Жандарм слушал внимательно, крупной головой покачивал в такт и, пожалуй, с сочувствием.
– Да-с… Если говорите правду, так помните вы и вправду немного. Ваш санитарный поезд на перегоне Луженецкий-Тарташи действительно накрыло огнем вражеской артиллерии. Была ли то ошибка, или сознательное нарушение конвенции Красного Креста, мы не знаем. Вагон, в котором жили врачи и медсестры, сгорел, но сумку с вашими документами впоследствии нашли в канаве около путей, из чего сделали вывод, что вы, выбросив ее, пытались сами выбраться из горящего вагона, но не сумели. Я бы, зная вас, обратил внимание на отсутствие в той же канаве докторского чемоданчика, с которым вы, по общему признанию, не расставались…
– Вы опрашивали моих коллег и сослуживцев? – медленно покрутив головой, словно разминая шею, спросил Арабажин. – Они все живы?
– К сожалению, нет. Погибли три медсестры, два санитара. Старшему врачу Ильинскому оторвало руку…
– Боже мой, он был хирург от Бога!
– Безусловно, это ужасно. Но если бы в поезде были раненые, масштаб трагедии был бы неизмеримо больше.
– Согласен, – кивнул Арабажин. – На мой взгляд, в этом и заключается одно из главных паскудств войны: из-за огромного количества жертв в нашей голове ломается какой-то тонкий механизм и от того пропадает, стирается уникальная ценность отдельной человеческой жизни, мы все начинаем мыслить на манер военных стратегов, статистически. Здесь погибло тридцать человек, а там – тридцать тысяч, стало быть, первое как будто уже и ничего страшного. А ведь каждый человек – это уникальный и никогда впоследствии невоспроизводимый набор чувств, впечатлений, воспоминаний…
– Да, – согласился Афиногенов. – Вы, безусловно, правы. Когда я думаю о том, что в Лодзинской операции погибли по меньшей мере полтора миллиона человек, масштаб отдельной личной трагедии в моих глазах как-то поневоле снижается…
– Если уж ваше ведомство все равно собирало обо мне сведения, грех этим не воспользоваться и не заполнить лакуны, образовавшиеся в моей памяти. Итак, 24 октября 1914 года я погиб в горящем вагоне…
– Но это было только началом ваших приключений, – улыбнулся жандарм. – По всей видимости, вас контузило взрывом, и вы, выбравшись из огня и, прижимая к груди тот самый чемоданчик (сумка с личными вещами и документами показалась вам в тот момент вещью менее нужной, и дальнейшие события только подтвердили вашу правоту), двинулись через поля в сторону Тарташей, где и были призваны на помощь их уцелевшими жителями, также жестоко пострадавшими от обстрела. По вашему виду и снаряжению они легко опознали в вас врача… Стало быть, ваш госпиталь, который вы развернули в развалинах костела под открытым небом, вы помните смутно?
– Это были развалины костела? – удивленно спросил Арабажин.
– Да-да, именно так. Ваш пример показывает нам, что настоящий врач может выполнять свой долг даже с фактически отключенным сознанием… Вы шили и оперировали практически без остановки, почти трое суток. Операционным пространством вам служил непосредственно алтарь…
– Это считается кощунством? – неуверенно спросил Арабажин.
Афиногенов расхохотался.
– Право, не знаю! Тем, кому вы спасали жизни, и их близким, думаю, не было до этого никакого дела… Но бои на этом участке продолжались. Возможно, самолет-разведчик принял ваш импровизированный госпиталь за развертывающуюся батарею или еще что-то в этом роде… И вас еще раз накрыло артиллерийским огнем…
– Это я помню!
– Чудесно. Раненного, вас унесли из развалин костела местные жители и размесили в единственном уцелевшем в деревне доме. Они же выхаживали вас в течение почти двух недель, опасаясь ввиду тяжести состояния трогать с места. Все это время вы были фактически без памяти, но иногда в полубреду отвечали на вопросы своих спасителей. Деревенский старик-шорник когда-то участвовал в русско-турецкой войне, а нынче с трудом говорит, но все еще неплохо понимает по-русски. С его-то слов нам и передали вашу фамилию, которую вы ему назвали – Январев, а также что-то неопределенное про Москву, восстание и баррикады…
– Господи, ну это-то как раз понятно! – раздраженно потерев руки и поежившись от внезапно сотрясшего его озноба (хотя в землянке было скорее жарко), сказал Арабажин. – Пожар в поезде, взрывы вокруг вызвали в памяти ассоциативную цепочку, ведущую к 1905 году…
– Да, да, да! – с явным удовольствием закивал жандарм. – У нашего ведомства тоже есть свои, как вы выразились, ассоциативные цепочки. Когда жители деревни поняли, что обстановка вокруг немного стабилизировалась (долина речки оказалась в нашем тылу), а вам так и не становится решительно лучше, они погрузили вас на телегу и отвезли в полевой госпиталь, прилежно передав вместе с вами множество благословений, благодарностей, чемоданчик, а также сведения о том, что вы – житель Москвы по фамилии Январев, возможно военный врач, принимавший участие в каких-то ужасных событиях в местечке под названием «Пресня»…
Афиногенов сделал паузу и подождал реплики Арабажина. Ее не последовало. Тогда он продолжил.
– Мы знали, что Январев медик по образованию, но – наша ошибка! – искали его среди земских врачей. А потом от нашего осведомителя поступили сведения, что Январев перешел на нелегальное положение, а затем эмигрировал и живет за границей, в Берне…
– Так вот, что он имел в виду, когда говорил, что пытался «прикрыть» меня! – пробормотал Арабажин себе под нос. – Дезинформация. А я-то все думал: как же это вышло, что меня до сих пор еще не арестовали и не сослали… Получается, что Лука был тройным агентом, и по совместительству работал еще и на большевиков…
– О ком это вы? – подозрительно спросил Афиногенов.
– Не ваше дело! – огрызнулся Арабажин. – Уже не ваше. Боюсь, что сейчас бедный Лука вне досягаемости для всех без исключения земных властей…
– Однако, о земных властях…
– Что ж… Теперь я, надо полагать, арестован?
– Вы, в первую очередь, мертвы.
– В каком же это смысле? – вздрогнул Аркадий.
– В прямом. Врач санитарного поезда Аркадий Андреевич Арабажин погиб 24 октября 1914 года. Вот здесь у меня в руках – удостоверяющий это печальное событие документ.
– А боевик Январев, как мы с вами знаем, – живет в Берне, – невесело усмехнулся Аркадий. – По всем данным вы беседуете с призраком. Что же делать?
– Вот это нам с вами, Аркадий Андреевич, сейчас и предстоит решить, – бодро сказал Валерий Юльевич и любовно погладил ухоженные усы.
– А что же, имеются варианты? – нешуточно удивился Арабажин. – Надеюсь, вы не станете тратить свое время на то, чтобы вербовать меня?
– Помилуйте. Ваш возраст, репутация, партийный стаж, всеми подтверждаемое бескорыстие, в конце концов – очевидное личное мужество…
– Благодарю. Как вы попали в жандармы, Валерий Юльевич? По убеждению? Или по стечению обстоятельств?
– Я в прошлом офицер. Выбился, как говорят, из низов, сын бедной вдовы с пенсией в 26 рублей в месяц. Женился по любви, а не по расчету, и у нас родилось пятеро детей – два мальчика и три девочки…
– Счастливец! – с искренней завистью воскликнул Арабажин.
– Безусловно. Но всех их надо было кормить, а жалованье жандарма в два с половиной раза превышало мои тогдашние 86 рублей и 60 копеек в месяц. Я выдержал предварительные экзамены при штабе корпуса, вернулся в свою воинскую часть и полтора года ожидал вызова. Все это время местная жандармерия собирала сведения обо мне. Но я не имел дисциплинарных взысканий, долгов, не был также поляком, жидом или католиком, а моя жена была дочерью диакона. (все перечисленные Афиногеновым категории населения по уставу не могли быть зачислены в жандармский корпус. Не допускались также лица, женатые на католичках, – прим. авт). И был зачислен…
– Приятно поговорить с честным человеком. Все жандармы, которых я встречал прежде, говорили, что видят свой долг в том, чтобы защищать «веру, царя и отечество» от таких, как я…
– В начале войны я вместе со многими моими товарищами подал рапорт о переводе в действующую армию. Когда отечеству угрожает такая опасность…
– Валерий Юльевич, вы офицер. Вы поняли, какая именно опасность угрожала нашему отечеству в июле 1914 года? Я лично так и не сумел разобрать, во имя каких целей погибли уже по меньшей мере два миллиона наших солдат, и бог весть сколько еще погибнет…Единственная более-менее умопостигаемая для меня вещь: повинуясь союзническому долгу, мы вроде бы спасли от немцев Париж. Но не велика ли цена – ради экономических и геополитических интересов элиты миллионы русских, немецких, французских крестьян и рабочих жестоко убивают друг друга?
– Аркадий Андреевич, тут нам с вами друг друга не понять, – качнул крупной головой Афиногенов. – Я – за великую Россию, вы за объединение пролетариата всего мира… Между тем, мое прошение о переводе в армию не было удовлетворено, командир корпуса издал специальный запрещающий переводы приказ…
– … И вы остались жандармом. И на прифронтовой госпитальной койке благодаря горячечному бреду удачно разоблачили и поймали хромого и почти неузнаваемого из-за ожогов на физиономии опасного политического преступника. И?..
– Не делайте из меня негодяя, Аркадий Андреевич.
– Упаси боже! Просто я немного устал, здесь душно, у меня кружится голова. Хотелось бы уже поскорее…
– Понимаю. Постараюсь короче. Очевидно, что вам из существующего положения вещей придется теперь возродиться. Но в каком качестве? Если воскреснет Аркадий Андреевич Арабажин, то уже запущенное жандармское производство неизбежно приведет его сначала в тюрьму, а потом, я полагаю, в сибирский острог или на каторгу. Если же возродится Январев, то это – неминуемый переход на нелегальное положение, может быть, отъезд за границу, что в условиях европейской войны представляется весьма затруднительным.
– Послушайте, Валерий Юльевич, а какова же ваша роль во взаимном расположении всех этих событий? – Арабажин взглянул на жандарма с новым и нескрываемым интересом. – Вы что же, собираетесь меня сейчас вот просто так отпустить?