карл Иванович, снимайте мундир и идите спокойно спать.
— Может быть, вы и правы, Кондратий Федорович, но не думаю, чтобы его превосходительство не имел никаких видов, посылая эту депешу. Правда, никакого прямого указания в ней не содержится, но все-таки мы обязаны принять ее к сведению и быть готовыми. Я отдал приказ на завтра провести взводное учение и присутствовать на плацу всем без исключения.
На следующий день во время учения солдаты исполняли команды, как на параде, ни одной ошибки. Мейендорф был доволен и удивлен их старательностью.
— Что нынче с солдатами? — сказал он Рылееву.
Рылеев пожал плечами, хотя догадывался о причине такой старательности: просто солдаты хотели скорей отделаться от учений и заняться своими делами. Их ожидания оправдались: Мейендорф продержал всех на плацу три часа и приказал разойтись.
Рылеев пытался дополнительно узнать что-либо о бунте, но Мейендорф ничего не знал, курьер из штаба тоже отговорился незнаньем.
Однако к вечеру все в Подгорном уже знали о бунте в Марьевке (так называлось имение Гарденина), его причинах и течении. Рылееву обо всем этом рассказал Федор, он оказался гораздо осведомленнее Мейендорфа, поскольку курьер из штаба своему брату солдату сообщил гораздо больше, чем офицеру.
Причина бунта уходила в события трехгодичной давности.
Слобода Марьевка в царствование Екатерины Второй была пожалована генерал-майору Федору Матвеевичу Толстому, по его смерти ее наследовал сын его, действительный камергер Матвей Федорович, который заложил имение в банке. В шестнадцатом году Матвей Федорович умер, не оставив по себе наследника.
Слободской писарь, острый ум, из поповичей, Федор Кирдченков, прикинул обстоятельства и сообразил:
— Коли у вас теперь законного владельца нет, а есть только долг в банке, так ежели вы этот долг банку уплатите, то будете вольными.
Дума о воле крепко запала в мужицкие головы, и сход послал ходоков в губернский город сведать, сколько на них долгу и куда надо платить. А деньги у мужиков, промышлявших торговлей, были.
Но в то самое время, когда марьевцы считали себя почти вольными, явился в слободу новый управитель и объявил, что Марьевка принадлежит теперь коллежскому асессору Петру Ивановичу Гарденину, которому якобы запродал ее прежний владелец, а посему требует новый владелец уплаты оброка и прочих налогов.
Мужики прогнали управителя и вслед за ним послали восьмерых ходоков в Острогожск для отыскания справедливости и уличения незаконных происков Гарденина.
Однако из Острогожска вскоре прибыли следователь, судья и исправник с эскадроном солдат. За эскадроном везли воз шпицрутенов.
Собрали сход. Судья зачитал бумагу, из которой следовало, что у Гарденина имеется законная купчая на Марьевку и посему с мужиками, отказавшимися подчиниться его приказаниям и распоряжениям, будет поступлено как с бунтовщиками и нарушителями государственных постановлений.
Затем началась расправа. Мужиков по одному раскладывали на колоде и били шпицрутенами и плетьми…
Собственно говоря, бунт был усмирен, и полученная Мейендорфом депеша была всего лишь еще одной запоздалой и поэтому ненужной бумагой, которые в таком обилии производили неповоротливые российские канцелярии.
Штабной курьер уехал, жизнь в Подгорном вошла в обычную колею, и казалось, что о событиях в Марьевке уже никто не вспоминал.
Однако, как ошибочен бывает поверхностный взгляд, Рылеев убедился довольно скоро.
Как-то, возвращаясь поздно вечером от Тевяшовых, он медленно шел по улице, любуясь звездным небом. Поравнявшись со своей хатой, он услышал тихий разговор. В тени плетня Федор вел с кем-то неторопливую и, видать, долгую беседу.
— Я тебе, Николай Иваныч, так скажу, — рассуждал Федор, — пустое это дело.
«Николай Иваныч? Кто же это? — подумал Рылеев и потом догадался: — Да ведь это Николай Степанов».
Степанова, старого солдата, георгиевского кавалера, неделю тому назад прислали в Подгорное из Белогорья, с приказом зачислить в роту не бомбардиром, а всего лишь фурлейтом, как объяснялось, «за дерзость».
— За какую дерзость? — спросил тогда Рылеев.
— Не могу знать, — отрапортовал бывший бомбардир. — Вины за мной нет.
Мейендорф тоже удивился, так как знал Степанова за толкового и исполнительного солдата. Однако приказ есть приказ, и Степанов был назначен фурлейтом к малой гаубице.
— Пустое не пустое, а не остановишь народ, — возразил Степанов Федору. — Ведь как получилось? Когда француз на Россию напал, сам государь император воззвал: спасай, народ православный, а уж побьем, мол, супостата, будет тебе самая великая награда. А какая самая великая награда мужику? Воля. Значит, выходит, волю царь обещал.
— Выходит, так, — подтвердил Федор.
— А получилось что? Супостатов побили, а награда где? Прямо по пословице выходит: «Тонул — топор сулил, вытащили — топорища жаль». Если царь свое обещание забыл, мужик его очень хорошо помнит. Ты народ волей помани, он куда хочешь за тобой пойдет. Вон марьевцы, думаешь, не знали, что Толстой запродал их? Знали. А только воля их поманила, и та приманка сильнее всякого знания оказалась…
11
В очередной наезд в Белогорье, в начале июня, Рылеев попал в самый разгар конфликта офицеров батареи с командиром. В штабе он нашел только писарей, ему сообщили, что уже третий день нет учений, а ротный командир и офицеры сидят по квартирам.
Рылеев пошел к Миллеру. Денщик сказал, что Федор Петрович и все остальные офицеры у Унгернов.
В двух комнатах, которые занимали Унгерны, несмотря на открытые окна, табачный дым стоял, как туман. Все говорили громко и одновременно, и Рылеев не сразу понял, в чем дело. Но когда разобрался, тоже принял самое горячее участие в обсуждении произошедшего.
Происшествие, взволновавшее батарею, выглядело весьма некрасиво. Оказывается, Сухозанет в своем представлении к повышению чинов, вопреки существующей традиции производить в следующий чин по выслуге лет, представил к повышению прослуживших в батарее меньший срок и обошел прослуживших больший. Хотя положение о чинах давало командиру право представлять к повышению отличившихся помимо выслуги, но на практике главным образом учитывалась давность службы. Маневр ротного был ясен: давая чины младшим в обход товарищей, он рассчитывал на то, что обязанные ему чином станут его покорными клевретами.