Потому что первым делом началось строительство жилого "особняка". Ничего выдающегося — одноэтажный кирпичный дом. Кирпич, при цене в четырнадцать рублей за тысячу, на дом всего в семь сотен встанет, цемент — в четыреста рублей. Еще рублей в шестьсот обойдутся все прочие материалы, да рабочим рубликов триста заплатить придется — вполне подъемно. Но главное — быстро: если деньги есть, то их нужно тратить. Не транжирить, а тратить с пользой — а от этого дома пользы я ожидал много. Впрочем, пользы я вообще много от чего ожидал — и мой визит в Ерзовку состоялся именно в рамках выполнения "программы по получению пользы".
Уборка урожая уже закончилась, и народ в слободе подбивал итоги очередного сельскохозяйственного года. Многих они радовали, но все же далеко не всех. Например, Димка сумел собрать с двух распаханных им десятин восемьдесят пудов пшеницы и радовался. А Евдокия получила за свою работу на Зюзина двадцать пудов зерна, и радость из нее не лилась. Кузька… Кузька тоже как мог готовился к зиме. Правда, урожай он пока не собрал — всего урожая у него было несколько тыкв с тщательно поливаемого огорода, а они еще росли. По моим прикидкам — штук шестьдесят-семьдесят, а пока основным продуктом у них были кабачки, которые тоже росли изобильно — но ни он сам, ни мальчишки его особо сытыми не выглядели.
Поэтому и Евдокия, и Кузька от предложенной работы не отказались — как и аванса в четвертной билет. Димке — как "спасителю" — я отдал пятьдесят рублей. Хотел и лошадь нормальную подарить, но Царицу уже казаки продали, а Диана, которую мне повезло снова купить, и самому пригодится — все равно пахать она не приучена. Но вот дом ему я все же купил, а второй из срубов, все еще стоящих на Ерзовской лесопилке, мне поставили во вновь приобретенном "поместье".
Мой же новый дом был выстроен всего за три недели, правда в смету уложиться не получилось. Отопление дороговато встало, так что пришлось больше трех тысяч на него потратить. Зато в нем сразу же появилось электричество — генератор с паровой машиной был приобретен в Сормово, причем — вместе с "механиком". Мастер цеха сосватал мне парнишку, лет четырнадцати, который как раз в генераторном цехе и работал — да и жил там. Круглый сирота, сын одного из бывших рабочих цеха — но в машине он более или менее разбирался.
Из Нижнего я привез и Векшиных — вот только без Петра. Он куда-то "пропал" за несколько дней до моего приезда, и искать его никто и не собирался. То есть Машка-то пыталась…
Попытался и я — опять четвертной ушел, но уже через день урядник пришел ко мне в гостиницу и поинтересовался:
— Господин Волков, а вы этого Петра Векшина в личность знаете?
Знал его "в личность", и эту личность засвидетельствовал. Судя по всему, просто сорвался бедолага с Откоса, а зачем его туда понесло — это уже никто никогда не узнает. Машка и Степан лишь порадовались тому, что похоронили их отца все же на нормальном кладбище, и крест водрузили. Все же за почти сорок лет в этой эпохе я так и не привык к тому, насколько легко люди воспринимали смерть…
Второй тираж "Волшебника" тоже расходился неплохо, и Лера кое-какую денежку мне принесла. Ну а с денежкой жить стало гораздо веселее, и — "по совету Димки" (о котором он и не подозревал) — Дарью Федоровну Старостину наняли на почетную должность "домоправительницы и очагохранительницы". После чего, оставив ее осваиваться с керосинками на кухне и вытирать носы мелким Векшиным, я отправился в самое важное для меня путешествие.
И в десять утра во вторник, первого сентября, я тупо смотрел на местами уже поросшую бурьяном груду бревен на месте дома Григория Игнатьевича.
— Эй, парень — я подозвал стоящего на другой стороне улицы мальчишку. Судя по тому, что он шел за мной еще с соседней улицы, дел у него было немного. — Где я хозяев найти могу?
— Так Петр-то Григорьевич в трактире поди, они завсегда там…
— Покажешь? — с протянул мальчишке три копейки.
— Отчего не показать, покажу…
Петр сидел в том самом трактире, в котором я в свое время заказывал "свадебный обед", и, несмотря на ранее время, был уже изрядно выпивши.
— Петр Григорьевич, мне необходимо срочно встретиться с вашей сестрой…
— А ты кто?
— Знакомый…
— Ну пошли тогда, знакомый — он напялил вытащенный из кармана картуз и, не оглядываясь, быстро вышел. И только когда мы прошли мимо церкви, до меня стало что-то доходить…
— Вот — произнес Петр, показывая на ряд могил, — и сестра тут, и родители мои, и братец, все тут… Эй, господин хороший, что ты?!
Когда я вез Мышку из Москвы, мне было невыносимо грустно — но я сидел рядом с ней и думал о том, как я расправлюсь с теми, кто сделал это. Когда ушел дед, печаль моя была очень велика — но я все же думал и о том, как сохранить о нем светлую память. А теперь… все же до последней секунды я надеялся, что это какая-то ошибка, что наверное Камилла просто на этом кладбище сидит у могилы родителей… Но надпись на кресте все надежды перечеркнула — и я просто упал. Потерял сознание наверное.
Наверное нет более неприглядного зрелища, чем валяющийся на земле и плачущий шестидесятилетний мужчина. Впрочем, и двадцатилетний, валяющийся на траве и рыдающий до истерики выглядит не лучше — но я ничего с собой поделать не мог. Когда Петр привел меня в чувство, я просто расплакался как малый ребенок и, понимая, что ничего уже изменить нельзя, остановиться не мог. Что было потом — практически не помню. То есть помню, но как-то странно, фрагментами. Вот мы с Петром снова сидим в трактире, он пытается влить в меня стакан водки. Потом я читаю "Воронежский телеграф" от какого-то марта: "Полиция сообщает, что мыло "Камилла", вопреки распространившимся слухам, взрываться не способно, а случившееся на фабрике купца Синицына имеет наивероятнейшей причиной химические опыты, коими увлекалась дочь упомянутого купца госпожа К."
Собственно, после прочтения заметки в газете я и пришел в себя. И, мельком заметив все еще полный стакан, совершенно спокойным голосом поинтересовался у Петра:
— А ты сам рассказать-то можешь, что случилось?
Тот подумал, взял стакан в руки, повертел его несколько мгновений и, поставив обратно на стол, ответил совершенно трезвым голосом:
— Опорковых рук это дело. Доказать не могу, но точно знаю. Сестра как раз выдумала, как мыло варить совсем прозрачное — и у нас-то продажи сразу поднялись чуть не втрое, а Опорковы разве что четверть против прежнего продавать стали. Вот, сволочи, и решили так дела поправить…
— А что полиция говорит?
— Ничего не говорит, на сестру все валят. Нет, говорят, следов взрывчатых веществ. А Опорков-то химии учился в Париже, наверняка, гад, придумал новую взрывчатку.
— Но сколько же ее надо-то? Ведь не только фабрику, но и дом весь развалило — разве столько можно было незаметно принести?
Рассказывал Петр недолго, но причина взрыва, унесшего Камиллу, стала ясна почти с самого начала рассказа — и я лишь уточнил некоторые детали. И все стало понятно: напустили полное помещение паров спирта, потом кто-нибудь сунулся туда с керосиновой лампой… впрочем, какая теперь разница?
— А взрыв тот и на станции слышно было — продолжал Петр. — И видно тоже — я сразу домой побег, а уж никого нету. Зря я тогда на станцию ушел, уж лучше и меня бы забрало…
— Это ты напрасно…
— Напрасно? По суду деньги все отобрали соседям на починку, фабрику восстанавливать запретили! У меня теперь ни семьи, ни денег — оставили-то мне копейку невеликую, на починку бы может и хватило — так ведь нельзя было. А теперь можно, но деньги, почитай, кончились… пропил я их. А как не пропить-то? Со мной, кроме трактирщика, ты один и разговариваешь нынче… Кому я нужен? И зачем мне теперь жить?
Эх, Камилла, Камилла… знать бы заранее про объемный боеприпас… а я тогда еще даже ручку удержать не мог. Но почему, почему в этот раз еще когда я шевельнуться не мог, такие изменения в истории произошли? Хотя, наверное, как раз сейчас и не произошли — просто в "прошлые разы" я раньше начинал активно менять реальность… Но все равно Петр, пожалуй, прав. Зачем дальше жить? Я уже историю повыправлял. Сначала крестьян сделал "счастливыми", потом вот рабочих "облагодетельствовал". Хотя, по большому счету, пара миллионов человек стали жить реально лучше. И если уж совсем положа руку на сердце, миллионов десять просто стали жить…
Вот только большинство людей в России стали жить куда как хуже, чем могли бы. Интересно, а почему те же русские мужики в какой-то Восточной Республике жили себе припеваючи, да и на Йессо — где вообще ничего не было — народ тоже не бедствовал? Почему, блин, американские рабочие с радостью сваливали из "процветающей" Америки в мои рабочие городки, а на том же Путиловском заводе по-человечески из двадцати почти тысяч человек могли жить от силы четверть?
Я вдруг вспомнил Арсеньева — с которым последний раз пересекался аж лет тридцать назад, перед его переводом в Одессу. Мы как раз обсуждали, причем исключительно в шутливом ключе, Арсеньевскую площадь и улицу Волкова в Перми. И он тогда произнес фразу, которую вспомнил я лишь сейчас, потеряв все, что любил:
— Вот теперь, Александр Владимирович, и помереть на не страшно. Потому что теперь мы будем жить и после этого, ибо человек жив, пока его помнят. А нас с вами тут помнить будут очень долго…
Да, человек жив, пока его помнят…
— Петр, я очень любил твою сестру… и сейчас люблю.
— Ты говорил уже…
— И снова повторю. Так что, выходит, ты у меня теперь почти что родственник, и я тебя уж точно помирать не оставлю. Тут тебе делать нечего, ты прав. Так что давай собирайся, и поедем ко мне. А у меня тебе будет чем заняться…
Человек жив, пока о нем помнят. Ну что же, я знаю, как сделать чтобы Камиллу помнили очень долго. Теперь мне без Камиллы будет очень тяжело, но у меня остались Машка — и вообще все Векшины, Дарья… дед без меня тоже долго не проживет. И еще очень много людей без меня жить будут плохо. А со мной — и с Камиллой, которая будет жить в моей памяти — они будут жить лучше. И в значительной степени — благодаря Камилле, ради которой я все и сделаю. Ради памяти о которой я сделаю всё.