Каждое слово этого предписания было чревато угрозами, и самое слово «добровольно» звучало такой иронией, что надо было быть действительно безумным, чтоб не покориться заявленному требованию.
Фёдор Ермилович покорился и принял постриг, лишавший его права владеть каким бы то ни было имуществом. Когда он отдал всё своё состояние в казну, у него остался на пропитание только небольшой хуторок под Москвой в близком соседстве с Лыткиными, с которыми семья его испокон века состояла в дружеских отношениях. Перед постригом он фиктивно продал этот клочок земли с усадьбой и садом соседям, а когда у приёмной дочери Авдотьи Петровны родился сынок, к которому его попросили в крёстные отцы, он подарил на зубок своему крестнику Филиппушке в полное владение свой хуторок.
Всё это делалось без документов, на совесть, но тогда на Руси ещё были люди, которые ставили совесть превыше всех человеческих законов и не задумываясь шли на смерть за право сознавать, что остались ей верны.
VI
Пообедав принесёнными Дарьей щами и пшённой кашей на молоке, Ермилыч пустился в путь.
Прошло более двадцати лет с тех пор, как он отсюда уехал, и за это время воздвиглось такое великое множество зданий и произошло столько перемен в строе русской жизни, что надо было только дивиться, как быстро нашёл он Невскую першпективу, обсаженную высокими душистыми липами, и Летний сад, представлявший в его время почти пустое пространство, усаженное крошечными деревцами вдоль правильно распланированных аллей и дорожек, с белевшимися на юру привезёнными из-за границы статуями и пёстро размалёванными беседками. Теперь всё это красиво выглядывало среди изумрудной зелени разросшихся высоких деревьев.
Вдали возвышался золотой шпиль Адмиралтейства, и со всех сторон красовались великолепные дома, окружённые садами. По улицам разъезжали кареты, скакали верхом нарядные кавалеры, прогуливалась оживлённая разряжённая толпа, и воздух оглашался весёлыми возгласами и разговорами, звонкими выкрикиваниями продавцов сбитня, кваса, заморских фруктов. На многих домах были вывески иностранных торговцев и русских купцов. По каналам скользили шлюпки и лодки, пёстро разукрашенные, с катающимися.
«Вот каким мечтал ты видеть разведённые тобою сады и заложенный город на болоте, царь Пётр!» — думал Бутягин, увлекаясь всё больше и больше воспоминаниями по мере того, как он проходил по местам, где некогда столько выстрадал.
Приходили на ум и рассказы очевидцев того, что самому ему, слава Богу, видеть уже не довелось, — ужасы, один отвратительнее и возмутительнее другого... Возраставшее влияние той женщины, которую царь дерзнул короновать всероссийской императрицей...
А бесовские торжества по поводу страшного кощунства!.. Да ещё в первопрестольной столице русских православных царей! Какой это был жестокий, оскорбительный вызов всему русскому народу!
Ждать добра от человека, так далеко зарвавшегося в злобном презрении ко всему доброму и святому, было уже невозможно, а между тем, когда разнеслась весть о бегстве царевича, о привозе его обманом на родину, о суде над ним и о его таинственной кончине, все русские сердца содрогнулись новой острой болью! Точно масла подлили в неугасаемое пламя озлобления против коронованного зверя. То, что он делал, было так ужасно, так противно божеским и человеческим законам, что, может быть, с той поры и сложилась легенда о подмене его сыном дьявола, отголоски которой Бутягин слышал в Лемешах.
Русские люди ждали Божьей кары и дождались её — ребёнок, сын немки, ради которого совершались эти беззакония, умер, и снова загорелась в сердцах надежда на возмездие, на восстановление попранного закона престолонаследия, на то, что царём будет сын замученного царевича.
Свершилось и это. Ермилычу пришлось дожить до торжества правды: вступил на престол Пётр II.
Особенное оживление от подъезжавших к воротам большого красивого дома богатых экипажей заставило Ермилыча остановиться. Тут, должно быть, живёт дочь Петра, и ему можно было бы увидать мать крестника Филиппушки, если бы знать, как к ней проникнуть. Ермилыч присоседился к толпе зевак, остановившейся поглазеть на гостей цесаревны близ ворот, и стал прислушиваться к разговорам.
— На охоту собирается с царём ехать. Вон уж и лошадей из конюшен выводят, — заметил кто-то в тёмном кафтане, подпоясанном голубым кушаком.
— Сейчас, значит, те, что приехали, назад отъедут? — спросила его соседка, повязанная платочком женщина.
— Которые отъедут, а которые с нею поедут, — самоуверенно отвечал сведущий человек. — В Петергоф сегодня чуть свет целых десять подвод с провизией да с поварами отправились, до завтрашнего дня пропируют.
— Пользуются тем, что сам-то всё хворает, — заметил третий собеседник, с лукавой усмешкой подмигивая двум первым.
— Разве светлейший князь всё ещё до сих пор не поправился? — вмешался в разговор Ермилыч.
Прежде чем ответить на его вопрос, его смерили с ног до головы довольно-таки подозрительным взглядом, но, должно быть, вид его и одеяние Божьего человека внушали доверие, потому что сведущий человек после маленького колебания вступил с ним в беседу.
— Князь Александр Данилович стал было, говорят, поправляться, да кровь показалась из горла, и вчера он опять слёг... А ты откуда? Видать, не здешний?
— Я из-под Звенигорода... Из монастыря преподобного Саввы, дал обет молебен преподобному Александру Невскому отслужить да валаамским угодникам поклониться.
— Давно странствуешь? — спросила женщина, окидывая полным любопытства взглядом его босые, покрытые пылью и мозолями ноги.
— Давно, в Киеве был, собирался было в Иерусалим, да сюда послало начальство с поручением... Не знаете ли вы, господа честные, — обратился он к толпе, начинавшей возле него собираться, прельщённой его благообразным лицом с длинной седой бородой, изъязвлёнными ногами и словоохотливостью, — как бы мне здесь отыскать одну знакомую барыню, которая при цесаревне в старших камер-юнгферах состоит? От сынка ейного родного поклон я ей принёс, да вот не знаю, у кого мне про неё спросить.
— А как её по отчеству и по имени звать? — спросил сведущий человек.
— Лизаветой Касимовной Праксиной, муж её при царе состоит, — отвечал Ермилыч.
— Видишь эту госпожу, что из кареты-то вылезает? Ну, это — мать твоей знакомки, — сказал сведущий человек, указывая на остановившийся у подъезда экипаж, из которого выходила разряжённая и размалёванная дама вслед за другой, ещё старше и наряднее её.
— Полюбовница бывшая графа Ягужинского, — заметил кто-то вполголоса в толпе. — При супруге князя Хилкова в приживалках состоит.
— Не одного Ягужинского она была полюбовницей, — подхватил другой.
— Поседеешь любовников ейных подсчитывать: так их много было, — послышалось в толпе.
— Дочка не в неё, — поспешил успокоить растерявшегося Ермилыча сведущий человек. — Женщина добронравная и скромная, у цесаревны в любимицах. Подожди здесь, поколь цесаревна не уедет. Если в карете, что за нею поедет, Праксиной не будет, тебе, значит, можно будет сегодня же её повидать, и как к ней пройти, я тебе укажу, ну а если цесаревна с собою её возьмёт, надо, значит, тебе её либо до возвращения из Петергофа подождать, либо туда отправляться её искать. Но там тебя вряд ли до женщин цесаревны допустят...
— Не возьмут туда сегодня Праксину, граф Александр Борисович приехал! — объявил кто-то из толпы, указывая на красивую карету, запряжённую шестёркой резвых коней, с трудом сдерживаемых кучером и форейторами, шумно подкатившую к подъезду.
Из неё, не дожидаясь, чтоб гайдук откинул лесенку подножки, ловко выскочил молодой красавец в богато расшитом серебром голубом бархатном кафтане, белом атласном кюлоте и камзоле, в голубых башмаках с красными каблуками, в белых шёлковых чулках и в таком огромном напудренном парике, что шляпу, тоже белую, с голубыми перьями, за ним вынес один из пажей, стоявших на подножках по обеим сторонам кареты.
— Граф не в охотничьем платье — значит, вместе с цесаревной от охоты отказался, — заметил один из присутствующих.
— Невеста! Сама царская невеста едет! — объявил кто-то в толпе.
И все глаза устремились на богатый открытый экипаж, запряжённый лошадьми, разукрашенными пучками разноцветных перьев на головах, перед которым бежали скороходы, с пажами на подножках и высокими гайдуками на запятках. В коляске сидела хорошенькая блондинка в шляпе из цветов, каким-то чудом державшейся на высоко взбитой напудренной причёске. Худощавое, миниатюрное личико с большими печальными глазами, неестественно улыбавшимися подкрашенными губами и с густо нарумяненными щёчками, испещрёнными разной величины чёрными мушками, производило тяжёлое впечатление. Наклоняя голову то вправо, то влево на поклоны публики, она блуждала глазами в пространстве, ни на чём не останавливаясь, в жалком, беспомощном смущении, точно ей стыдно было возбуждать любопытство и приветствия, точно она чувствовала, сколько за ними кроется недоброжелательства и презрения.
Царская невеста занимала одна всё просторное сиденье, а против неё теснились в пышных робах две дамы из её свиты.
— На охоту-то, верно, её не пригласили, бедняжку, — заметил с усмешкой стоявший рядом с Ермилычем средних лет человек в скромной одежде ремесленника.
— Да уж если в цесаревне заискивает, так, значит, плохи её дела, — подхватил, и тоже со смехом, его сосед.
Толпа двинулась вперёд, чтобы поближе рассмотреть девушку, про которую в то время было так много толков в городе, чтобы, может быть, по выражению её лица угадать, насколько справедлива новая ходившая сплетня о полнейшем к ней охлаждении царя и о том, будто бы он сказал, что раньше двадцати пяти лет он не женится. Невесте, значит, приходилось ждать целых тринадцать лет, ей будет тогда под тридцать — старая дева!
Во дворце цесаревны царскую невесту встретили с подобающим её положению почётом. С широкой лестницы спустились придворные дамы и кавалеры, чтоб высадить её из коляски, и, в то время как она поднималась по ступеням, на верхней площадке появилась сама хозяйка, окружённая приближёнными, в числе которых Ермилыч увидел того кавалера, Александра Бутурлина, которого называли фаворитом дочери Великого Петра.