— Нет, Николай Прокопьевич, с машиной, надеюсь, все в порядке. Я по другому вопросу.
— Весь внимание…
— В Петербурге убит Линоров Евгений Алексеевич…
— Я слышал, это какой-то жандармский генерал?
— Да. Это человек, который возглавлял внешнюю разведку России, и его убийство принесет тысячи, десятки тысяч смертей русским солдатам. А еще это был мой друг, но дело даже не в этом. Его убили большевики…
— Я не знал…
— Я знаю, что вы лично тут ни причем. Однако вы сейчас же напишете мне прошение об отпуске… не перебивайте, мне и так трудно. Вы пишете прошение об отпуске и тут же его получаете. А отдыхать вы поедете в Женеву, через Мурманск и Нант, я задержу для этого лихтеровоз. В Женеве вы встретитесь с вашим партийным лидером, с Ульяновым, и передадите ему следующее: если фракция большевиков проведет еще хотя бы одну террористическую акцию, то фракции большевиков больше не будет. Мне недели хватит, чтобы все руководство вашей фракции вычеркнуть из списка живых.
И, увидев, как в глазах Чижевского загорается "классовая ненависть", добавил, уже очень спокойно:
— Да вы не волнуйтесь, я пошутил. На самом деле для исполнения угрозы мне и двух дней более чем достаточно, тем более что не только ваш ЦК, но и вообще все члены вашей партии мне известны поименно. Видите ли, последние лет пять ваша партия существует в основном на мои средства, а я всегда знаю, кому плачу. Но это все же не угроза, а предупреждение. Вы же вольны теперь выбирать: вернуться ли обратно или остаться в мирной Швейцарии. Только России сейчас ваша работа очень нужна, и я хотел бы увидеть вскоре вас снова в этом кабинете… и не говорите этим эмигрантам, что они едят с моих рук: им будет обидно.
— Значит, вот почему вы мне дали это место…
— Нет конечно. Вы-то не эмигрант, и вдобавок настоящий патриот — только и сами этого до конца не осознаете. А как ученый сделали уже столько для страны полезного, что страна вам по гроб жизни обязана, и я вам плачу лишь малую толику заслуженного. Ну а их особых заслуг я пока не увидел… ладно, поговорим после вашего возвращения, пойду закажу вам литерный до Мурманска, поскольку времени у нас почти нет…
Чижевский вернулся — перед самым Рождеством. Вернулся очень задумчивый, но мне передал от Ильича сообщение, что "партия не санкционировала нападение на жандарма". Самодеятельность, стало быть — ну что же, остается лишь поверить. Или не поверить: я успел посетить Леонида Красина и тот, принимая очередное "пожертвование", вскользь заметил, что "в ЦК некоторые товарищи ведут тайные делишки, скрывая от товарищей истинное лицо", чем лично он очень недоволен.
Впрочем, пока мне стало не до большевиков с их игрищами: германец пошел в Галиции в наступление. Очевидно, решив что Россия с ее бездорожьем зимой с логистикой не справится. Вообще-то правильно решили: с дорогами к фронту была просто беда. Да и вообще с дорогами дела обстояли так, как всем и без объяснений известно, но зимой, когда на то немногое, что все же можно дорогами назвать, выпадают глубокие сугробы…
Я бы на месте германцев (да и австро-венгров) в успехе затеянного наступления и не сомневался: с той стороны фронта — густая сеть путей рельсовых, по которым можно полки с дивизиями быстренько доставлять куда нужно, а с нашей — парочка забитых эшелонами направлений и протоптанные в глубоком снегу тропинки. И лишь одна проблема маячит впереди: пленных-то куда девать?
Противник не учел одного: по укатанной снежной дороге мой "ГАЗ-51" до фронта аж из Киева доезжал часов за шесть. А чтобы этому грузовику легче ехалось, местным крестьянам вменялось ямки на дорогах снежком аккуратно засыпать. Ну а для возбуждения в них должного энтузиазма за крестьянами и солдатики присматривать были назначены. В Арзамасе было изготовлено с сотню грузовиков с бункерами для песка и пескоразбрасывателями, так что ехать по снежным дорогам было не очень-то и скользко. С водителями же особых проблем не было: всех вольноопределяющихся, у кого имелась хоть какая-нибудь "техническая" подготовка, отправляли в водительские школы — а там эти ребята проявляли неслыханный энтузиазм: все же баранку крутить было куда как полезнее для здоровья, чем сидеть в окопах под обстрелами.
И именно сейчас, в новый тысяча девятьсот четырнадцатый год, армия почувствовала наконец преимущества рейнсдорфовской "пушки-гаубицы". Эта маленькая пушечка могла, оказывается (вот ведь неожиданность какая!) стрелять на девять километров — что соответствовало дальности стрельбы самой массовой германской гаубицы чуть ли не вдвое большего калибра. В переводе же на гражданский язык это означало, что мелкая гаубица могла достать крупную. А с учетом того, что моих "мелких" было раз в десять больше, а стреляли они втрое чаще, то даже хреновые русские артиллеристы хороших немецких довольно быстро выводили с поля боя. Чему очень помогало введенное Ивановым "правило" ставить гаубицы (в режиме гаубиц) в батарее не ближе ста шагов друг от друга (одним снарядом батарею не накроешь), сплошная телефонизация батарей (каждой пушке приказ отдается без особого ора) и летающие над германскими позициями самолетики с корректировщиками и рациями. Вот собственно рациями-то мне и пришлось заняться.
Рений с Итурупа был подметен, и армейские рации на крошечных — с сигаретный фильтр — лампах у меня (точнее, у Степана) получились тоже крошечными. То есть с автомагнитолу где-то, и весом под полтора килограмма. Использовать такую очень удобно — но удобно и украсть ее, для передачи врагу конечно за умеренное вознаграждение. Солдатики воровали все и всё, на фронте многие части оказывались вообще без сапог — это зимой! Причем не интенданты воровали, это солдатики сами… но сапоги-то рублей семь стоили, а германец за рацию обещал сразу сто! Понятно, что за кражу рации трибунал с расстрелом был практически гарантирован — но это если поймают. Однако каждый вор почему-то в глубине души уверен, что уж его-то точно не поймают…
За попытки украсть рацию было расстреляно уже десятка два солдат — и три офицера. Причем два офицера были все же "прапорщиками военного времени", из "городских голодранцев", как их охарактеризовал местный начарт (и на фронте авиация все еще "относилась к артиллеристам"). Ну а третий оказался поляком, видимо из "идейный врагов России". По слухам, австрияки награду вроде увеличили до пятисот рублей — но проверять пока еще никто не собрался. Да и, думаю, пользы германцам или австрийцам от украденной рации не было бы — ведь она была секретной!
Блок питания с умформером монтировался на самолете, и на саму рацию подавалось тридцать шесть вольт при частоте четыреста герц. В принципе, если самолет собьют, про это враги узнать смогут — но так как использовались "холодные" лампы, всю схему получилось залить компаундом — эпоксидкой с наполнителем из молотого черного кварца. При попытке ее сковырнуть тонкие провода, которыми была сделана часть схемы — а рация имела выходную мощность всего пять ватт — наверняка будут порезаны. А если они просто попробуют включить захваченное и перехватывать разговоры пилотов, то и вскрывать рацию будет бесполезно.
Потому что включать ее без самолетной "корзины" было нельзя. На самолете был закреплен небольшой магнит, а внутри залитой эпоксидкой схемы стоял простой "нормально-разомкнутый" геркон. И если рядом с ним магнита не было, то вместо радиосхемы включался небольшой нагреватель — который прожигал полиэтиленовую ампулу с плавиковой кислотой в небольшой полости с установленными внутри кварцами. Правда, кислота растворяла и саму нагревательную спираль — после прерывания контакта в которой через схему быстренько разряжался конденсатор на тысячу микрофарад…
Все хорошо — но стоила такая радиостанция немного меньше чем сам самолет, а делать их получалось максимум штук по пять в неделю. Армии же связь была нужна в гораздо больших масштабах. Полевые телефоны как-то проблему решали — но только "на местах" и не очень надежно, а большие радиостанции для связи штабов и стоили уже совсем безумных денег, и делали их по штуке в неделю. А с учетом "полной неремотнопригодности" больше десятка одновременно в армии как-то не приживались…
Прижились другие — крошечные дуплексные станции, сделанные на трех лампах и с дальностью голосовой связи хорошо если километра два. Впрочем, крошечными они были относительно — по сравнению с германскими полевыми: "мои" весили пять кил, а германские — около тридцати. А пять кил — это потому что и лампы в них были "обычными", и делались они "по современной технологии" — то есть корпус и шасси из листового железа, могучие трансформаторы внутри… У меня они использовались для связи между самолетами в эскадрильях, поскольку на каждый самолет "секретных" станций не хватало. А самолеты в этой войне оказались для России самым главным оружием…
Нет, пушки — тоже хорошо. Рейнсдорфовская (получившая у солдат прозвище "говнюшка" — но не в ругательном смысле, а "мелкая, но германца с говном мешает") неплохо помогала зачищать передовую от артиллерии (да и пехоты) противника. Но германцы притащили на фронт уже серьезные орудия — шестидюймовые гаубицы, стреляющие на пятнадцать и даже на двадцать километров, а в России артиллерии подобного типа вообще не было. Собственно для зимнего наступления в Галиции таких гаубиц было привезено почти полторы тысячи…
Доктрина Дуэ оказалась верной. А если эту доктрину украсить нужными прибамбасами — получается совсем хорошо. Тяжелая гаубица обладает одним недостатком — она тяжелая. И быстренько ее перетащить в другое место сложновато. А вражеской авиации наши войска практически и не видели — немцы дураками не были и быстро сообразили, что их самолетам ловить в небе над Россией нечего. Даже "По-2" — после того, как на них поставили моторы по двести пятьдесят сил — легко перехватывали любой аэроплан противника и делали из него летающую кучу щепок. Недолго летающую, причем в одном направлении — сверху вниз. Два пулемета, запас патронов в пару тысяч штук — этого обычно хватало даже на несколько тех же "Альбатросов", а русские самолеты летали звеньями по две пары. Причем летали исключительно по делу.