— Не знаю, как вам понравится, а, должно быть, рассказывать умеет про то, что видел и слышал, человек он умный и благочестивый.
— Скажи ему, что я сегодня нарочно поеду к царю, чтоб постараться помочь бедным казакам... Они, верно, на покойного батюшку ропщут за то, что он их прижимал, а ведь он не совсем виноват: ему на них Александр Данилыч наговаривал, я знаю.
— И они это знают, ваше высочество. Кабы держали дурную память о вашем родителе, не были бы они вам так преданы. Кум сказывал, что даже ихние ребятки горюют, что вы до сих пор не императрица. Больших милостей от вас и там, как и по всей России, ждут!
— Ну, ступай, ступай! — с трудом сдерживая слёзы, подступавшие ей к горлу, прервала её цесаревна. — Да скажи там, чтоб шли меня одевать да волосочёса прислали бы и карету закладывали бы... И чтоб Мавра пришла... Не бойся, ругать её не стану, я на неё больше не сердита: знаю, что она добра мне желает, а только тяжко мне сегодня стало, так тяжко, что каждое слово точно по сердцу режет, вот я ко всему и придираюсь, чтоб поплакать, точно маленькая, — прибавила она с улыбкой, от которой прелестное её лицо приняло трогательное выражение детского, беспомощного смущения.
— Перетерпите, ваше высочество, и на Бога надейтесь, за вас столькие на Русской земле молятся, что Господь и над вами, и над всеми нами сжалится, — сказала прерывающимся от волнения голосом Праксина, целуя милостиво протянутую ей руку.
Мавру Егоровну она застала прохаживавшейся взад и вперёд по большой с хорами танцевальной зале в большом душевном расстройстве. Проводив до нижней ступени крыльца царскую невесту, она хотела было пройти к цесаревне в уборную, но, услышав крупный разговор между своей госпожой и тем, которого уже все вслух называли её фаворитом, и поняв из подслушанных отрывков ссоры, что речь идёт о молодом офицере, которого цесаревна со свойственным ей легкомыслием стала в последнее время явно отличать и к которому Бутурлин её начал ревновать, осторожная гофмейстерина поспешила удалиться.
— Очень она на меня сердита? — спросила она у Праксиной, когда последняя объявила ей, что цесаревна её к себе требует.
— Сердилась несколько минут тому назад, и не столько сердилась, сколько огорчалась, что все, точно сговорившись, ей будто наперекор делают, — отвечала Праксина.
— Так неужто ж она не понимает, что я для её же пользы услала Шубина? — вскричала Мавра Егоровна. — Она так неосторожна, что подаёт повод к самым безобразным сплетням, а в её положении это прямо-таки преступление! Ни с кем ей теперь нельзя ссориться, а меньше всех с теми, с которыми она была откровенна и которые ей страшно могут повредить... Недаром у Меншиковых стали Бутурлина заласкивать: им нужно от него узнать всё, что здесь говорится, и, пока он в фаворе, разумеется, ничего от него не добьются, ну а если довести молодца до отчаянья, добра от него не жди... И что ей в этом мальчишке — понять невозможно! Хоть бы на время услать его куда-нибудь подальше от беды, — продолжала она, снова принимаясь шагать по обширному и пустому покою, не замечая, как трудно было её собеседнице поспевать за нею.
— Это было бы всего лучше, — согласилась Праксина.
— А слышали вы новость? — обернулась к ней вдруг гофмейстерина. — Светлейший-то поправляется и опять на желание царя видеться с бабушкой отвечал отказом. Великая княжна Наталья Алексеевна так этим расстроена, что не пожелала принять светлейшую княгиню, когда та к ней приехала вчера. Потому, верно, сегодня к нам и прислала невесту. Сам рвёт и мечет, посылал за Шепелевым, грозил ему участью Дивьера... Надо ждать всяких напастей. Иван Долгоруков времени не терял — в такую доверенность вошёл к царю, что начал уже хвастаться, что скоро всех Меншиковых разгонит...
— На хвастовство-то его только и взять... — сдержанно заметила Праксина. — Я недавно видела мужа, он ничего подобного мне не говорил.
— Пётр Филиппович — человек осторожный, и теперь не такое время, чтоб тем, кто всё знает, зря болтать... Я знаю, что он к вам с полным доверием относится, — поспешила она поправиться, — но ведь и любовь его к вам велика, и расстраивать вас прежде времени ему неохота. Должность ваша здесь нелёгкая, такое наступило время, что вам надо всеми силами цесаревну от неосторожностей удерживать, мой друг Лизавета Касимовна, особенно в настоящее время, когда князь только того и добивается, чтоб иметь предлог её удалить... У вас была сегодня ваша маменька? Не сообщила она вам ненароком чего-нибудь новенького! Она теперь со всеми нашими недругами каждый день видится.
— Вряд ли при ней будут говорить что-нибудь серьёзное, впрочем, и она тоже предупреждала меня, что в настоящее время можно ждать больших перемен... но только совсем в ином смысле, чем мы с вами ждём, — прибавила Лизавета с усмешкой.
— Да, да, надо всего ждать и готовиться к худшему... Одержит Меншиков верх, струсит царь — всем нам несдобровать! О Господи, спаси и помилуй!
Последние слова она произнесла уже в конце залы, направляясь большими шагами на половину цесаревны, в то время как Лизавета повернула в коридор, из которого можно было пройти кратчайшим путём до её помещения.
Благодаря милостивому обещанию цесаревны принять участие в деле, ради которого Ермилыч сюда пришёл, ему можно было сегодняшний день и ночь отдохнуть у Праксиной, и они провели весь остальной вечер в беседах о прошлом и о настоящем. Рассказывать им друг другу было так много, что время пролетело до вечера незаметно. Стемнело.
Вошла с зажжёнными свечами прислуживающая девушка и, поставив их на стол перед беседующими, объявила, что пришёл посланец от Петра Филипповича.
— Что же ты его сюда не привела? Приведи скорее! — вскричала с волнением Лизавета, срываясь с места, чтоб броситься к двери, где столкнулась с молодым человеком в придворной ливрее.
— Ершов, войди! При этом человеке всё можно говорить, он наш кум, — объявила она, заметив, что, переступив порог горницы, посланец тревожно оглядывается на незнакомую личность в одежде странника, сидящую на почётном месте в спальне хозяйки. — Садись, пожалуйста.
— Пётр Филиппович просил меня вам передать, сударыня... — начал Ершов, опускаясь на предложенный стул, — что мы в свой дворец переезжаем...
— Как это? Из дома светлейшего?..
— Точно так-с. Отдано приказание всё перевезти в наш дворец, и сами мы уже туда прямо из летнего домика приедем, в дом Меншикова не заезжая.
И, насладившись в продолжение нескольких мгновений впечатлением, произведённым его словами, он продолжал:
— Над светлейшим назначен суд.
Слушатели его могли только молча переглянуться: так поразило их неожиданное известие, что слов не находилось выразить их чувства.
— Пётр Филиппович приказали вашей милости передать, — продолжал между тем вестник радостного события, — чтоб вы не изволили беспокоиться за цесаревну — всё давно уже предусмотрено и подготовлено, войска не двинутся с места, спокойствие в городе ничем не будет нарушено. Они бы сами к вам сегодня приехали, чтоб всё это рассказать, да нельзя им ни на одну минуту отлучиться от укладчиков.
— Понятно, в такое время уж не до разъездов, — согласилась Лизавета. — Не стану и тебя задерживать, — продолжала она, увидев, что посланец поднимается с места и готовится откланяться. — Скажи Петру Филипповичу, что у меня кум и что мы оба желаем ему благополучно выполнить царское приказание.
— В разум, значит, вошёл наш царь, слава тебе, Господи! — произнёс с чувством Ермилыч, оставшись наедине с Праксиной. — А вы здесь не считали его способным на властное дело, вот он вам и показал! Слава Богу! Слава Богу! Дай ему Господь ума и силы на царское дело! — продолжал он, внутренне досадуя на свою собеседницу за то, что она не разделяла его восторга, но у Праксиной были причины сомневаться в пользе совершившегося переворота.
— Будет ли только лучше при Долгоруких-то? — проговорила она со вздохом. — Вот кабы нашу цесаревну правительницей назначили, ну, тогда нам можно было бы сказать, что наша взяла...
— Такие слова даже и говорить грешно, пока жив сын цесаревича Алексея, внук царя-помазанника, — строго возвышая голос, прервал он её.
Между тем затихнувший было дворец оживился, обитатели его выходили в коридоры, чтобы поделиться впечатлениями насчёт принесённого известия, в одно мгновение распространившегося не только по всем уголкам обширного здания, но и по всем надворным строениям, а оттуда вырвавшегося и на улицу. Известие это привело в неописуемое волнение весь город. Наступила ночь, но никому спать не хотелось, во всех домах зажигались огни, растворялись ставни, и в окна высовывались любопытные головы, жаждущие услышать вестей от бегущих мимо к Васильевскому острову.
Как, кем сообщено было известие тем, от кого было строго приказано хранить в тайне важное событие проявления царской власти в самом для всех важном деле — в освобождении царя от власти всемогущего временщика, так и осталось тайной, как и всегда в подобных случаях.
Не будучи больше в силах сдерживать охватившее их волнение в одиночестве, Праксина перебралась со своим гостем в одну из зал, выходивших на набережную канала, и оба стали смотреть из окна на бегущих в одном и тому же направлении людей. Стали показываться верховые и, наконец, кареты и одноколки. Вот и из дворца выехала карета, и в ней гофмейстерина.
— К своим, верно, поехала, — заметила Лизавета. — Шуваловы-то с Долгоруковыми давно не в ладах, но теперь, наверное, сойдутся против общего врага. Все Меншиковых покинут. Здесь всегда так, насмотрелась я на здешние порядки с тех пор, как нас судьба закинула в проклятое болото...
— Теперь уж, наверное, столицу в Москву перенесут, — заметил Ермилыч.
— Много будет теперь перемен, — подтвердила его собеседница, всматриваясь вдаль, в несущуюся в их сторону карету шестериком. — Наша едет! Наконец-то! Измучилась я, её дожидаючись; слава Богу, кажется, благополучно съездила!
И, оставив Ермилыча у окна, она побежала встречать цесаревну, которую уже ждали с зажжёнными факелами на подъезде придворные служители.