— Вспомните про народ, ваше высочество.
— Народ! Что же он может сделать? Подняться? Их всех перережут! А разве можно быть уверенной, что вместо этих не поднимутся против меня другие? Ждали мы Долгоруковых после Меншиковых? Ждали мы Бирона после Долгоруковых? Почём мы знаем, кто сделается жертвой народного восстания? Может быть, я первая и со мною вы все! Нет, нет, не хочу я брать такого страшного, незамолимого греха на душу, чтоб мой народ православный сделался из-за меня душегубцем. Всё, всё, только не это! Подумай только, против кого он поднимется! Против своих же, против русских! На одного немца сотня русских погибнет... а немцы спасутся, вот увидишь, что спасутся! Они так хитры и так ловки! Как Бирон-то действует! За других, за русских прячется, всю свою грязную, кровавую работу через наших же делает... Насажал везде русских воевод, которые свирепее немцев оказываются... Как же! Мне рассказывали, что он постоянно за меня перед императрицей заступается. Его же клевреты на меня клевещут ей, а он заступается за меня!
— Это доказывает, что он вас боится, — вставила Ветлова.
У цесаревны сверкнули глаза, и она надменно выпрямилась.
— Да, он меня боится! Я — дочь Петра Великого, и прав моих на престол никто у меня отнять не может! А вырвать из сердца уверенность, что я буду царствовать, может одна только смерть. И вот почему они не успокоятся, пока я жива. Не оставляй меня, тёзка, — продолжала она, сдвигая брови, отрывистым от сдержанного волнения голосом. — Я тебя знаю, никогда не простишь ты себе измену, а бросать меня в настоящую минуту было бы изменой... Я должна бороться с врагами, а для этого мне нужно так много сил, так много!..
— Господь вам даст эту силу, ваше высочество, — проговорила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и прижимая её руку к своим губам.
— Знаешь, почему ты мне нужна больше всех, больше самых сильных моих друзей? Больше Воронцовых, Шуваловых, Шепелевых? Больше Мавры, больше всех, всех на свете? Вы оба с мужем чисты, вот что! Да, чисты, — возвысила она голос, чтоб подавить протест, готовый сорваться с губ Лизаветы. — Вы просты и чисты, как мой народ. Вы так же святы, как и он, и в вас сам Господь обитает. Вот почему без вас я пропала! Одно ваше присутствие во дворце меня ободряет и успокаивает. С вами и жить и умирать легко. Вы меня, как и народ, в Боге любите! Понимаешь? А все остальные любят меня и стоят за меня для мирских целей... С тех пор как я это поняла, никто уж меня с истинного пути не собьёт, и никакой иноземщиной меня не соблазнят. Там это знают, чувствуют, как же им меня не ненавидеть? Вот когда я тебе всё это высказала, мне стало легче. С Маврой у меня другие разговоры, она от мира сего, а вы не от мира, вы меня в Боге любите и в Боге мне преданы, — повторила она раздумчиво, как бы про себя, и, смолкнув, устремила взгляд в пространство, улыбаясь мыслям и образам, возникавшим в её воображении.
И показалось Ветловой, что последние её слова были обращены уж не к ней одной, а к тому юноше с загадочной душой, из-за которого сердце её начинало так мучительно двоиться.
Ей вспомнились слова, только что слышанные от Шубина, и она улыбнулась.
— О чём ты задумалась и чему смеёшься? — спросила цесаревна, ласково приподнимая её голову, чтоб заглянуть в её честные, ясные глаза.
— Алексей Яковлевич мне сейчас сказал, что он не может ненавидеть Розума, — отвечала не колеблясь Ветлова.
Лицо цесаревны прояснилось, и улыбка, появившаяся на её губах, отразилась радостным блеском в её глазах.
— Вот, вот, я так и знала! Как я рада! Ничего я так не боялась, как чтоб он его возненавидел! Оба они — такие хорошие!
В ту ночь Ветлова совсем не ложилась. Выйдя из спальни своей госпожи около полуночи, она села писать ответ на полученное письмо. За ответом этим должны были прийти рано утром. Объяснила она своему мужу про обстоятельства, запрещавшие ей даже и помышлять о том, чтоб к нему приехать. Если она решилась расстаться с сыном, то какое право имеет она думать о личном своём счастье? Надо терпеливо ждать, как угодно будет Богу повернуть их судьбу. Хорошо, что Иван Васильевич воздержался от искушения сюда приезжать! В Александровском он бы их не застал, и раньше лета вряд ли она вернётся в Москву... если вернётся...
Сердце её было так переполнено злыми предчувствиями, что о настоящем мысли не складывались, а хотелось писать ему о будущем, близость которого она уже ощущала, когда её не будет на земле и когда ему не с кем будет советоваться, и так было трудно отгонять слова, упорно навёртывавшиеся на ум, что письмо вышло натянутое, обрывистое, и, кроме огорчения и страха, ничего ему не принесёт... Такого письма лучше совсем не посылать.
Она сожгла исписанный лист, взяла другой и начертала на нём всего только несколько слов, чтоб он ждал от неё длинного послания из Петербурга с нарочным.
В то время когда она вкладывала это письмо в конверт и запечатывала его, обитатели дворца проснулись, и начались приготовления к отъезду: по всем коридорам раздавались торопливые шаги и сдержанные голоса. К ней вошли доложить о приходе за ответом посланца от её мужа, и вслед за тем в дверях появился мужичок в тёплых валенках и с большой мохнатой шапкой в руках.
— Когда назад едешь? — спросила Лизавета Касимовна, подавая ему запечатанный конверт, который он бережно вложил в кожаную сумку, висевшую у него на шее вместе с тельным крестом.
— Сегодня. Мне велено передать письма и сейчас же назад.
— Скажи Ивану Васильевичу, что много писать мне ему было недосуг, что ты меня видел и что и я, и цесаревна, слава Богу, здоровы.
В этот день Лизавете Касимовне так и не удалось ни на одну минуту успокоиться; не успела она распроститься с посланцем мужа, как прибежали ей сообщить, что Шубин ещё ночью куда-то уехал, до сих пор его нет, и, когда про это доложили цесаревне, та очень разгневалась. Думали, что прикажет поход отложить, но она приказала сейчас запрягать лошадей — значит, без него уедут.
Мучительное было путешествие. Ветлова с Маврой Егоровной ни на минуту не покидали цесаревну, которая всю дорогу либо по целым часам сидела неподвижно и молча, устремив пристальный взгляд в пространство, либо принималась жаловаться на жестокость своего сердечного друга, подвергавшего её такой муке за его судьбу. Никаких слов она не принимала, никаким утешениям не внимала.
Перед отъездом приближёнными её были приняты всевозможные меры, чтобы узнать, куда уехал Шубин, и был отдан приказ немедленно ехать в Москву, как только о нём что-нибудь узнают.
Но прошло целых две недели, а вестей всё не было. Приезжали из Москвы для того только, чтоб сообщить, что ничего до сих пор не могут узнать ни про него, ни про скрывшихся вместе с ним слуг, кучера и камердинера. Все трое сгинули бесследно, точно сквозь землю провалились.
А бедной цесаревне приходилось скрывать под видом беззаботной весёлости свою тревогу и тоску, ездить ко двору, беседовать с императрицей о посторонних предметах, любезничать с её окружающими, выносить с притворным равнодушием полные пытливого злорадного любопытства взгляды своих врагов, наряжаться, танцевать, веселиться со всеми.
Этой зимой императрица особенно пристрастилась к празднествам, комедийным зрелищам, к обществу иноземцев, которых понаехало такое множество из чужих краёв под всевозможными предлогами, что на улицах слышалось больше иностранного говора, чем русского, и на каждом шагу встречались немцы, французы, итальянцы, англичане.
Много между ними было и авантюристов низкого разбора, скоро проявивших свои воровские цели, но были и присланные от иностранных дворов тайные агенты под личинами купцов, модисток, частных секретарей, учителей, камеристок.
Держать в благородных домах, на женских половинах и в детских, этих проходимцев стало входить в моду, и не успела цесаревна приехать и устроиться в своём дворце, как к Ветловой приехала пани Стишинская, в таком великолепном экипаже, с такими внушительными гербами и ливрейными лакеями на запятках, что в первую минуту во дворце переполошились, приняв этот блестящий экипаж за императорский. Впрочем, когда стало известно, что карета принадлежит герцогу Бирону, смятение нимало не уменьшилось и, пожалуй, даже увеличилось: так велико было могущество нового временщика, затмившего своих предшественников наглостью, самомнением и расточительностью.
— Ну, цурка, вам уж нельзя меня упрекнуть в том, что в счастье я про вас забываю! — объявила она вместо приветствия, входя в комнату дочери, опускаясь на диван и опахиваясь веером.
Она начинала досадно толстеть, и ей становилось тяжело подниматься по лестнице, а Лизавета Касимовна занимала помещение в верхнем этаже, с витой лестницей в спальню цесаревны.
— Прежде всего угости меня холодным портером. Я отвыкла лазить по таким лестницам, как у вас, и чуть не задохлась, — прибавила она, снимая с головы украшенную перьями и цветами шляпу и расстёгивая пышный воротник, подпиравший её дряблые, покрытые пятнами расплывшихся румян щёки.
Лизавета поспешила выйти, чтоб исполнить желание своей посетительницы, которую нашла по своём возвращении перед зеркалом туалета, углублённую в исправление попорченной потом красоты лица. Отыскав на столе баночку с румянами, она усердно намазывала ими щёки и налепляла вместо отставших мушек новые.
Справившись без торопливости и с надлежащей ловкостью с этим делом, важнейшим для неё в жизни, она повернулась к дочери и объявила ей, что им всем здесь грозит большая опасность.
— Я нарочно к тебе заехала, чтоб тебя предупредить, что вашего Шубина арестовали, — прибавила она, внимательно оглядывая кружева на своей груди и стряхивая с них приставшую розоватую пыль от порошка, которым были покрыты её грудь и руки.
Что Ветлова устояла на ногах и что ей удалось ни единым движением не выдать смертельного ужаса, заставившего её похолодеть от этого известия, надо было приписать чуду.
— Да, — продолжала между тем пани Стишинская, усаживаясь на диван и нанизывая на пальцы снятые кольца после тщательного осмотра модно отрощенных ногтей, — его уж давно подозревали в том, что он принимает деятельное участие в заговоре против императрицы... Кстати, ты, верно, слышала? Весь город про это говорит! Меня так полюбила наша восхитительная Анна Леопольдовна, что жить без меня не может. Я учу её делать реверансы, как в Версале, я выбираю ей туалеты и причёски, одним словом, она без меня не может обойтись... Но вернёмся к вашему Шубину. Представь себе, что придумал этот негодяй! Убить всех немцев, заключить императрицу в монастырь и провозгласить царицей твою цесаревну! Совсем с ума сошёл! И скажу тебе по секрету, цурка, что и твоей госпоже грозит беда, если она... Посмотри, это, верно, портер принесли, — прервала она свою речь на полуслове, услышав стук в дверь.