Он снова увидел себя маленьким, зареванным, загнанным под кухонный стол в наказание за очередную школьную двойку. Ненавистный отец, будучи поклонником сурового воспитания, заставлял Слепухина целый день сидеть под столом на кухне, делать там же уроки и там же съедать штрафной ужин, что было особенно невыносимо потому, что Слепухин не имел права отказаться от этого унизительного ужина. Считалось, что так вот под столом Слепухин с большей ответственностью проникнется необходимостью знаний и быстрее исправит злосчастную двойку. Перед самым лицом покачивалась ступня, и очень хотелось вцепиться зубами, прокусывая до крови тяжелые набухшие вены. Слепухин не переставал скулить, потому что жалобный скулеж считался необходимым элементом воспитательного процесса и, если бы из-под стола не тянулись воющие звуки, отец непременно придумал бы какое-нибудь дополнительное наказание, в разнообразии которых был неистощимым выдумщиком. В общем, скулить продолжал, но целиком до подрагивающего жаркого комка в желудке был занят одним: удерживал себя от соблазна вцепиться острыми зубами в ненавистную плоть.
…Слепухин еле умещался под низким столом, пригибая застылую стриженую макушку и смеясь в душе над стонущим, скорченным жуткими болями отцом, мечущимся на кушетке. Он понимал, что отец не просто измывался над ним, теша тем самым свою властную гордость, а показывал, на чем держится мир, в котором Слепухину предстояло маяться долгую-долгую жизнь. Слепухин даже хотел крикнуть сейчас из-под стола помирающему отцу о своей благодарности: вовремя выпорол старик всякую нежную глупость из наивной души, прочно поселив там в диковинной дружбе вечную готовность к скулежу и не менее вечную охоту цапнуть зубами в кровь… Если бы под столом не было так холодно, если бы так не свело замерзший рот, Слепухин бы непременно крикнул, хотя сознавал, что чего-то старик недополол в нем — иначе бы нынешние учителя, загнавшие его опять под стол, давно бы уже свою учебу закончили.
…Рядом с лицом замелькали в грохоте сапоги, и Слепухин попробовал еще теснее упрятаться под стол, чтобы его не зацепили в непонятной суматохе. Загремели запоры дверей, и загомонили вокруг испуганные голоса.
У двери камеры сгрудились бесплотные призраки, жадно ворочая головами в сторону необычной суматохи и надеясь, что, может, из суматохи той выскользнет и им какое-нибудь чудо.
— Сосед вскрылся.
— Поволокли в медчасть.
— Или в морг.
— Долотов какой-то.
— Слышь, это не он с тобой про голодовку базарил?
— Он самый, — отозвался Слепухин. — Максим с нашего отряда… Живой он?
— Не разобрать — гомонят, псы, все разом.
— Серьезный, видно, мужик — чик по венам, и в медчасть на отдых.
— Или в морг.
— Все одно — на отдых.
— Мужики! тепло включили!
Все остальные звуки слились в один облегченный вздох, принявший в себя восхищение, благодарность чумному Долотову, радость жизни и выше всего — животную радость своей не загубленной еще вконец жизни, ту радость, которая перекрывала благодарность спятившему соседу пренебрежением к нему же, выхлестнувшему взмахом мойки из себя и жизнь, и любую возможную радость…
Железная труба чуточку потеплела, но можно было уже дотронуться бережно, можно было погладить ласково этот источник жизни, и каждый был в эту минуту предупредителен и с удовольствием даже давал другому убедиться в том, что труба и на самом деле вдыхает в камеру настоящее тепло.
С синеватых лиц сходила бездумность безумия, заговорили громче, задвигались осмысленней — совсем неплохо начинался новый день, и не накатывали больше волны дрожи, и растворилась невыносимая боль в затылке, и даже чуточку стыдно стало Слепухину за глупый его разговор с Максимом.
Кто-то залез под нижние нары и там обвился вокруг теплеющей больше и больше трубы, а на маленьком ее кусочке, где труба выныривала из-под нар, и до того места, где она всверливалась в стену камеры, разместились Слепухин с кавказцем. Вокруг терлись остальные, пробиваясь поближе к теплому дыханию разогревающегося железа.
— Ого, скоро и сидеть станет невмоготу, — засмеялся Слепухин.
— Испугались, волки, — на полную включили.
Радость выплескивалась в невразумительных возгласах и все настойчивее направлялась на скорый уже подъем и на утреннюю кормежку. Слепухин почувствовал, что согрелся, и с сожалением, но уступил свое место, не решаясь отойти далеко, а тут же присаживаясь на корточках. Совсем приятно было упрятать макушку под разогретые чуть ли не до обжига ладони.
— Эх, пивка бы тепленького, — мечтательно выдохнуло рядом.
— Ну ты загнул… Кто же это теплое пиво пьет?
— Теплое пиво — самый смак… Я завсегда перед работой заходил в пивнушку…
Загремели кормушки по продолу — пошли дубаки поднимать нары. Отхлопнулась и кормушка в 06.
— Падъемь, — заорал приплюснутый солдатик, — падьнимай нар!
— Курить, командир! курить дай! курить! сигаретку хоть, волчара-а! — в несколько голосов загомонили из камеры, пока остальные поднимали тяжелые нары и пока из коридора они закреплялись в поднятом положении.
Кормушка захлопнулась, и тут же по камере закружили все ее обитатели, потягиваясь вольготно в неожиданном просторе.
Слепухин быстро вышагивал на отвоеванном себе пятачке — два шага от двери, поворот, два шага к двери. Под окошком вдоль трубы постепенно собрались все остальные, исключая чокнутого баптиста, который вышагивал рядом со Слепухиным, только гораздо медленней и расслабленней. У стены начался обычный в камере травеж и обычным же образом прерывался смехом и чьим-либо настойчивым голоском: «Дай теперь я приколю».
Теперь-то Слепухин выдержит, теперь Максим их шуганул, и, может, не решатся они больше искручивать Слепухина, поостерегутся…
Покатила по продолу баландерская телега и своим грохотом мгновенно испаряла все разговоры по камерам. Все зашевелились, и сразу стало тесно.
Теперь уж точно выживем!
Как ни сдерживались обитатели 06, но постепенно все начинали кружить по камере, и все кружения происходили мимо кормушки в нетерпеливом ожидании утренней пищи. Наконец пошли по рукам шлюмки с кипятком и урезанные штрафные пайки хлеба. Кормушка захлопнулась, и каждый, припрятав свою пайку, принялся за кипяток, медленно и окончательно отогревая себя от страшной ночи.
Баландеры укатили, и по продолу все замерло, омертвело.
— Чего же они баланду не везут? — не выдержал юркий парнишка.
— Привезут, — отозвался кавказец, чутко вслушиваясь в тишину продола.
Потом и ему надоело вслушиваться, и он быстро закружил, подгоняя себя гортанными звуками. Когда уши штрафников уловили дальние погромыхивания телеги, радости уже не было, потому что вместе с телегой нарастал и какой-то иной шум, и обостренный слух различал в нем что-то угрожающее для всех.
— Шлюмки давайте, — полыхнуло из открытой кормушки.
— Баланду.
— Баланду!
— Что удумали, козлы?!
— Кормежку гони!!
— Что он там базарит? А ну — тихо все.
— Кормежные дни — четные! Так хозяин приказал, — хмыкнул дежурный по подвалу прапор в открытый распах кормушки.
Кормушка сразу же закрылась, и все матюки вместе со всем негодованием отскочили от нее обратно в хату. Зато открылась дверь, и сквозь запертую решетчатую прапор угрожающе поглядывал в притихшую камеру.
— Ну кто тут ор поднимает? Кому не ясно?! Приказ хозяина — кормежка по четным, то есть через день, как положено.
— Беспредел закручиваешь, — качнулся к двери Слепухин. — Через день кормить должны, а вчера не кормили…
— Кормежка по четным, значит, через день — все по закону.
— В задницу себе закон этот затолкай! — взорвался Слепухин. — Через день кормить обязаны, а вчера не кормили. Ответишь за беспредел, псина!.. Голодовку объявляю!
— Голодовку он объявляет, блевотина!.. Хлеб схавал и объявляет…
— На тебе твой хлеб, — Слепухин швырнул в красномордого прапора свою пайку.
— Один тут объявил вчера — знаешь, где он сейчас?
— Ты за себя побоись лучше…
— Собрать шлюмки! — загромыхал прапор, наливаясь синюшной краской.
Пока звенели шлюмки, пока гремели дверные запоры, Слепухин уже понял, что сделал непростительную глупость, и всей душой терзался этим своим промахом. Теперь-то пути назад нет, а впереди такой тупик, о котором только башку расколоть — и ничего больше. Но ведь обидно-то как! Неужели никто из тупорылых этих не сознает, до чего унизительно, когда так вот нагло фигой в зубы!..
Из угретого конца камерной щели долетал очередной треп. Тот самый парнишка прикалывал что-то знакомое к полному удовольствию окружающих.
— … а телке этой женитьбы — тьфу и растереть. У ней все чешется, дойки наружу лезут, ну и пока там у них пир и все прочее, она своего хахаля — на сеновал и подвернула ему там…
Черт, никак не мог вспомнить, что же это он прикалывает, но определенно Слепухину эта история знакома. Впрочем, что за дело сейчас Слепухину до всех на свете историй?! Ему бы из своей выпутаться… Непреодолимая преграда отделила его от остальных обитателей 06 и теперь уже слепому было видно — никто Слепухина не поддержит, и дальше ему бедовать в одиночку против всех здешних псов. Этим соображением немножко подогрелось его тщеславие, а уверенность, что сейчас вот красномордый прапор перезванивается с дежурной частью и докладывает, что здесь произошло, и они там все ищут выход и соображают, как бы уломать Слепухина на попятную, — уверенность эта если и не успокоила Слепухина, то чуточку укрепила его…
Закон для них — это палка, которой они лупят по каждой высунувшейся башке. Но ведь всегда кто-нибудь хоть на чуток да и высунется — тут его хрясь по башке, и снова вокруг все ровно. Так и получается, что с законом, с палкой своей они пригибают всех ниже и ниже. Но ведь такие способы поносные для пригиба этого находят!.. — лучше бы уж прямо кости дробили…
— …она по комнатам бегает — «Помогите-спасите», а ей навстречу мужик, прикинутый с иголочки по ихней моде. Он ей хрясь по зубам и отодрал тут же на диванчике…