Люся встала. Все лицо ее пылало. Сазонов с тревогой посмотрел на нее.
— Я не могу, — задыхаясь, сказала она. — Я не могу больше. Я ничего не понимаю. Я пойду приготовлю чай, — и она торопливо вышла.
Сазонов, бросив взгляд на Фомичева, вышел за ней.
Некоторое время Фомичев сидел один. Он верил, что Сазонов сможет переломить себя. Болезнь не зашла так глубоко, что нужна хирургическая операция.
Вернулся Сазонов. Лицо его было сумрачно.
— Что я должен сделать? — отрывисто спросил он.
— Мне тебя учить? Посмотри на Гребнева. Вишневский — молодой начальник цеха. Но как он взялся за цех! Ты перестал любить свой цех, завод. Так?
Сазонов долго молчал.
— Буду откровенен и дальше, — он оглянулся на дверь. — Знаешь, когда человек идет темной улицей в дождь. Сначала он выбирает дорогу, чтобы ног не замочить. Но оступился раз, другой. И тогда он идет, уже не разбирая дороги, по всем лужам, зачерпывая все больше и больше воды. Вот что случилось со мной. — Он посмотрел на Фомичева и спросил: — Я безнадежен?
— Нет. Я у тебя дома. К безнадежному не пошел бы.
— Мне помочь нельзя. Я должен сам во всем разобраться.
— У тебя почти нет времени разбираться. Надо все решительно изменить или отказаться от места начальника цеха.
— Вот как? — Сазонов встал и прошелся по комнате. — Ты сделал все, что мог. Теперь прошу — никаких больше разговоров о заводе. Вот и Люся!
Она входила в комнату, неся поднос с чайной посудой.
— Вы уже закончили свои разговоры? — внешне спокойно, веселым голосом спросила она. — Может быть, будем пить чай?
— С удовольствием, — ответил Фомичев.
Однако за чаем настроение отчужденности не рассеялось. Фомичев ушел от Сазоновых, так и не решив ничего с товарищем. «Все должно определиться в ближайшее время», — думал он.
18
На дачу к Немчинову Марина Николаевна не поехала. В середине дня она начала об этом жалеть.
Раздался телефонный звонок. Марина Николаевна вздрогнула.
— Слушаю, — сказала она.
— Как хорошо, что вы оказались дома! — произнес Фомичев. — Мне очень захотелось вас повидать.
— Какие-нибудь просьбы?
— Вы их боитесь? Будет просьба. Скажите-ка вы, упрекавшая меня за то, что я скучно живу: что у нас сегодня в парке?
— Смотр художественной самодеятельности.
— Правильно. Вот у меня просьба: быть в парке в половине восьмого на смотре самодеятельности.
— И вы отдадите приказ, если ваша просьба не будет выполнена?
— У вас отличная память. Могу надеяться, что моя просьба будет уважена.
В половине восьмого Марина Николаевна пришла в парк. Фомичев сидел на ближайшей от арочного входа скамейке. Они пошли по дорожкам парка. По ее глазам, по улыбке, по голосу Фомичев угадывал, что она рада видеть его.
Марина Николаевна вдруг спросила:
— Вы говорили обо мне с Данько?
— Я? — удивился Фомичев. — Нет.
— Честно?
Он рассмеялся.
— Как таинственно. Честное слово, не говорил. О чем?
— Я собиралась уезжать. Данько уговорил меня остаться… до звезды.
— Отлично сделал.
Фомичев сказал это спокойно, словно и не сомневался, что она останется на заводе. Занятый делами, отдавая им все время, он и не думал, что кто-нибудь может заниматься решением такого праздного вопроса: остаться на заводе или уехать.
Они шли по аллее, огибавшей весь парк. Гравий хрустел под ногами. Ветки плакучих берез спускались так низко, что их можно было достать рукой. Фомичев сорвал ветку и протянул ее Марине Николаевне.
Она приняла ветку и прикрепила к жакету. Да, красиво, не хуже цветка, и какой нежный, чуть горьковатый запах.
Никогда она еще не была так хороша. С удивлением и нежностью она смотрела на Фомичева.
— Вы думали сегодня обо мне? — спросил Фомичев.
— Да, — смело ответила она. — Я ждала вашего звонка.
— А я и вчера думал о вас.
— Вчера? Почему же только сегодня вы позвонили мне?
— Боялся быть навязчивым. Мне возле вас всегда становится хорошо.
Это уже было признание. Щеки ее зарделись, и она отвернулась.
То и дело приходилось раскланиваться. Казалось, все металлурги пришли в парк.
Прозвучал звонок. Толпа гуляющих направилась к летнему театру.
— Марина! — произнес решительно Фомичев, остановившись и взяв ее руку. — После концерта мы с вами идем гулять. Слышите?
— Куда, сумасбродный вы человек?
— На край света…
— Хорошо… Но где он, ваш край света?
— Далеко-далеко, в дальней стороне, где играют белки с дятлом на сосне, — нараспев ответил он пришедшими на память детскими стихами.
— Что с вами сегодня? — спросила Марина Николаевна, пристально вглядываясь в него. — Вы вдруг в парке и даже зовете некую лаборантку на край света.
— Я счастлив, Марина, что буду с вами весь вечер.
Они подошли к летнему театру и остановились, пропуская мимо себя зрителей.
— Владимир Иванович! — окликнул сзади Немчинов.
Директор был с Ксенией Дмитриевной.
Вчетвером они прошли в первые ряды и сели вместе. На два ряда впереди сидел Данько. Он заметил их и кивнул им головой.
— Посмотрим, какие у нас таланты, — с чуть приметной иронией сказал Немчинов.
Начался концерт. Первым выступал большой заводской хор. Он только что вернулся с олимпиады областной художественной самодеятельности, где занял первое место. Торжественным вступлением в концерт прозвучала песня о Сталине. Затем хористы пели фронтовые, шуточные, лирические, народные песни. Слушатели щедро аплодировали исполнителям и требовали все новых и новых песен. Почти все первое отделение концерта занял хор.
И сидевшие в зале и все хористы на сцене были с одного завода — соратники по труду. Фомичев слышал, как сзади девушка, видимо, тоже участница самодеятельности, шептала своей подруге: «Это Тоня Шаповалова из транспортного… А вон тот — руку поднял — Сергей Тюренков, из техникума. Услышишь, как поет! Он во втором отделении будет выступать».
«Хорошо, когда вот так поет народ! — думал Фомичев. — Легко и радостно у него на душе. Он просит песню».
Объявили перерыв. Все вышли из театра. К Немчиновым, Жильцовой и Фомичеву присоединился Данько с женой. В парке уже зажгли фонари. На дорожках лежали резные тени берез.
— Что? Хорош наш хор? — спросил Данько. — Заметили запевалу — сопрано? Румяная, как яблочко, Вера Зеленкина, крановщица с рудного двора. Говорят, в консерваторию берут. Сейчас завком прикрепил к ней учителя музыки. Осенью она поедет экзамен сдавать.
— Я, знаете, даже и не подозревал, что у нас столько певцов. Словно мы не медь варим, а солистов готовим, — шутливо произнес Немчинов. — Отличный концерт! Видно, серьезно занимаются. А вот на-днях мне рассказывали, что в нашей музыкальной школе при клубе занимаются двести детишек. Двести! Молодцы клубные работники. Поднимают музыкальную культуру.
— А на клуб смету урезал? — спросил Данько.
— Урезал… В себестоимость не уложились. Медь дорогую даем. Вот и снизился директорский фонд.
— Нехорошо, Георгий Георгиевич. На такие вещи нельзя скупиться. На-днях к тебе придет делегация от коллектива самодеятельности. Спектакль собираются ставить, а денег нет.
— Ах, делегация? Вот почему ты меня и в концерт притащил, товар лицом показать.
Все засмеялись.
— Директору надо не только производством заниматься. Ну, шутки шутками, а о деньгах с тобой еще будет разговор. Скуповат стал.
— По одежке… Расходов много, вот и скупишься.
Во втором отделении начались сольные номера. Концерт захватил Фомичева. Впервые он видел на сцене исполнителей, которых обычно встречал на заводе в спецовках. Он с удивлением слушал пение маленького горнового из ватержакетного цеха Петрушина. Как легко льется его голос: «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» Свободно и непринужденно, как настоящий профессиональный певец, держится он на сцене под сильным светом рампы и боковых юпитеров. А как нетерпеливо повел плечом и сердито покосился темными до синевы глазами, когда сфальшивил аккомпаниатор. Какие отличные плясуны оказались в отражательном цехе! Вот откуда у них такая легкость в работе, когда они берутся за ломы и кувалды, чтобы открыть летку в печи. Его всегда восхищала почти скульптурная красота, чувство ритма в движениях этих молодых парней.
Хорошо встречают всех исполнителей в зрительном зале, шумными, от всего сердца аплодисментами награждают каждого, вызывают на «бис».
Главный диспетчер Румянцев играл «Полонез» Шопена. Румянцев сидел боком к притихшим слушателям, так что были видны его быстрые руки, взлетавшие над клавишами.
«Как хорошо я сделал, — подумал Фомичев, — что пошел сюда!» Он посмотрел на Марину Николаевну. Ради нее он пришел сюда, ради желания быть с нею в этот день. Хорошо видеть ее рядом с собой. Музыка увлекла ее. Марина Николаевна не замечает, что Фомичев смотрит на нее.
Внимание Фомичева привлек директор клуба. Он появился откуда-то сбоку и стоял возле сцены, явно чем-то обеспокоенный, нетерпеливо поглядывая на Румянцева.
Прозвучали последние аккорды. Румянцев раскланивался с зрительным залом, держась одной рукой за спинку стула. Директор клуба торопливо двинулся к среднему проходу.
Он подошел к Данько и что-то сказал ему. Парторг сразу же встал. Вместе они остановились возле Немчинова. Данько шепнул ему несколько слов. Лицо директора изменилось, он нахмурился и, перегнувшись, четко и внятно сказал Фомичеву:
— Идемте. В отражательном авария. Упал свод печи.
Фомичев стремительно поднялся. Марина Николаевна испуганно взглянула на него.
— Авария в отражательном, — шепнул он ей.
Немчинов, Фомичев и Данько торопливо шли средним проходом к выходу. Зрители с тревожным любопытством смотрели на них.
Аплодисменты стихли.
— «Тройка». Из «Времен года» Чайковского, — объявил конферансье.
Раздались первые медленные звуки знакомой мелодии.
«Как Петрович и Вишневский могли это допустить? — думал Фомичев. — Ведь говорили мы о своде, надо было наблюдать за ним. Все теперь полетело. В ватержакетном поправили печь, начала подниматься выплавка в отражательном. Вот-вот, думали, начнем приближаться к намеченной цели. Теперь вновь отброшены назад».