1 августа возвращаюсь из черноморской поездки, надо на работу выходить. Вот сейчас думаю, сто раз передумываю всю эту ситуацию. Сейчас-то мы и время, и место катастрофы знаем. Вот бы эти знания мне в 90-й перенести. Кажется, что половину оставшейся жизни отдала бы за такую возможность, но… 15 августа мне прямо на работу звонит мой муж и сообщает о несчастье, случившемся с Виктором. Я ему как-то и не особо верю. Тогда постоянно в народе слухи ходили про Пугачеву там или Ротару, мол, на машине она разбилась или еще чего. Но вечером 15 или 16 августа диктор Игорь Кириллов в программе „Время“ подтверждает мои самые страшные опасения. Своим хорошо поставленным голосом он сообщает то, во что верит рассудок, но отказывается верить сердце. Простите за вычурную фразу, но это так. Мысли становятся сразу какие-то вялые, кажется, что и моя жизнь закончилась. Удивляюсь, как я не рехнулась в то время. А может быть, и поехала крыша, кто же знает-то?»[395]
15 августа 1990 года отдыхающий в Латвии Виктор Цой трагически погиб в автокатастрофе. Возвращаясь утром с рыбалки, он, вероятно, задремал за рулем. Его новенький «Москвич-2141» на огромной скорости врезался в выехавший из-за поворота автобус «Икарус-250». ДТП случилось на 35-м километре дороги Слока – Талси. Виктор погиб мгновенно в результате лобового удара.
Из воспоминаний поклонника «Кино»:
«Известие о смерти Цоя мы получили в Ленинграде. В книжном магазине кассирша безо всякой причины решила сказать мне: “Ваш Цой погиб“. Потом в поезде случайный попутчик снова сообщил эту весть, но мы были так подавлены и не смогли даже произнести: „Мы уже знаем“».[396]
Игорь Тихий, глава музыкального издательства «Мирумир»:
«15 августа 1990 погиб Цой. Я этот день всегда буду помнить, мы с мамой и сестричками были в Новороссийске. Мама решила научить меня плавать, маму чуть не утопил. Вечером домой пришли и тут такая новость. Плакал сильно».[397]
Светлана Вайсхайм:
«Я тогда очень правильная была, вся такая молодая мамочка с глубоким председательсоветадружиновским прошлым. Хоть и слушала рок, алкоголь не употребляла. Помню, как рыдала моя соседка, которая с ума по нему сходила и хотела от него сына. Печальный был день. Мы повзрослели все. В тот день».[398]
Игорь Комендант:
«Я поехал в город, купил на копире фото, нарисовал траурную ленту и ходил с ней целый день, плакал. А утром понял, что закончилась целая эпоха, а новая началась».[399]
Хоронили Виктора 19 августа 1990 года на Богословском кладбище Ленинграда.
11 января 1991 года. Москва. МДМ. Презентация последнего альбома «Кино»
Алексей Марков:
«В этот день в 1991 году в Московском дворце молодежи прошла презентация пластинки. Фирма “Метадиджитал“ издала диск, впоследствии ставший знаменитым “Черным альбомом“. Последние записи Виктора Цоя, которые его группа довела до ума и до издания. Начало 1991 года, это еще тот самый Советский Союз. Тот самый Айзеншпис определил достойную события цену: 150 рублей за билет, тем самым сразу отсеяв всю собственно публику Цоя (средняя зарплата в позднем СССР была около 100 рублей в месяц). Среди публики – бомонд известный и не очень: скажем, рядом со мной были Градский и какой-то ювелир, не успевший увидеть Виктора живьем (мы немного разговорились за коктейлем). На прессухе (вел, если память не изменяет, Евгений Додолев) присутствовала вся группа (за понятным исключением) и француженка Натали Минц – изящная леди в черном. Евгений уговаривал журналистов задавать веселые вопросы, поскольку „мы тут собрались по радостному поводу“. Если что, повод – это не то, что вы тут подумали, а преодоление монополии фирмы „Мелодия“. Константин Преображенский, помню, поинтересовался у Каспаряна, приятно ли тому игралось с Дзуккеро. Я спросил у Тихомирова, кто определял саунд альбома и придумывал аранжировки. – „Не знаю. Мы все. Мы слушали сердце“.
А когда показывали последний концерт, невесть откуда взявшиеся девочки-фанатки с заплаканными глазами потихоньку несли к сцене цветы. И когда экран погас, перед ним было то самое „море цветов“. И традиционные для стены Цоя сигареты и зажигалки. Автограф-сессия, фуршет, пластинки-пакеты-наклейки, гардероб, эскалатор. Было ощущение конца эпохи. Начинались девяностые».[400]
Олег Толмачев:
«Я скажу честно, я не любил группу „Кино“. Я знал две-три песни. Только потом уже, когда начал слушать, вникать, думаю: о, какая песня. А до этого вообще не знал, слышал только вот „Перемен!“ и „Алюминиевые огурцы“, „Группа крови“.
А почему так? Потому что мы в Москве немного по-другому относились к року. У меня весь этот роковый романтизм прошел после 10-го класса. У нас своя группа была, мы играли. Мы пели „Поворот“ „Машины времени“ и прочее. Но все это прошло в 19 лет. У меня любимые группы были The Doors, Rainbow, а попса, вот эти все голоса восьмидесятых, – от них могло просто вырвать, вот такое воспитание было. Так что про свои 24 года я уже вообще молчу. Тогда уже ничего не перло, поэтому я и говорю: когда парень, мой друг, помешанный на „Кино“, пел про алюминиевые огурцы, я ничего не понимал. Это сейчас прикольно.
У Цоя в песнях проскакивала такая недосказанность. Он предугадал многое. И последний „Черный альбом“, и перед ним вот тоже. В итоге вон как получилось. Столько времени прошло, столько лет, а популярность „Кино“ не падает, популярнее „Кино“ никого и нет, и не факт, что будет. Да, появились группы типа „Сплин“, Земфира, но им тоже далеко до „Кино“».[401]
Артем Липатов:
«Вот, кстати, именно на примере Цоя можно было впервые понять, что такое рок-звезда. Он был первым таким у нас и, возможно, единственным. Потому что звездность – это такая штука, нынче сильно девальвированная. Лагутенко? Да не смешите меня. Земфира? Я вас умоляю. Они не тянут – вдвоем – и на десятую часть цоевской звездности. И ведь он же ничего для этого не делал. Харизма? Да хер его знает, что она такое, эта харизма. У него был невероятный фасон и ощущение невообразимой уместности всего, что он делал. Я, конечно, давно всех за…л этим воспоминанием, тем более что оно не только мое – но правда, когда он вышел на сцену „Лужников“ во время Башлачевского мемориала, было такое чувство, что между нами всеми прошел какой-то Моисей и руками развел этот океан на две половины. Слева – русский рок, „Мы вместе“, „Грянул майский гром“ и все такое, а справа – эта блестящая отточенность, спокойствие, героические позы – даже они, блин, казались вполне уместными. Начиналась новая эпоха – жалко, что она вместе с Цоем и закончилась. Да боже ты мой, поживи он еще хотя бы пару лет, гадом буду, русский шоу-бизнес был бы другим хотя бы в эти идиотские 90-е!»[402]
Вместо заключенияИз воспоминаний поклонника «Кино»
«Мне было 12 лет. У меня появляется друг среди одноклассников (который за год до этого был заклятейшим врагом – это нормально, в школе так бывает, вы знаете). Он – сын учителя физкультуры, вполне себе дворовый пацан, я – совершенно домашний, болезненный чудик. Рисование, фортепиано, книжки – вшивая интеллигенция, короче. Общего у нас крайне немного. Мы в поиске точек соприкосновения. В какой-то момент заходит разговор о музыкальных предпочтениях. А чтоб вы понимали, из приличной музыки я знал тогда только группу Queen. Про нее рассказала бабушка тремя годами раньше. Одну-единственную, неясно где добытую аудиокассету с подборкой Greatest Hits я заслушивал до дыр. Больше не было ничего. От слова „совсем“. 99 % того, что звучало из музларьков, по радио и ТВ, вызывало у меня разнообразнейшую гамму чувств от легкой тошноты до желания расстрелять из гранатомета поголовно как самих исполнителей, так и их поклонников.
Ни о каком „русском роке“ я не имел ни малейшего представления. И вот новый друг в какой-то момент вручает мне аудиокассету без всякой обложки, на которой от руки написано: „Виктор Цой и группа „Кино““, – с настойчивым требованием ознакомиться.
Я хмыкаю, прихожу домой, запираюсь в комнате, ставлю кассету в магнитофон и нажимаю „play“.
Ребята, это был эффект „серпом по …“. Да, да: первая же песня на кассете – „Звезда по имени Солнце“.
…И вот я слушаю этот крайне странный, жестковатый, низкий голос. Скупой, сдержанный, собранный. В нем нет ни фонтана эмоций, ни ярких красок, ни тонких нюансов, нет даже близко певческой сладости, гармоничности, и уж тем более нет ни единого грамма стремления кому-либо понравиться. Это вообще не голос певца! И поначалу он вызывает скорее отторжение, чем удовольствие. Но в этом голосе есть нечто, что заставляет тебя продолжать слушать. Вероятно, такими были древние жрецы, шаманы, барды… Ты не можешь ничего делать, ни на что отвлекаться. Ты сидишь и слушаешь, впитываешь, и каждое слово гвоздем застревает в мозгу, и ты уже понимаешь, что – все. Приплыли. You’ll never be the same.
И две тысячи – лет война,
Война без особых причин,
Война – дело молодых,
Лекарство против морщин.
Я сидел в глубоком трансе, не в силах пошевелиться. Волосы по всему телу стояли дыбом, меня трясло. А этот голос, сотканный из самой древней, самой глубокой и бездонной, не-здеш-ней печали продолжал вколачивать в мой ум нечто фундаментальное, то самое, что Цветаева сформулировала „жжя, а не согревая, рвя, а не взращивая“:
Здесь камни похожи на мыло,