Придумать такой мотор — дело несложное, в особенности для человека, который вот уже вон сколько лет в основном моторами и занимается. Но от "придумать" до "сделать" дистанция немаленькая. Огромное спасибо Оле Мироновой (то есть Ивановой давно уже): именно благодаря ее не только упорному труду, но и широкой агитации появился на свет "Векшинский завод топливной аппаратуры", на котором четыре пятых станочников были женска полу. Поэтому форсунки особых проблем не вызывали. Но в моторе столько других деталюшек! По моим подсчетам — триста восемьдесят четыре, а по подсчетам Валеры Тимофеева — триста девяносто шесть. Ну он-то наверное маслосъемные кольца за три деталюшки считал, а я — в сборе…
Но, сколько бы их ни было, каждую требуется сделать и поставить на место. А для этого нужно было рабочих обучить, станки новые поставить — а сначала их сделать, после того как они уже разработаны будут — так что на подготовку выпуска нового трактора на восемьдесят дизельных сил потребовалось почти два года. И за зиму их даже сделать успели больше шести тысяч — но трактора требовались, как было отмечено, в исправном состоянии — а первый же выход тяжелой техники в поле показал, что коробки передач получились "слабоваты".
Почему ломались шестерни было непонятно, и для выявления реальных, а не "нарисованных" напряжений в работающей передаче пришлось мне вспомнить "детство золотое". Точнее, виденную мною когда-то в автомастерской проверку качестве ремонта коленвала, где ребята просто намазали место сварки поляризационной краской, а потом начали крутить это коленвал в тисках, глядя через поляризационные очки.
Высказанная вслух идея тут же нашла широкий отклик в массах — оказалось, что все всё про поляризацию уже знают. Ну, далеко не все и конечно не совсем всё, однако выяснилось, что химикам давно уже известен синтетический поляризатор под названием "герапатит". Ну а изготовить на его основе целлофановую поляризующую пленку было уже делом техники.
"Техника" тем не менее тоже времени требует, примерно четырех месяцев. Зато результат оказался очень… наглядным, что ли — совершенно неожиданно (для местных инженеров, я-то вообще не знал, что должно получиться) выяснилось, что нагрузки на зубцы шестерни на самом деле совсем не такие получаются, чем они, инженеры, думали. Зато (в очередной раз) среди них сильно вырос мой авторитет: оказалось, на как раз на косозубых эвольвентных шестернях, которые я так упорно пытался внедрить во всех местах, эти напряжения получаются минимальными.
Евгений Иванович Чаев из-за этого внезапно сильно подружился с Андреем Новиковым, и вдвоем они довольно быстро соорудили станок, который такие зубья на шестернях вышлифовывал и еще один, который делал для первого станка нужной формы абразивные диски. Довольно быстро — это всего-то за восемь месяцев, а трактора — они пока просто пару раз в неделю притаскивались в мастерские на замену коробок передач.
То есть и сил, и средств было в поля впихнуто очень много, а результат меня все же не порадовал. Точнее, не так: я все же ожидал большего, а получилось то, что получилось. В принципе не совсем уж печально все было, центнеров по шестнадцать-семнадцать на прикрытых лесопосадками полях собрать удалось. А на полях с "моей" пшеницей — так и вовсе под двадцать (правда их все же поливали вдобавок ко всему). И это при том, что "дикие" крестьяне не собрали вообще ничего — и в Царицынском уезде, и в Камышинском. В Саратовском в основном собрали столько же, сколько и посеяли — но хоть собрали. Да, вроде и знаний у меня по поводу этих лесопосадок с гулькин нос, а, оказывается, и от такого клочка польза получается немалая. Впрочем, в этот раз меня вопрос "урожайности зерновых в голодный год" интересовал разве что с "академической точки зрения". То есть — чисто из любопытства…
Глава 26
Прохор Аверьянович чувствовал себя очень плохо. И не только от пули, засевшей в ноге. Пуля — она что, ее и вытащить можно, а нога затем скорее всего заживет… Но дальнейшая перспектива существования заставляла пожалеть о том, что пуля попала всего лишь в ногу, а не в голову.
Ведь даже если бы все обошлось, с ранетой ногой в батраки никто не возьмет. Когда нет своей лошадки, то можно у кого и взаймы взять — но для этого всяко отработать нужно, а кто же подранка-то в работы возьмет?
Но об том и думать смыслу нет: не обошлось. На другое же утро в деревню приехали не полицейские и не солдаты, а охранный отряд — и всех подранков враз нашли. Прохор-то ловко спрятался, в захоронке в хлеву — так эти изверги рода человеческого какую-то вонь едучую и в дом, и в хлев запустили — и высочил он из захоронки едва живой, потроха чуть не выкашляв и весь в слезах. И теперь напротив валяющегося на лавке Прохора сидел ихний командир, щеголем одетый и злой донельзя. А домашние, попрятавшись за печкой, тянули шеи — чтобы разобрать получше, какой приговор ожидать…
— Ну что, Прохор, стало быть, Аверьяныч, надоело честно жить, решил смертоубийством развлечься?
— Не убивали мы никого…
— Конечно не убивали, супростив пулемета-то не повоюешь. Но про пулемет вы, поди, и не знали — так зачем ружья взяли, зачем пик из кос понаделали? На мышей поохотиться захотели и сена под снегом накосить?
Прохор угрюмо молчал.
— А ты знаешь, Прохор Аверьяныч, что за дела такие каторга положена бессрочная?
— А лучше и каторга, чем такая жизнь. Так хоть какой-никакой еды дадут…
— Тебе дадут, а семья пусть помирает?
— Проживут небось…
— На что? Имущество твое мы по закону заберем в покрытие убытков, бабу с детьми выгоним к чертовой матери…
Прохора охватила смертельная тоска, но сказать он допросчику ничего не сумел. Да и нечего говорить было.
— Значит так. Сам бы я всех вас солдатам отдал, но велено мне иное. Так что выбирай: или идешь на каторгу, а семья по миру пойдет, или едешь ты в места иные, вольно работать в деревне. Хозяин мой новые деревни ставит, люди там нужны. Поедешь — тебя вылечим, там дом получишь, скотину — но работать будешь на колхоз. Зато всегда сыт, одет и обут, а дети в школу пойдут. Отказываешься — ничего тебе не делаем. Потому как после полудня сюда уже солдаты придут и сделают то, что я сперва говорил. Думать тебе времени пока самовар закипит, потом собраться не успеешь.
У Прохора забрезжила надежда. Хоть вылечат, подкормят опять же… а там и убечь завсегда можно. Главное чтоб сразу в каторгу не определили, а там уж где наша не пропадала!
— Согласный я…
Раньше я как-то не очень интересовался историей. То есть слышал, что был всякий голод в России, довольно регулярно был — но объяснение-то всегда наготове имелось: дремучая дикая страна, плуг считался вершиной хайтека. Так-то оно так, но проблемы случались в странах совсем не дремучих и ни разу не диких: и в засуху девятьсот первого в европах тоже не сладко было, а уж в эту немцы и французы урожай в пять-шесть центнеров с гектара за рекордный считали. Да и у меня самого в "прошлый раз", при наличии не только плугов, но и тракторов что-то больно грустно все вышло. Засуха — она, как оказывается, границы государств злостно игнорирует, и летом одиннадцатого года накрыла практически всю Европу.
Зато по другую сторону Атлантики с пшеницей получилось неплохо, и особого роста цен в Европе неурожай не вызвал. Вызвал кое-что совершенно неожиданное: жрать стало нечего вовсе даже в Китае. И англичане (для прокорма собственной скотины), и американцы (чтобы продать в Европу побольше пшеницы) закупили в Китае рис. Ну и начали его вывозить — чуть больше пяти миллионов тонн предстояло переместить к белым людям. Примерно двухмесячный рацион китайского крестьянина заменился мелкой монеткой: пуд риса у китайских "отповиков" шел в порту хорошо если по двадцать пять центов, а сколько из этой суммы крестьянину доставалось — одному богу известно.
Впрочем, это дело вовсе не мое — я просто отметил такой момент в плане того, что "голод был неизбежен". Недобор зерна в России по сравнению с "нормальным" годом составил как раз ожидаемые двадцать пять миллионов тонн, но если говорить только о спасении людей от голодной смерти, то хватило бы и семи-восьми миллионов, поскольку экспортировать хлеб в это время вовсе не обязательно было. Да его и не экспортировали — нечего было, но и ввезти столько было просто не на чем. Поэтому-то я в основном и не ввозил…
Ну а "не в основном" того же "сарацинского пшена" — как называли на Руси рис — за последние три года только из Уругвая и Венесуэлы было перевезено в приволжские элеваторы без малого два миллиона тонн. Но это так, на всякий случай — а вот на случай этой самой засухи одиннадцатого года в них было запасено почти двадцать миллионов тонн пшеницы. Недаром меня так сильно возненавидели хлеботорговцы: простой крестьянин предпочитал зерно продать именно мне — даже если они цену поднимали аж на гривенник с пуда. Оно-то и понятно: гривенник — он гривенник и есть, гривенником сыт не будешь. А вот если этот самый гривенник от меня был получен, то его покупательная способность внезапно резко возрастала.
К гривенникам, полтинникам и рублям мои заготовители добавляли ничего не стоящие бумажки. То есть они конечно стоили мне чего-то, примерно с четверть копейки каждая, но ламинированная бумажка использовалась многократно, так что особого ущерба мне от нее не было. А пользу — была, поскольку обладатель такой бумажки мог в "колхозных" магазинах многое купить с изрядной скидкой, и крестьянин быстро соображал, что сданный мне пуд зерна легким движением руки превращается в два пуда комбикорма. Ну а сельхозинструмент всякий там вообще втрое против рыночных цен дешевле был, мануфактура — раза в полтора. А многое вообще больше нигде не продавалось — например, угольные брикеты. Где-нибудь на севере, в деревушке, затерявшейся в лесах, это было, конечно, не актуально, а вот в Черноземье именно дешевое топливо пользовалось наибольшим спросом. Понятно, что никакой зерноторговец ничего подобного крестьянину предложить не мог — а потому и покидал деревню в глубокой печали.