(возмущенно, громким шепотом). Не кричи, отца разбудишь, опять пыль до потолка начнется! Спасибо за совет!
Вячеслав. Пожалуйста — даю бесплатно! Спокойной ночи, ма! (Снова берется за ручку двери).
Валентина Васильевна. Погоди! Звонил Юра.
Вячеслав. Какой Юра?
Валентина Васильевна. Ну, Юра Дерябин, твой приятель, художник.
Вячеслав. Из Москвы, что ли?
Валентина Васильевна. Да нет, он приехал. Тебя хотел видеть.
Вячеслав. Когда звонил?
Валентина Васильевна. Только ты ушел — буквально через десять минут.
Вячеслав (с отчаянием). Ах, как жалко! (Садится на диван, обхватывает голову руками). Лучше бы я с ним встретился!(Напряженно думает). Так… Так…
Валентина Васильевна(обеспокоенно). Слава, что-то случилось?
Вячеслав (порывисто). Нет-нет, ничего! (Вскакивает, подходит к матери, целует ее). Спасибо, мам, что сказала! Сейчас пойду к нему.
Валентина Васильевна. Ты с ума сошел! Посмотри, сколько времени!
Вячеслав. Иди, мамочка, иди спи, дай мне жить своей жизнью! Я должен — понимаешь? — должен увидеть его. Вдруг он прилетел на день и я его не увижу? Пока, мамочка! Иди, милая, спи! (Он еще раз целует мать и поспешно уходит в заднюю дверь).
Валентина Васильевна стоит, опустив руки и задумчиво кивая головой. Затем выключает свет и уходит.
Сцена 11
Раздается звонок в дверь. В левой половине сцены вспыхивает свет — это включает его Юрий Дерябин. Он в добротном халате на голое тело и шлепанцах на босу ногу. Помещение представляет собой мастерскую художника: у стены — мольберт с холстом на подрамнике; на холсте — несколько цветных мазков; посреди мастерской — простой грубый стол, возле него — старинное кресло с высокой резной спинкой и грубая, в тон столу, табуретка. Юрий отпирает дверь. Входит Вячеслав.
Юрий. Ух ты, Славка!
Вячеслав. Привет, Деряба!
Они протягивают друг другу руки и порывисто затем обнимаются.
Юрий. Ну ты даешь! Позже не мог?
Вячеслав. Извини, с девицей заболтался, а тут еще менты прискреблись, еле отбодался. Прихожу домой — матушка говорит: ты звонил.
Юрий. Проходи… Все еще теряешь время на девиц?
Вячеслав (проходит, осматривается, подходит к мольберту). Ты же знаешь, я позднего зажигания. Только недавно научился им врать и не краснеть.
Юрий. Думаю, ты понял, что ложь имеет больший успех, чем мямлить правду, а?
Вячеслав. Да. Дай, думаю, сбегаю, а то, неровен час, опять уметелишь.
Юрий. Ты прав — на два дня, не больше.
Вячеслав. Может, завтра тогда?
Юрий. Нет уж, раз пришел, садись, посидим! (Берет Вячеслава под руку, подводит к табуретке). А я только что компанию выпроводил, лег поспать.
Вячеслав (пытается вырваться). Нет, может, в самом деле, завтра?
Юрий. Не трепыхайся — завтра много дел, послезавтра — тоже.(Усаживает Вячеслава на табуретку).
Вячеслав. Просто помню: в прошлые времена к тебе можно было в любое время.
Юрий. Ой, дед, те времена канули в Лету. Но тебе можно в любое. Пить будешь?
Вячеслав. А что у тебя?
Юрий. Чай, кофе. Коньяк есть, вино.
Вячеслав. Сухое?
Юрий. Есть сухое.
Вячеслав. Красиво живешь. Давай сухое.
Юрий уходит за кулисы, приносит бутылку вина, два стакана, тарелку с яблоками, откупоривает бутылку, наливает в стаканы, садится в кресло. Они пьют вино неторопливыми глотками. Диалог их, пока Юрий ходит и готовит стол, ни на секунду не прерывается. Во время последующего диалога Юрий подливает вино в стаканы.
Юрий. Вообще-то я теперь не пью.
Вячеслав. Как, совсем?
Юрий. Да. Но с тобой выпью. За все прошлое, что было.
Вячеслав. Спасибо… Ну, как столица?
Юрий. Обрыдла. В Париж собираюсь.
Вячеслав. Ни фига закидоны! Надолго?
Юрий. Может, и надолго. Как масть пойдет. Приехал вот с матушкой увидеться да (кивает на мольберт) распродать здесь все к чертовой матери.
Вячеслав. А как же ты там? А деньги?
Юрий(пожимая плечами). Работать буду. Живут же люди?
Вячеслав. Зачем тебе это, Юра?
Юрий(прежде чем ответить, задумывается ненадолго). Ты знаешь, Вяч, Москва — совсем не то, что мы себе представляли, сидя вот тут (стучит пальцем по столу). Москва большой барахолкой стала — торопится распродать все, от женских половых органов до целых регионов. А художнику, сам понимаешь, нет места на барахолке. Правят бал сытые. Сытость — мечта и цель жизни. После нее второе дело, само собой — секс. После всего этого, естественно, кич подавай — слишком сытый желудок другого не принимает. По-другому пока не научились. И вся эта кичня любит называть себя разными «измами», чтобы, значит, поприличнее выглядеть. Вот такие, Вяч, навороты.
Вячеслав. Что, все так безнадежно?
Юрий. Да нет, конечно, какая-то материковая культура чувствуется, но она, как я понимаю, ушла в катакомбы и мне, пришлому гунну, не открывается.
Вячеслав. Но ведь настоящая культура, Деряба, всегда жила в катакомбах.
Юрий. Неправда. Это мы так привыкли.
Вячеслав. Ну, хорошо, но ведь нынче, сдается мне, все цивилизованное человечество тонет в сытости, собственном дерьме и сперме.
Юрий. Да пусть тонет, раз ему нравится, но я не хочу быть дешевкой в услужении, холуём в этой обжираловке — хочу делать свое.
Вячеслав (усмехается). В Париже, думаешь, по-другому?
Юрий. Может, и так же, но я там еще не был. Поеду, посмотрю. В Москве мне дают божескую цену только иностранцы. Свои — непременно на халяву или подешевке норовят. Потому что как не было, так и нет ни пророков, ни художников в своем отечестве, надо, чтоб тебя признали там— вот тогда они прибегут, хороводы будут водить вокруг тебя, кидаться в очередь… Вернусь, конечно, но вернусь только на коне.
Вячеслав. Тебе что, надо много денег?
Юрий(смеется и грозит пальцем). Поймать хочешь? Не выйдет! Да, хочу, но не затем, чтоб стать сытым — только чтоб не зависеть от них!
Вячеслав. Мне тебя будет не хватать, Деряба. Очень не хватать. Уже не хватает.
Юрий. Я пришлю тебе парижский адрес. Пиши.
Вячеслав. Что письма!..
Юрий. А ты знаешь, твои письма… Не знаю, как сказать… В них столько блеска, столько юмора! И боли… Какие-то они у тебя пронзительные.
Вячеслав. А от тебя дождешься, как же! Одни открытки с пиктограммами. Тебя что, писать не учили?
Юрий. Прости, Вяч, но письма мне не даются. А твои я не выбрасываю — целая папка скопилась. (Он хочет вылить из бутылки в стаканы остатки вина, но бутылка пуста). Смотри-ка, хорошо пошла! Может, еще откроем?
Вячеслав. Давай.
Юрий встает, уходит за кулисы, приносит следующую бутылку, откупоривает, наполняет стаканы, садится в кресло. Они продолжают не спеша пить вино, и Юрий подливает в пустеющие стаканы. Между тем диалог их на ни секунду не прерывается; при этом становится заметно, что они понемногу пьянеют.
Юрий. Все собирался показать твои письма кому-нибудь из матерых писателей — они ходят ко мне там; только всем некогда. Позволил бы?
Вячеслав. Я не против. Даже интересно!
Юрий. А помнишь наши споры? Я ведь, между прочим, чувствовал в тебе потенциал и все думал: где он, в чем выльется? Ты все ходил, рисовал, но я же видел: не твое это. Про себя-то я всё знал: та тьма предков за спиной — она ж дышит мне в затылок; где-то же они должны были выкрикнуть свое, верно? Мне было шестнадцать, а я понял: не отвертеться, на меня этот крест ляжет! Но ты-то, ты — мне за тебя было обидно: не может, чтоб ушло все в пустоцвет! Наши — помнишь? — острые, как бритва, ощущения — извести на девок, на гнездо, на деньгу? На смысл жизни как-то не тянет. И вот, оказывается, куда выперло: тексты, письма…
Вячеслав (машет рукой). Да, Деряба, это осколки. У меня в дневниках знаешь сколько наворочено? На всю жизнь хватит расшифровывать. Я роман, Деряба, начал — это будет во! (Поднимает большой палец).
Юрий. Давай, Вяч, раз это твое. Только в нашем возрасте и можно быть гениальным!
Вячеслав. А то, что в письмах — это продолжение наших споров, наши стрелы друг в друга, наши истины — стоят же они чего-то?
Юрий. Стоят. За судьбу, что свела нас тогда! (Поднимает стакан; они с Вячеславом чокаются и выпивают).
Вячеслав. Я же знаю, как они все думали: если двое парней уединяются — не иначе как для чего-то грязного.
Юрий. Да что с них возьмешь?
Вячеслав. Видишь, у тебя все просто, а меня эти их фантазии просто бесят. За них же стыдно.
Юрий. Плюй ты на них! Взглянул — и мимо, пусть живут с тьмой своих низких истин. Они же по телевизору жить учатся, любить — по справочнику, и вкус — соответствующий. Разве духовное родство им — по силам? Их пророки даже искусство понимают как извращенный секс…
Вячеслав. Ты, я смотрю, подковался.
Юрий. Так с кем поведешься…
Вячеслав. Как ты жил в белокаменной?
Юрий. Как все. Я же, как приехал — сразу выставку сделал на Крымском валу, хорошую выставку. А затраты офигенные: аренда, буклет цветной, междусобойчик для приглашенных, — пришлось распродать все лишнее; по дешевке гнал, за десятую часть цены — все на кон поставил. Поверишь ли, после закрытия на бутерброд не было. А куда потом? На улице торговать? И, ты знаешь, ноль внимания. Никто. Вот так. Чувствую, пролетаю. Но был там один член-кор: увидел — ей-богу, обмочился от удовольствия. Смотрю, пробрало. А у него дочка, умненькая такая мартышка, полное извращение женской су