Лежащий дернулся и открыл глаза:
— Где это я?
— В моей юрте, кевун.
— А ты кто?
— Зови меня баан Байгал. Меня все так зовут.
— Ну, все сразу стало понятно… А что я здесь делаю?
— Лежишь. Я думал, ты помираешь, но боги решили, что тебе еще рано. Так что просто лежишь.
Русский попытался подняться, но застонал и откинулся на кошму:
— А как я вообще здесь оказался?
— Тебя мой внук нашел в степи и привез. Он узнал тебя, урус, и решил что ты должен умереть в юрте. Хорошо, что тебя нашел именно мой внук…
— Ты тоже считаешь, что я должен умереть в твоей юрте?
— Это решать богам…
— А почему твой внук меня узнал? Вроде у меня среди калмыков знакомых не было…
— Ты, урус Волков, много лет назад купил мою любимую внучку. И дал денег достаточно, чтобы внук не умер от голода…
— Понятно, а теперь самое время со мной рассчитаться… и где теперь твой внук?
— Он поехал за сестрой. Ты ее купил, поселил в городе, учил многому. Она теперь большой человек, людей лечит — но тебя к ней отвезти нельзя, поэтому внук привезет сестру сюда. Если боги желают твоей смерти, то пусть она найдет тебя в юрте, как у людей, а не в степи, как у зверя. Если же боги не хотят, чтобы ты умер, мы должны помочь исполнить их желание. Поэтому ты лежишь в моей юрте и ждешь мою любимую внучку. Тебе предстоит еще долго лежать: до города три дня пути, обратно… да, осталось ждать четыре дня. И потом тоже будешь долго лежать…
— Лучше бы ты послал внука в Сталинград, мои люди меня бы забрали. И внучку твою не надо было бы сюда тащить… и помоги встать — мне нужно пописать.
Старик поднялся, вытащил откуда-то глиняный горшок:
— Тебе не стоит выходить из юрты, кто-то может тебя увидеть. В Сталинграде нет твоих людей, а большевики за тебя обещают целую тысячу золотых червонцев. Даже за мертвого, а за живого вдвое больше. Ты спас не одну тысячу наших детей, но тысяча червонцев многих может сделать неблагодарными, так что писай здесь. А потом ложись: тебе нужно дождаться моей внучки.
— Я дам ей тысячу червонцев, и две тысячи дам…
— Ты уже дал нам больше, чем все червонцы мира, и мы постараемся вернуть лишь малую часть долга, который червонцами не измерить. Это будет правильно, и боги помогут нам. А если я могу тебе чем-то еще помочь, мне будет приятно вернуть еще что-то. Вот только не знаю, что тебе сможет дать слабый старик.
— Мудрость?
Оказалось, что да, я большевикам еще нужен. Настолько нужен, что даже мой "лимузин" никто не национализировал: он просто ждал меня в гараже Новороссийского ЧК, причем даже рассыпанную впопыхах по полу машины мелочь никто не тронул. И настолько нужен, что в том же ЧК меня никто даже спрашивать не стал, зачем я приехал, надолго ли… просто выдали "ордера" на авиационный бензин в количестве, достаточном для поездки во Владивосток, кучу "талонов на усиленное питание", поинтересовались, могут ли чем-то помочь — и всё.
Не совсем всё: пришлось подписать обязательство по окончании поездки оплатить стоимость истраченного бензина, расходы на переезды по железной дороге ("мой" поезд после Троцкого себе забрал Дзержинский) — зато на любой станции в мое распоряжение можно было получить вагон-салон, вагон для перевозки "лимузина", а при желании — и вагон-ресторан. Правда, по довольно неприличным расценкам, причем в твердой валюте (почему-то в британских фунтах). Впрочем, это были копейки и настроения они не портили. Портило другое…
Оказалось, что при острейшей нехватке угля мало того что была разобрана железная дорога на Экибастуз, но и имевшиеся там шахты были взорваны. Не брошены, а именно взорваны! А для отопления Москвы и Петербурга уголь теперь закупался в Англии, причем по цене в два фунта за тонну — что было минимум вдвое выше обычной цены на европейских рынках. Ленин отказался взять у американцев пятьсот "бесплатных" паровозов — и тут же заказал паровозы в Германии, причем ценой по четверти миллиона рублей. Может, зря я ему столько денег дал? ведь в Европе средняя цена паровоза все еще была в районе сорока пяти тысяч "прежних" рублей. Понятно, что рабочих нет, заводы стоят, дома паровозы ни делать, ни даже чинить некому — но зачем же деньгами-то так швыряться? Или они всерьез думают, что при таком мотовстве я им еще денег подкину?
Кстати, а почему заводы-то все еще стоят? Если я верно помню, то для перезапуска того же Путиловского завода и денег нужно меньше десяти миллионов, и времени месяц-полтора всего… Так и не разобравшись в том, что тут происходит, я снова направился в Москву, но до "главного по восстановлению промышленности" добраться не успел. Потомку что еще на товарной станции, где мы мучительно снимали машину с платформы, меня перехватил Сергеев:
— Александр Владимирович, вы ли это?
Я тут с ужасом понял, что напрочь забыл как зовут Сергеева… но выход есть всегда:
— Товарищ Артем, если вы будете утверждать, что на станцию случайно зашли, чтобы пописать под тут в тишине кустиком, я не поверю…
— И правильно сделаете — с притворно-грустной миной ответил Сергеев — Нам же сообщают о ваших поездках, вот я и поспешил первым вас перехватить. Давайте сразу ко мне и поедем!
— Куда "ко мне"? — с демонстрируемым подозрением в голосе поинтересовался я.
— В Харьков конечно!
— Знаете, Федор Андреевич (вспомнил все-таки!), мне до чертиков надоел уже ваш большевистский железнодорожный комфорт, так что я…
— Так это вообще не вопрос. Ваш поезд сейчас в Каланчевском депо стоит, в полной готовности… поедем, а? Мне без вас просто зарез, а поезд и обратно вас доставит, он по ведомству МПС проходит, я на неделю его для своих нужд заказал. Опять же бригада поездная на нем ваша еще сегодня. День всего потратите, а мне уж и не знаю сколько месяцев сбережете — вопрос-то без вас точно не решится!
— У вас что, больше некому вопросы задавать? Почему всем нужен именно мой совет? Я что, умнее всех в стране?
— Нет… тут такое дело… Станкостроительный начали восстанавливать, а старые рабочие возвращаться не желают.
— И чем я могу помочь?
— У них свой профсоюз еще действует, и они через профсоюз объявили нам… мне объявили, что "как Александр Владимирыч скажет, так они и поступят". Не письмо какое просят, а так и объявили: "если лично скажет"…
— Поезд, говорите… Ну, тогда поехали.
Федор Андреевич кого нужно предупредил о поездке — все же телеграф большевики еще не уничтожили, так что уже на следующее утро я оказался в знакомом, но каком-то чужом (и совершенно пустом) сборочном цеху Чаевского завода. А вокруг стояла толпа рабочих, напряженно вслушивающихся в то, что я говорил:
— Товарищи, вы сами знаете: лично я меньше всего желал и этой войны, и этого развала. Так вышло — но я уже сделал все что мог. Теперь — дело за вами: лишь вы можете восстановить завод и запустить производство. Я не могу, а вы сможете — потому что один раз вы уже проделали это. И я знаю, что без вашего завода — вашего, не моего — дела в России будут только хуже идти. А с заводом — уж всяко не хуже, а скорее улучшатся. От вас все теперь зависит, и я прошу вас завод все же восстановить — хотя бы в память от Евгении Ивановиче. Товарищ Артем вам окажет в этом всю возможную помощь…
— Пусть жидов с городка товарищ Артем выселит и квартиры вернет семьям погибших. Как сделает — сразу и начнем, слово даем, Александр Владимирыч — вроде этого старика я помню, наладчик роторных линий, если мне память не изменяет.
— Сделаю, не обещаю что сразу, но до лета сделаю — отозвался Федор Андреевич.
— Вот и ладно. Тогда как начнешь выселять — мы и приступим. А до лета не сделаешь — все обратно взад разберем! — и после этих слов народ стал быстро расходиться.
— Что за жидов? — недоуменно спросил я у Сергеева. — Вроде Харьков антисемитизмом не страдал…
— Так в городке-то квартиры самые хорошие, вот и понаехали… по партийной линии инструктора всякие. Рухлевского-то после Мурманска опять мне вернули, он всего месяц проработал до нового назначения, но ордеров много понавыписывал, а если кто в заводе из рабочих не числился, то велел выселять… полжитомира сюда прописал, гад!
— И где этот гад сейчас? — влез в разговор обычно молчаливый Батенков.
— С богом своим иудейским диспуты ведет о мировой революции… расстреляли его зимой.
— Жалко — как-то очень двусмысленно протянул доктор, — но человек сам кузнец своей судьбы, да. А вы, Федор Андреевич, нас уж извините… Александр Владимирович — человек вежливый, ему посылать прочих неудобно, да и не по чину. Я же, как особа, вежливостью не отмеченная профессионально, должен сказать что у нас все же весьма важные дела в Москве. Чем смогли — помогли, а сейчас мы все же ваш гостеприимный город вынуждены покинуть.
— Ну а если что-то понадобится — адрес вы знаете — закончил разговор уже я.
— Деньги ему понадобятся, что еще — не удержалась Даница, когда мы грузились в вагон.
— Я им два с половиной миллиарда выдал, должно хватить — вскользь заметил я.
— Я уже говорила, что напрасно, но повторять не буду, поскольку в отличие от супруга я вежливая — засмеялась моя "тень". — Этим сколько ни дай — все сопрут. Я не про Сергеева, этот товарищ вполне достойный… и вообще, уже время обеда, а мы даже не позавтракали толком. Вы же не будете, Александр Владимирович, морить вежливую и слабую даму голодом?
— И в кого ты у меня такая? — со вздохом, закатив глаза к потолку, вопросил Батенков.
— Невооруженным взглядом видно вредное влияние Марии Петровны… вы же не обижаетесь, Александр Владимирович? — внезапно виноватым голосом спросила Даница. — Только честно… а то после такого напряжения как-то расслабиться хочется.
— Я давно уже вас как членов семьи воспринимаю, а как у меня в семье с обидами, вы небось лучше меня знаете.
Две ночи в дороге (правда, в очень комфортном салоне) — и с опозданием на сутки против первоначальных планов я все же оказался в кабинете Дзержинского. На этот раз мне ждать не пришлось и минуты: секретарь (все тот же Эйхманс) вскочил при моем появлении, и, на мгновенье скрывшись в кабинете "шефа", тут же пригласил меня пройти. "Уважают" — на секунду подумал я, однако Феликс Эдмундович быстро мое заблуждение рассеял: