— Вам помочь? — шопотом спросил Смирнов.
— Не надо.
Она опять наклонилась над Каржавиным, прикладывая к голове его полотенце и все уговаривая:
— Дима, Дима! Слышишь меня?
Каржавин внезапно затих, всхлипнув, как ребенок, и тяжело задышал.
— Наташа, Наташа! — позвал он. — Ох, как болит голова. Положи руку, Наташа. Вот так. Теперь лучше. Ох, как все болит.
Она помогла ему подняться. Несколько минут было тихо.
— Тебе надо поехать полечиться, — просительно сказала Наталья Михайловна. — Так, Дима, больше нельзя. Ты себя убиваешь и меня мучаешь. Поедешь?
— Хорошо.
— Завтра же?
— Только не завтра. — Голос его звучал устало. — Ты знаешь, почему я не могу сейчас уехать. Вот разведаем этот участок… Там и работы на несколько дней. Тогда и поеду. А ты к Татьянке. Так?
— Упрямый ты…
Они заговорили шопотом, и под этот разговор мужа и жены Смирнов опять заснул.
Второй раз Смирнов проснулся утром, когда в комнате уже было светло, в открытую дверь виднелся лес с позолоченными вершинами. С улицы доносились голоса.
В комнате за столом сидела Наталья Михайловна. Лицо ее было усталое и грустное. Она услышала, как журналист пошевелился, и перестала писать.
— Уснуть вам не дали, — сказала она. — Испугал он меня ночью. Это у него после контузии. Никак не могу заставить поехать в санаторий, не хочет бросать разведок, боится, что без него все пойдет не так. Слышали вчера наш спор? Даже мне не верит! Сам не едет, а меня к Татьянке гонит.
С улицы послышался голос Каржавина, звавший Наталью Михайловну. Она встала.
— Мы уезжаем. Завтрак ваш на столе. Заезжайте к нам и на обратном пути. Будем вас ждать.
Но Наталья Михайловна не успела выйти. В избу вошел Каржавин, и Смирнов увидел, как изменился геолог за ночь. Лицо его пожелтело, под глазами виднелись отеки. Он посмотрел на Смирнова и спросил:
— Мы вас еще увидим?
— Вероятно.
— Тогда совсем прощаться с вами не буду.
Геолог говорил дружелюбно, словно эта ночь под одной крышей сблизила их.
Вместе они вышли на крыльцо. Над ручьем поднимался туман. Воздух был холодноватый, легкий. Перед большим домом запрягали лошадей. Группа рабочих уже пошла по дороге.
— Рано вы встаете, — сказал Смирнов.
— Работы много.
— Вадим Сергеевич, — решительно сказал Смирнов. — Я — человек вам чужой, права голоса не имею. Почему вам не поехать лечиться? Вы ведь очень больны. За одну ночь вы так изменились!
Геолог усмехнулся.
— Наташа нашла еще одного союзника!.. Я знаю, что надо ехать, и поеду. Но ведь я четыре года тосковал по работе! А сейчас мы устанавливаем русло самой большой реки. Ну как я могу сейчас бросить разведки? Вот закончим наш спор с Наташей, тогда и поеду. Пусть одна с Татьянкой возится и разведку завершает, — шутливо закончил он.
Две подводы, приминая колесами росистую траву и оставляя темные полосы, двинулись по дороге. Вадим Сергеевич протянул руку Смирнову.
— Заезжайте, буду рад, — сказал он.
Каржавины пошли за подводой. У поворота Наталья Михайловна оглянулась и помахала рукой Смирнову.
Часа через два выехал и Смирнов.
Возница был под хмельком от стаканчика водки, которым его угостил журналист, и говорил не умолкая.
— Хорошие люди, — сказал он убежденно, словно и для него они были примером правильной жизни. — Сам-то, Вадим Сергеевич, строг, но доброго сердца, а она, как голубка, вокруг него вьется. Годов уж восемь они возле нас. На виду у людей вся их жизнь. И всегда они вместе, всегда вместе, как приехали. В войну затосковала она. А как пройдет вода, так собирает свою партию — и опять золото в тайге искать. А вернулся он — она опять расцвела, будто годки сбросила. А дочка у них чистое золото. К зиме, видно, и прибавленье в семье будет. Да вот они стоят рядком, ишь как, — и он показал кнутовищем вправо от себя.
Неделю спустя на той же самой подводе в середине дня Смирнов подъезжал к знакомому месту. Они свернули на дорогу вдоль ручья и скоро увидели прогалину, освещенную солнцем, и дома. Рамы были вынуты из оконных проемов, и дома приняли нежилой вид. Смирнов с удивлением смотрел: что случилось за эти дни? Наталья Михайловна хлопотала вокруг возов, нагруженных мебелью, инструментами. Вадим Сергеевич сидел на бревне возле холодной растоптанной золы костра.
Геолог встал, увидев Смирнова, и они поздоровались, как старые, хорошие знакомые. Наталья Михайловна, раскрасневшаяся, с капельками пота на лбу, подошла к ним.
— Довольны поездкой? — спросила она. — Понравилось у нас? Будет что рассказать в Москве?
— А мы уезжаем, — сказал геолог, — на новое место.
— А русло древней реки? Нашли?
— Конечно, не могло же оно исчезнуть!
— Кто же оказался прав?
Наталья Михайловна засмеялась, улыбнулся и Вадим Сергеевич.
— Оба не правы, оба ошибались, — сказала Наталья Михайловна таким довольным тоном, как будто эта двойная ошибка радовала ее.
— Поедете теперь к Татьянке? — спросил ее Смирнов.
Она смущенно покачала головой:
— Нет, не придется. Очень много работы. Мы решили, что через недельку она сдаст экзамены и приедет к нам, поживет в лесу. Для нее это полезно будет. Ведь у нас здесь не так уж плохо. Правда?
С ней нельзя было не согласиться.
— А вы, Вадим Сергеевич, тоже отложили свой отъезд? — спросил Смирнов.
Геолог безнадежно махнул рукой.
— Сейчас никак не могу. Вот и Наташа согласилась. Закончим к осени всю работу, сдадим приисковому управлению свое русло древней реки, тогда и поедем вместе. Ну куда я без нее?
АНИСЬЯ ИЗ КОЛХОЗА «ЛЕНИНСКИЙ ПУТЬ»Рассказ
Ох, как коротки зимние дни!
Кажется Анисье Романовне, что ничего-то она еще не успела сделать, а зимний день уже пошел на вторую половину.
Ночью, в метель, когда все вихрилось и свистело кругом, Анисья Романовна вернулась с сессии районного Совета домой. Три дня продолжалась сессия: обсуждались план культурного строительства и подготовка к весеннему севу. Все дни, пока Анисья Романовна сидела в президиуме по правую руку от председателя, она не переставала беспокоиться: как-то там без нее дома в Турбине? Она разговаривала с турбинцами по телефону утром и вечером, но это не успокаивало. Боялась, если что и неладное, ведь не скажут, зачем, дескать, тревожить председателя, вернется с сессии — все и узнает.
Рано утром Анисья Романовна уехала на строительство кирпичного завода и теперь возвращалась в деревню. Высокие стога золотистой соломы, накрытые пушистыми белыми шапками, стоят на полях возле деревни. На непримятом сверкающем снегу видны частые заячьи петли. По этим большим стогам соломы можно судить, как хорош был урожай и как много пришлось всем поработать. «А все моторы! — думает Анисья Романовна, и улыбка озаряет ее обветренное лицо с двумя горькими складочками возле губ. — Без электричества до снега молотили бы».
Крепок мороз, скрипит под полозьями снег, все деревья и кусты в мохнатом инее — куржаке. На пустыре возле деревни птичья возня. Погуляла вчера метель, снегом занесло репейники. Синицы и щеглы скачут по сугробу, поднимая серебристую пыльцу, добираются до мохнатых головок репья.
В деревне уже протоптано множество дорожек — на фермы, к колодцу, в правление колхоза, к амбарам, где сортируют зерно, в клуб, в магазин. Возле клуба Анисья Романовна останавливает лошадь и, не вылезая из саней, читает объявление: «Избиратели деревни Турбино приглашаются вечером на собрание». На фасаде клуба большой транспарант: «Избирательный участок № 12 по выборам в Верховный Совет СССР». Возле крыльца другой: «Агитпункт».
Анисья Романовна подъезжает к большому дому с резным крыльцом. Чья-то голова показывается в окне и исчезает. В правой половине дома помещается агролаборатория, в левой — правление колхоза. Есть еще дверь — прямо. На ней строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен!» Здесь помещается радиоузел. Оттуда доносится музыка.
Анисья Романовна варежкой сбивает снег с валенок и входит в правление колхоза. В прихожей она развязывает платок, снимает шубу, прислушиваясь к доносящемуся стуку костяшек на счетах.
В светлой оштукатуренной комнате сидят бухгалтер Василий Иванович Буханцев — высокий жилистый, с густыми бровями, острыми пронзительными глазами, суровый на вид человек, и счетовод Оленька — маленькая, тонкая, с колечками вьющихся у висков волос, большеглазая. В комнате тихо. Только слышны резкие, как удары шаров на биллиарде, перестуки костяшек на бухгалтерских счетах и звонкий, словно при игре «жарко-холодно», стук костяшек на маленьких оленькиных счетах.
На минуту Василий Иванович прерывает работу и сквозь роговые очки смотрит на председателя:
— С приездом, Анисья Романовна! — гудит он, словно шмель. — Как гостилось в городе? Как сессия?
Оленька рада случаю отдохнуть. Она смертельно замучена, ей кажется, что пальцы ее одеревенели от этих костяшек и вечером она не сможет играть в оркестре.
— Здравствуйте, тетя Аня! А мы вас вчера все ждали… Думали, успеете наш спектакль посмотреть. Столько народу собралось!
Василий Иванович неодобрительно косится на помощницу и спрашивает ее:
— Сколько четвертая бригада взяла минеральных удобрений?
Анисья Романовна знает, как бухгалтер «гонит» отчет, чтобы успеть первым представить его в районный земельный отдел. Он недоволен, когда Оленька чем-нибудь отвлекается. В последние две недели он особенно безжалостен к ней. Вчера вечером, вероятно, скрепя сердце и на спектакль отпустил.
Анисье Романовне хочется подбодрить девушку.
— Довольны были люди? — спрашивает она.
— Очень! — восклицает Оля. — Так все аплодировали. Просят повторить спектакль. А сегодня из Вязовки звонили… Приглашают приехать к ним.
— Сколько же взяла четвертая бригада минеральных удобрений? — опять настойчиво спрашивает непреклонный Василий Иванович.
Кто-то осторожно кашляет. Тут только Анисья Романовна замечает сидящего на лавке у стены Трофима Лаврентьевича — звеньевого из огородной бригады. Он сидит, как пришел с улицы, в шапке-ушанке, в просторном рыжем полушубке с черной заплатой на боку. Большие рукавицы из собачьего меха лежат рядом на лавке.