На улице перед домом затрещал мотоцикл, и кто-то громко крикнул:
— Почту привезли!
Лухманцев отодвинул от себя тарелку, встал из-за стола и торопливо направился в комнату, куда уже шли толпой за почтальоном все свободные от дежурства пограничники.
Почтальон бросил в руки солдат туго набитый брезентовый мешок и, стаскивая с себя дождевик, рассказывал:
— Как река поднялась… Насилу перебрался. Теперь в батальон и не попасть.
Мешок уже развязали, солдаты выкладывали на стол пачки газет и журналов. Один из солдат, захватив письма, выкрикивал фамилии.
— Лухманцев! — прочитал он.
Старший сержант взял письмо и посмотрел на обратный адрес: письмо было из Сибири от брата-тракториста. Лухманцев отошел в сторону и вскрыл письмо.
Брат писал, что у них, в Кулундинской степи, уже сошел снег и все готовятся к выезду в поле. Письмо из Сибири в Австрийские Альпы шло две недели, и Лухманцев, подняв глаза и посмотрев на светлую зелень резных листьев каштана и на пузырящиеся лужи, подумал, что сейчас, наверное, брат уже живет в степи. В воображении перед ним встала бескрайная золотисто-бурая под весенним солнцем степь, опрокинутая чаша светло-голубого неба над нею, синеватый дымок ползущих по степи, как жуки, если смотреть издали, тракторов, коробочки вагончиков полевого стана. Мысли о степи были приятны.
— Что пишут? — спросил Лаврентьев, тоже получивший письмо.
— Батьку председателем сельсовета выбрали, — улыбнувшись, ответил Лухманцев. — Пятьдесят восемь лет ему, а он на войне побывал, две медали заслужил, и дома ему спокойно не живется.
И почему-то он вспомнил старика, задержанного им несколько часов назад.
— А где этот задержанный? — спросил он.
— Сейчас опять к Шакурскому отвели.
— Лейтенанту два письма, — объявил солдат, разбиравший письма. — Кто отнесет?
— Давай я, — вызвался Лухманцев. Ему захотелось еще раз посмотреть на задержанного им человека.
Он взял письма, прошел по коридору и открыл дверь в приемный зал начальника заставы лейтенанта Шатурского.
Лейтенант посмотрел на солдата. Лухманцев показал ему письма, и Шакурский кивнул головой, чтобы он обождал тут.
Возле камина, в котором, потрескивая, горели дрова, спиной к Лухманцеву, на низенькой табуретке с мягким сидением сидел задержанный. На нем был чужой не по росту костюм. Озноб сотрясал его узкие плечи.
— Я сидел во многих местах, — рассказывал он глуховатым голосом. — Освенцим, Бельзен, Майданек, Маутхаузен… Я встречался с вашими товарищами. — Он помолчал. — Это были самые сильные люди, которых я знал в моей жизни. Они учили меня стойкости. Я видел, что ваш самый простой солдат был сильнее всех своих тюремщиков. Ни один из русских не боялся смерти. А силу их веры в правоту своего дела ни с чем нельзя сравнить.
— У вас есть доказательства о пребывании в немецких концлагерях? — спросил Шакурский.
— С собой только одно. — Человек протянул худую руку, на которой синели вены, отогнул край рукава. — Вот номер, полученный в первом лагере. Это татуировка — номер на всю жизнь.
Шакурский взглянул на руку с татуировкой.
— Кто знает вас? — опять спросил он.
— Профессора Штейнгартена знают в Вене. Нацисты преследовали меня как антифашиста. В тридцать восьмом году, когда они пришли в нашу страну, они лишили меня кафедры в университете. Я специалист по тюркским языкам. В сорок первом году мне предложили составить словарь-разговорник для солдат горных егерских дивизий, предназначенных для похода на Кавказ. За отказ я был арестован и осужден на восемь лет концентрационного лагеря. Об этом писали венские газеты.
Он говорил медленно, словно читая книгу и вдумываясь в чужую суровую судьбу.
Рассказ профессора не смягчил Шакурского. За три года службы на демаркационной линии он повидал не мало людей, переходивших нелегально границу, и привык не доверять первому впечатлению. Штейнгартена не обижала эта сухость советского офицера. Очевидно он понимал, что так это и должно быть.
— Вы вновь подтверждаете, что были осуждены американским военным судом?
— Да. Они обвинили меня, что я опасный человек, веду антиамериканскую пропаганду и являюсь чуть ли не платным агентом русских коммунистов. При аресте они нашли у меня Ленина и Маркса на немецком языке, антифашистские немецкие издания, книги советских писателей и мои статьи. В них я, действительно, был антиамериканцем. Дружба же с вами сейчас опять стала преступлением.
— Почему вас, австрийского подданного, судил американский военный суд?
— Наши вчерашние нацисты и люди, близкие им по духу, предпочитают сейчас убирать неугодных им людей американскими руками.
— Хорошо, — произнес Шакурский, — все это будет проверено. Я вынужден из-за разлива реки задержать вас у себя на заставе. Но это, очевидно, не больше, как на два-три дня.
— Я прошу об одном: не возвращать меня американским властям. Я бежал с помощью друзей, чтобы в советской зоне искать справедливости. Я могу рассчитывать на вашу помощь?
Шакурский не ответил на этот вопрос.
— Где вы изучили русский язык?
Профессор улыбнулся.
— Россия — страна нового социального строя и давно интересует меня. Я считаю себя уже многие годы вашим другом. С вашими учеными я переписывался на вашем языке. Я знаю вашу литературу, многое переводил на немецкий. — Он помолчал, поднял голову и торжественно и тихо прочел:
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Но и стихи не произвели впечатления на лейтенанта.
— Вы хотели видеть того, кто вас задержал? — сказал Шакурский. — Он здесь.
Штейнгартен повернулся и встал. У него было усталое лицо старого человека. Увидев Лухманцева, он сделал к нему несколько шагов и сказал:
— Разрешите поблагодарить вас. Двое суток я скрывался от солдат американской военной полиции. Мне угрожает новый концентрационный лагерь. Наши газеты пытались вступиться за меня. Но ничто не помогло. Можно подумать, что в мире ничего не изменилось после разгрома нацистов. Вы мне уже дважды спасаете жизнь: первый раз в сорок пятом году, когда советские войска взяли Австрию, и второй — сегодня, когда у нас господствует американская демократия, — горько закончил он.
Он сильно и с чувством пожал руку старшему сержанту. Лухманцев невольно покраснел. Он не понимал, почему его надо благодарить.
— Мне стыдно за свою родину, — продолжал Штейнгартен, обращаясь к Шакурскому и Лухманцеву. — Но и люди моей родины все больше начинают понимать, кто их истинный друг, с кем им по пути. Ваши солдаты недаром пролили свою кровь в Австрии. Я, старый человек, предпочитавший всему языки далеких от нас народов, понял, что и я должен бороться за свободу своего народа, за мир в мире. В наше время никому нельзя стоять в стороне от борьбы. Это поняли и тысячи людей, знающих жизнь лучше меня.
Он еще раз пожал руку смущенному Лухманцеву, вглядываясь в него, словно стараясь запомнить лицо его.
— Можете итти, — сказал Шакурский Лухманцеву, забирая у него письма.
Профессора отвели в маленькую угловую комнатку, где обычно содержались все задержанные до тех пор, пока их не отправляли дальше. Там стояли стол, два стула, кровать и шкаф для одежды.
Лухманцев в коридоре прислушивался к тяжелому и тягостному шуму дождя в сгущающихся сумерках, когда Штейнгартен прошел в эту комнату. Профессор дружелюбно улыбнулся старшему сержанту и остановился.
— Нельзя ли у вас достать какую-нибудь книгу? — спросил он.
— Сейчас узнаю, — ответил Лухманцев и пошел опять к Шакурскому.
Лейтенант сидел за столом и читал письма.
— Выбери что-нибудь, — разрешил Шакурский и добавил: — Интересный человек… Похоже говорит о себе правду. Отнеси, отнеси книгу, — вспомнил он о просьбе.
В комнате политпросветработы Лухманцев, открыв дверцу шкафа, долго смотрел на корешки книг, не зная, что же выбрать Штейнгартену для чтения. Он отложил роман Фадеева «Молодая гвардия» и, подумав, добавил к нему томик военных стихов Симонова, потом передал книги и пошел читать газеты.
Через час лейтенант вышел из своей комнаты и передал телефонисту листок, исписанный столбцами пятизначных цифр. Связь с командованием сохранилась только телефонная и приходилось пользоваться шифрованными телефонограммами. Лухманцев слушал, как телефонист диктует цифры, и думал, что это, вероятно, сообщение о задержании профессора.
В комнате политпросветработы собрались солдаты, свободные от дежурства. В углу несколько человек играли в шашки и шахматы. К Лухманцеву подсел почтальон, обычно знавший все новости, и спросил:
— Кого поймали?
— Какого-то профессора. Из тюрьмы от американцев бежал.
— Вот что делают…
— Не понимаю я, — Лухманцев в раздумье сморщил брови: — Старый человек, ученый, боролся с нацистами… А они его в тюрьму.
— А, может, брешет он!
— Нет, такой не станет обманывать.
Лухманцев опять вышел в коридор и прошел мимо той двери, где стоял часовой. Повар пронес в эту комнату обед. В полуоткрытую дверь Лухманцев увидел Штейнгартена, лежавшего в постели с закрытыми глазами. Книжки лежали на столе. Одна из них была раскрыта.
Повар вышел через несколько минут и обиженно сказал:
— Твой не желает кушать. Просит дать термометр. Надо лейтенанту доложить.
Шакурский торопливо прошел к Штейнгартену и пробыл у него минут десять. Когда он вышел от него, то вид у него был очень встревоженный.
Он увидел в коридоре Лухманцева и сказал:
— Беда с твоим профессором… Заболел он. Температура тридцать девять и шесть. И врача вызвать нельзя.
В течение вечера он несколько раз заходил в комнату Штейнгартена. Профессору становилось все хуже.
А около десяти часов вечера раздался телефонный звонок. Командование вызывало к телефону начальника заставы.
Разговор был короткий. Лейтенант, выслушав, сказал:
— Понимаю, понимаю… Он устроен. Но ему нужна врачебная помощь. У него очень высокая