аже Англии и Турции, этих двух противоположностей. То же самое зрелище представляет и Америка. Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать. Вот причины, полагаю я, которые породили революционные мысли и правила и укоренили оные в умах.
Что же касается до распространения духа преобразования по России, то нельзя приписать сие нашему обществу, ибо оно еще слишком малочисленно, но должно сие приписать общим причинам, действовавшим на все прочие умы точно так же, как и на умы членов общества. Может быть, к тому содействовал также и дух неудовольствия, возникший и существующий совершенно независимо от тайного общества…
Затем говорили о разных формах правления, обсуждали достоинства и недостатки республики и конституционной монархии. Прямой переход от самодержавия к республике Рылееву, как и остальным северянам, представлялся в условиях России чреватым трагическими событиями междоусобной гражданской войны, поэтому он склонялся к введению конституционной монархии как к переходному периоду. Пестель полагал, что беспорядки и междоусобия сможет устранить Временное правительство с диктаторскими полномочиями.
— Цели у нас общие, — заключил Пестель, — разногласия только в средствах и способах их достижения.
— У нас — да, но решающее слово о форме правления принадлежит самому народу.
— Конечна! — сказал Пестель. — Я считаю, что любую конституцию должно начать с благородных слов конституции испанской: «Нация не есть и не может быть наследием никакой фамилии и никакого лица, она обладает верховной властью. Ей исключительно принадлежит право устанавливать основные законы».
Пестель увлекся, он читал на память статьи испанской конституции о свободе печати, о всеобщем обязательном обучении, о равенстве перед судом и тут же говорил, что и каким образом можно будет ввести в России.
— Все это хорошо, но что касается меня, — проговорил Рылеев, — то я покорюсь большинству голосов членов общества. Устав, который будет принят нами, должен быть представлен великому Народному собранию как проект, и отнюдь не следует вводить его насильно. Я придерживаюсь твердого мнения: никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы он ни казался превосходным. Это дело должно предоставить выбранным от народа представителям, и решению их повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого гражданина.
— Как же вы, такой противник насилия, думаете влиять на народ? — с заметной иронией спросил Пестель. — Уговорами? И вы полагаете, что противники ваши тоже ограничатся словами?
— Я не враг насилия только потому, что оно насилие, — ответил Рылеев. — Больше скажу: я за истребление всей царской фамилии, а не одного только царя, тогда все партии поневоле объединятся или, по крайней мере, легче их будет успокоить. Но навязывать свою волю Народному собранию то же насилие, что и при самодержавии.
— Вовсе нет! — горячо возразил Пестель. — И я надеюсь, что в будущем вы придете к тому же мнению. В революции неизбежно насилие, причем свершение ее, главная роль в ней ложится на вас, на Северное общество, на Петербург. Перед нами пример испанской революции: восстание, поднятое Риего и Квирогой на окраине страны, хотя по размерам Испанию с Россией и сравнить невозможно, было бессильно одолеть правительство, пока не восстала столица — Мадрид. У нас, на юге, твердое убеждение — без Петербурга ничего нельзя сделать.
Встреча директоров Северного общества с Пестелем состоялась у Оболенского.
Потом Оболенский рассказал Рылееву, как она происходила.
Северяне горячились. Пестель же, наоборот, держался подчеркнуто сдержанно и спокойно.
— Я никогда не соглашусь слепо повиноваться кому бы то ни было, — объявил Никита Муравьев.
— Но я же не требую от северных членов слепого повиновения одному директору, — говорил Пестель, — а предлагаю составить одну общую Директорию. Тем более, что у нас не один, а два директора, третий будет от вас.
Всем было ясно, что за спором об общем руководстве обществом скрываются не только личные отношения, главное заключается в том, что еще слишком многие вопросы о цели и методах действия оставались нерешенными.
В конце концов постановили держать постоянную связь, обмениваться документами, конституционными проектами и подготовиться к объединению и, если удастся, к общему выступлению через два года.
— Никита Михайлович хотел бы еще более отдалить срок, но Пестель настоял, что в двадцать шестом году надо выступать и для выступления объединение необходимо, — сказал Оболенский.
— Объединение необходимо… — проговорил Рылеев. — Но так же важно, на каких основаниях оно произойдет… Мы, на севере, должны усилиться, искать и найти новых членов, расширить сферу влияния на армию и на государственные учреждения, повсюду мы должны иметь своих людей. Я вполне согласен с Никитой Муравьевым, когда он говорит: «Лучше разойтись, чем рисковать и ничего не делать». А поскольку мы расходиться не собираемся, надо делать.
В конце лета на юг, в свои украинские имения, уезжал Матвей Муравьев-Апостол. Он должен был увидеться с Пестелем. Делая прощальные визиты, Муравьев-Апостол зашел к Рылееву.
— Зная о вашем отъезде, я приготовил для распространения среди членов Южного общества два моих сочинения, — сказал Рылеев и дал Муравьеву два листка со стихами.
Матвей Иванович взглянул на них. На первом была переписана уже известная ему песня «Ах, тошно мне…», на другом — новые стихи:
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
5
Рылеев не был бы поэтом, если бы его стихи не отразили того, что так занимало и волновало его. Он был полон идеей гражданского мужества и писал оду, воспевающую его:
Одушевленные тобой,
Презрев врагов, презрев обиды,
От бед спасали край родной,
Сияя славой, Аристиды…
Но — увы! — исторических примеров Рылеев мог привести совсем мало, хотя сам жанр оды требовал их: из русской истории припоминались — да и то с натяжкой — только Яков Долгорукий, дерзнувший оспаривать Петра Великого, и граф Никита Иванович Панин, канцлер Екатерины II, порицавший неограниченную самодержавную власть и желавший ограничить ее конституцией.
Где славных не было вождей,
К вреду законов и свободы?
От древних лет до наших дней
Гордились ими все народы;
Под их убийственным мечом
Везде лилася кровь ручьем.
Увы, Аттил, Наполеонов
Зрел каждый век своей чредой:
Они являлися толпой…
Но много ль было Цицеронов?..
Федор Николаевич Глинка, которому Рылеев прочел эти стихи, вскочил со стула и воскликнул:
— Кондратий Федорович! Ваши мысли почти слово в слово совпадают с тем, что несколько дней назад я слышал от Николая Семеновича. Дай бог памяти поточнее вспомнить. Говорили об исторических сочинениях и героях, прославляемых в них. И Николай Семенович по этому случаю сказал: «Занимаясь историческими сочинениями, я заметил, что в них прославляют храбрых завоевателей как великих людей, но я назвал бы их разбойниками. Защищать свое отечество — война законная, но идти вдаль с корыстолюбивыми замыслами, проходить пространство земель и морей, разорять жилища мирных людей, проливать кровь невинную, чтобы завладеть их богатством, — такими завоеваниями никакая просвещенная нация не должна гордиться».
— Я счастлив, что мои мысли совпали с мыслями самого замечательного государственного ума нашего времени, — проговорил Рылеев. — Спасибо вам, Федор Николаевич!
— За что ж мне-то спасибо? Ведь не я это сказал, а Мордвинов.
— Спасибо за то, что вы, как всегда, являетесь ангелом добра и вдохновляющей музой…
— Хороша муза в эполетах! — засмеялся Глинка.
Рылеев тоже рассмеялся.
— Нет, Федор Николаевич, ей-богу, нынче именно муза поэзии через вас дает мне знак. Какая же ода может обойтись без обращения к нынешним временам? А моя как раз страдала этим. Аристид, Катон, Долгорукий, Панин жили давно, читатель может сказать: «Все это хорошо, но тогда были иные времена, чем теперь, а другие времена — другие и песни». Как мне самому не пришло в голову имя Мордвинова! Моей оде недостает строф именно о нем!
Николай Семенович Мордвинов — один из первых вельмож России, адмирал, председатель департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, член Комитета министров и Финансового комитета — представлял собой странную и необычную фигуру в правительстве русской империи.
Потомок заложника-аманата, взятого от племени буйной мордвы в царствование Ивана Грозного, он олицетворял в себе сам аристократизм. Правда, за минувшие два с половиной века только фамилия осталась напоминанием о его происхождении. Поколения Мордвиновых, усердно и честно служа в царской службе, приближались ко двору, и уже при Екатерине II, когда из числа детей знатнейших петербургских дворян выбирали товарищей для наследника престола, выбор пал на сына адмирала Мордвинова, Николая. Воспитываясь во дворце, Николай Мордвинов приобрел дружбу наследника, но при этом не поддался дворцовой атмосфере лести, был самостоятелен и в необходимых случаях даже дрался с великим князем, как дрался бы с любым другим мальчишкой, и, бывало, поколачивал его.