Счастлива была и Лизаветочка: было ей теперь кого любить, для кого жить, была цель в жизни, и её любовь к России, воплощаясь в любви к сыну и к мужу, приняла более реальную форму: хотелось действовать, способствовать по мере сил и возможности счастью и величию родины сына, принадлежавшего России столько же, сколько и ей.
К старым друзьям тётушки Авдотьи Петровны присоединились друзья Праксина. Когда Пётр Филиппович возвращался в Москву из своих странствований по делам, гостей к ним наезжало много и со всех концов Москвы. Сообщали новости и слухи, обменивались впечатлениями, вместе плакали и молились.
Политическая атмосфера всё более и более сгущалась, ни малейшего просвета не предвиделось. Размолвка царя с сыном, надеждой русских православных людей, усиливалась и принимала такие размеры, что можно было всего опасаться. Сторонники новой царицы лезли всё выше и выше, немцы всем продолжали верховодить, и дня не проходило, чтоб какой-нибудь русский природный боярин, с историческим именем, не был унижен и оскорблён царём, который точно разума лишился в увлечении своём истребить всё русское в России.
Толки, ходившие по Москве, становились всё страшнее и страшнее. Царевич бежал в чужие края, и пособников у него для этого отчаянного дела оказывалось такое великое множество, что не было дома, где бы не дрожали в ожидании сысков и допросов.
Дрожали и в домике у Вознесения, конечно. Чем больше узнавала Лизаветка своего мужа, тем сильнее и глубже она к нему привязывалась и вместе с тем всё лучше и лучше узнавала, как тесно связан он с супротивниками царя и какую видную роль он играет в их деятельности. Здесь, в Москве, ничего важного не предпринималось без его совета и одобрения. Наедине с женой он никогда не говорил о том, что у него было на уме, и она его не расспрашивала: достаточно знала она и без расспросов; надо было быть совсем дурой, чтоб не понимать, для чего проникают через сад в дом, поздно ночью, какие-то люди, которые, переговорив с Петром Филипповичем, исчезали так же таинственно, как и появлялись. Вскоре она убедилась, что Грицко сделался ближайшим доверенным лицом её мужа и что впускает и выпускает ночных посетителей в дом не кто иной, как он. Открытие это её успокоило. На Грицка можно было положиться: он даст себя на куски изрезать, не вымолвив ни единого лишнего слова, — человек, слава Богу, испытанный.
Сам Пётр Филиппович Праксин был высокий, худощавый блондин старообразной, аскетической наружности, скрытного, серьёзного нрава.
Жизнь его так сложилась, что, если б он не сошёлся с Лизаветой, век бы остался холостяком.
Он родился в семье, имевшей несчастье испытать на себе все муки насильственного преобразования России на европейский лад и представлявшей собою олицетворение стойкости в убеждениях, доходившей до крайних пределов. Не казнённым за сопротивление царю из многочисленной семьи Праксиных остался только Пётр Филиппович благодаря малолетству да мать его, успевшая после смерти замученного мужа постричься в дальнем монастыре. Почти всё имущество было, конфисковано у казнённых. Праксину достался только небольшой хуторок под Москвой да несколько сундуков домашней утвари и книг, вовремя схороненных в надёжном месте преданными слугами. Но когда ему минуло лет двадцать, дед с материнской стороны оставил ему после смерти крупный участок в костромских лесах, у самого берега Волги.
Выросши под гнётом опалы, тяготевшей над всеми детьми и ближними погибших русских людей, Праксин, как и все ему подобные несчастливцы, жил в постоянной заботе оставаться забытым и не попадаться на глаза наслаждающихся плодами своего отступничества, раздавал которые всемогущий царь с компанией иноземных приспешников, сбегавшихся к нему из всех европейских стран на готовую поживу. Пётр Филиппович деятельно занимался хозяйством в своих имениях, а также такими делами, какими брезговали заниматься в то время дворяне, а именно рубкою и сплавом леса в далёкие окраины и другими подобными этому промыслами.
Доставшийся ему участок в костромских лесах крепко ему полюбился, и он очень скоро сошёлся близко с соседями своими, вольными людьми, между которыми нашёл множество единомышленников, спасавшихся здесь от преследования за верность вере и старым обычаям.
Кроме бежавших сюда староверов и опальных бояр, жили тут и беглые крепостные, и каторжники, промышлявшие такими делами, как поджог, грабёж и убийство, но эти ютились не в домах и не на хуторах, а в землянках, большею частью в одиночку, сходясь только для промыслов и не только избегая постоянных обитателей, но и уважая их собственность и покой.
Праксин нашёл между новыми своими соседями несколько таких, как и он сам, ушедших в лес из-за того только, чтоб не сбривать бороды, не носить кургузого немецкого платья и не якшаться с людьми, покорившимися, страха ради иудейского, новым порядкам.
После каждого посещения Лебедина, так звали его лесное имение, утверждался он всё больше и больше в мысли, что нигде ему с женой и с детьми, которых ему пошлёт Господь, не будет так хорошо и привольно, как в лесу. Там мечтали они устроить жизнь по-старинному и воспитывать детей вдали от соблазнов, на устоях, заложенных их предками. А так как единомышленников у них было немало, то и позволительно им было залетать в мечтах ещё дальше личного духовного удовлетворения и увлекаться надеждой положить начало настоящему российскому православному царству среди с каждым днём всё больше и больше онемечивавшегося государства.
Осуществление этой мечты задерживалось болезненным состоянием старушки Лыткиной, оставить которую в Москве одну Праксины ни за что бы не решились, даже и в том случае, если б общественные события не поспешали одно за другим, не давая жаждущим перемены перевести дух, в постоянном колебании между страхом и надеждой.
В такое время верные сыны родины не покидают её, не ищут себе удобства и покоя, а бодрствуют и готовятся к деятельности.
Окончилось томительное дело несчастного царевича смертью страдальца. С новой силой началась травля русских людей. Смел царский гнев в могилы, в темницы, в ссылку в Сибирь да по дальним монастырям и деревням такое множество бояр и боярынь, что Москва опустела. На каждом шагу попадались дома с заколоченными ставнями в ожидании новых хозяев из ненасытной стаи коршунов, питающихся отобранными у погибших имениями и домами.
Ужас царил всюду, постепенно добираясь до отдалённейших деревень и местечек. В столицах расправа уже кончилась, и победители праздновали победу, пируя с утра до вечера и с вечера до утра, а в глуши сыски, розыски, доносы, пытки только ещё начинались и длились так долго, что царь умер раньше, чем все замешанные и оговорённые в деле царевича Алексея были изловлены и преданы суду, то есть казни.
Тем временем сынок Праксиных подрастал и уже водил ослепшую от слёз бабушку Авдотью Петровну в церковь.
Когда ему минуло семь лет, отец привёл в дом старика в мужицкой одежде и с длинной бородой, с которым все обращались чрезвычайно почтительно, невзирая на его простую одежду, большую суковатую палку и лапти на ногах, и представил его жене и тётке как учителя для Филиппа, а Филиппу наказал строго-настрого слушаться Афанасия Петровича и уважать его, как родного отца.
Послали просить приходского батюшку, отслужили молебен, окропили святой водой стол, обитый чёрной кожей, с большой чернильницей, гусиными перьями, с азбукой и указкой, а также и ученика, чтоб Господь послал ему разум и понятие применить на пользу учение, и курс наук начался.
К восьми годам Филипп уже мог читать за дьячка в церкви и Четьи-Минеи бабушке, знал церковную службу и все необходимые каждому христианину молитвы и считал на счетах, как взрослый. И писал он прекрасно, такие выводил выкрутасы пером, что хоть любому писарю так в ту же пору.
Окружающие были такого мнения, что Филипп уродился весь в мать, такой же острый умом и сердцем на всё отзывчивый и впечатлительный, но он был откровеннее матери и не выучился ещё, как она, сдерживать сердечные свои порывы.
Рос он один, среди зрелых людей, проникнутых до мозга костей высокой, отвлечённой целью, кладущей отпечаток на все их слова, чувства, мысли и действия. Ограждать его от тяготения к этой цели никто не думал, напротив того, все радовались, что растёт ещё один поборник того, что здесь считалось долгом защищать во что бы то ни стало, не щадя для этого жизни.
И вдруг объявилась у Филиппа другая бабушка, о которой он знал только потому, что каждое утро и каждый вечер выучился поминать с близкими и дорогими именами отца, матери, бабушки Авдотьи Петровны, крёстного раба Тимофея и учителя раба Божьего Афанасия какую-то рабу Божью Софью, тоже бабушку по матери. В одно прекрасное утро, вскоре после смерти царя Петра, у ворот остановилась богатая придворная карета, и из неё вышла чудно разряжённая боярыня, перед которой Грицко бросился отворять калитку в воротах.
Мальчик был с матерью в саду, и, завидев издали направлявшуюся в их сторону посетительницу, Лизавета так побледнела, что Филипп трепещущими от волнения губами спросил у неё:
— Кто это, мама?
— Твоя бабушка, голубчик, пойди поцелуй у неё ручку, — проговорила молодая женщина, срываясь с места, и. схватив сына за руку, поспешила навстречу матери.
Как она изменилась, как постарела! В ней нельзя было узнать прежнюю Зосю, невзирая на румяна и белила, которыми было вымазано её лицо с преждевременными морщинами. Но подкрашенные прищуренные глаза смотрели так же беззаботно-нагло, как и раньше, а на губах играла прежняя очаровательная улыбка.
Встретилась она с дочерью так, как будто рассталась с нею только вчера, величественно протянула внуку руку в перчатке, которую он, памятуя приказание матери, поднёс к губам, затем спросила:
— Ну, как ты поживаешь? — и, не дождавшись ответа, принялась распространяться о своём новом положении компаньонки при даме сердца графа Ягужинского. — Полька и католичка. Мы с нею с первого раза сошлись на всю жизнь; она мне сказала, что не расстанется со мною даже и в том случае, если примет предложение Меншикова, который предлагает подарить ей дом в Петербурге, если она покинет графа, но она не хочет... А Александр Данилович теперь в большей силе, чем при царе Петре, императрица без его позволения ничего не делает... Покажи же мне твоего мужа, ведь это смешно, что я до сих пор не видела моего зятя! Но эти десять лет пролетели, как в чаду... Ты знаешь, у меня теперь уже два бриллиантовых парюра и имение... одно из Кикинских... где-то далеко, я там не была и хочу его продать... Это мне Александр Данилович устроил...