Лизавета Касимовна впустила лакея с серебряным подносом, на котором стояли бутылка портера и стакан.
Освежившись, пани Стишинская продолжала свою речь.
— Ты должна её предупредить, что на днях у неё будет герцог... Вот какой он прекрасной души человек и как ему не хочется даже злейших своих врагов губить, когда можно этого избежать! Объясни ей, что от него всё зависит и что он больше может сделать самой императрицы... Налей мне ещё стаканчик. Спасибо. Портер у вас прекрасный, так же хорош, как тот, который я пила у леди Рондо из английского посольства... Что за милая женщина эта леди Рондо! У нас во дворце все от неё в восторге...
Долго она ещё распространялась о выгодах своего положения в качестве компаньонки новых фаворитов, поощрённая молчанием дочери, которой стоило неимоверных усилий не прерывать её вопросами, рвущимися из её глубоко потрясённой души. Но всему бывает конец, и, когда, опорожнив до последней капли бутылку, пани Стишинская поднялась с места, чтоб ехать домой, Лизавета с замирающим сердцем спросила у неё, не знает ли она, когда именно арестовали Шубина, где и при каких обстоятельствах.
Но пани Стишинская ничего этого не знала: ей было известно только то, что ей велено было передать дочери, и ничего больше. При новом блестящем дворе тайны хранились куда лучше, чем при прежних, и любимица новых временщиков должна была сознаться, что любопытничать и болтать, как раньше, в задних комнатах дворца было теперь преопасно.
— Ты даже и представить себе не можешь, какой серьёзный человек герцог. Откровенно тебе скажу, что никого, даже покойного царя Петра Великого, я не боялась так, как его. Держит он себя так надменно, что все перед ним дрожат, все без исключения, даже сама императрица. Можешь себе после этого представить, как я была польщена, когда он сегодня приказал мне к себе явиться и сказал: ваша дочь одна из самых близких к цесаревне Елисавете Петровне, передайте ей конфиденциально об аресте Шубина и о том, что я намерен на этих днях посетить её госпожу. Вот, ни слова он к этому не прибавил, но для меня и этого было достаточно, чтоб всё понять, недаром я уж пятнадцатый год как при дворе и была близка к таким личностям, как Меншиков, Ягужинский, Долгоруковы и другие важные особы, не говоря уж об императорах и императрицах! Мне объяснять ничего не надо, и вот именно это-то и ценится важными господами. Уж по одному тому, как он произнёс это слово «конфиденциально» да как посмотрел при этом на меня, у меня дрожь пробежала по телу, и я поняла, что пропала, если дозволю себе малейшую неосторожность при исполнении его поручения... Да, цурка, всего насмотришься, наслушаешься и натерпишься на службе при императорском дворе и далеко не одни удовольствия и выгоды испытываешь, даже при опыте, уме и ловкости, — прибавила она со вздохом.
А уж перед тем как совсем уехать, спустившись с лестницы, по которой вышла провожать её дочь, пани Стишинская остановилась, чтоб, предварительно оглянувшись по сторонам, убедиться, что некому их подслушать, и, понижая голос до шёпота, объявила, пригибаясь к уху Лизаветы, что она слышала стороной... не от самого герцога — о, нет! — и не от его родственников, а от совершенно посторонних людей, будто ему очень бы хотелось, чтоб цесаревна обратила внимание на его брата...
— Для чего ему это? — отрывисто прервала её дочь, вне себя от негодования.
— Ну, ты же понимаешь... они теперь в таком фаворе, что им простительно высоко себя ценить... и к тому же Густав Бирон — очень красивый кавалер... а твоя цесаревна... ей же нужна протекция...
Но, заметив, наконец, с каким гневом её слушали, она смолкла на полуслове и, презрительно пожимая плечами, молча спустилась вниз и всё с тем же видом оскорблённого достоинства рассталась с дочерью, чтоб сесть в великолепный экипаж своих новых патронов и уехать.
Не медля ни минуты, отправилась Ветлова в покои гофмейстерины и, не давая ей опомниться, передала всё слышанное от матери.
— Что же тут делать, Господи! Как ей сказать? Какой это будет для неё удар! Вот уж именно: чем дальше, тем хуже, — растерянно повторяла Шувалова, всплескивая руками от отчаяния.
— Надо как можно скорее её предупредить, — заметила Ветлова.
— Как хотите, но я за это не берусь...
— В таком случае я это сделаю, — объявила Лизавета Касимовна, — но пойдёмте к ней вместе, ей будет нужно присутствие всех, кого она любит...
— Послать разве за Нарышкиным?
— Как она прикажет, а прежде всего надо, чтоб она всё узнала от нас.
— Ну, пойдёмте. Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили! Боже мой!
— Вот что, Мавра Егоровна, — сказала Лизавета, когда они прошли несколько покоев и вошли в комнату с дверью в маленькую гостиную, где прилегла отдохнуть перед обедом цесаревна, — я ей сначала скажу про посещение моей матери, про то, что герцог к ней собирается с визитом, а уж потом про Алексея Яковлевича...
— Как хотите... делайте что хотите, я ничего не могу сообразить.
Но, невзирая на все предосторожности, цесаревна впала в такое отчаяние, когда узнала об аресте своего сердечного друга, что долго не могли обе преданные ей женщины заставить её собраться с силами, чтоб обдумать положение и сообразить, как помочь беде. Немалого также труда стоило им убедить её отказаться от намерения тотчас, не теряя ни минуты, ехать в Москву, чтоб видеть несчастного узника. Насилу удалось им её убедить в бесцельности этой поездки и заставить понять, что её к нему не допустят и даже не скажут, где он содержится.
— Его, может быть, уже сюда привезли, — заметила Шувалова, — самое лучшее дождаться приезда герцога...
— Злодея, который его погубил? Чтоб я приняла его, говорила с ним, просила его?.. Ни за что! Лучше смерть! Пусть он скорее и меня с Шубиным казнит, я готова... я готовлюсь к смерти с тех пор, как батюшка умер... я так несчастна, что только в могиле найду покой... Мне ничего не удаётся... Господь давно отступился от меня... может быть, за грехи отца... не знаю, не знаю... он много погрешил перед своим народом и ничего не успел поправить, ничего не искупил... ну, вот, нас с сестрой Господь за него и карает... Ах, как мне хочется умереть, успокоиться, как Анна, ни о чём не думать, ничего и никого не бояться!
Голос её оборвался в рыданиях, и, упав головой на подушки софы, на которую её усадили, она застонала от боли в сердце, вздрагивая всем телом.
— Дозвольте мне, ваше высочество, съездить к Нарышкину посоветоваться насчёт нашего горя, — сказала Мавра Егоровна, переждав, чтоб первый порыв отчаяния госпожи её утих немножко. — Нарышкин от самой императрицы может узнать...
— К императрице я сама поеду, — вскричала цесаревна, порывистым движением отрывая от подушек искажённое слезами и волнением лицо и срываясь с дивана. — Закладывать карету... Скорее! Скорее! Что же вы стоите? Бегите же, говорят вам... я хочу сейчас ехать, сейчас... дайте мне одеться, скорее, скорее! — повторяла она в исступлении от отчаяния.
Шувалова с испугом переглянулась с Ветловой.
— Сейчас, ваше высочество, дозвольте мне только узнать, где находится Алексей Яковлевич... вам надо знать, о чём просить императрицу, и если его сюда привезли...
— Ты можешь это узнать?
— Могу, ваше высочество, мать моя живёт у герцога, — объявила Лизавета очень почтительно, но с твёрдостью, которая повлияла на обезумевшую цесаревну лучше всяких просьб и увещаний.
— И ты скоро вернёшься?
— Очень скоро, но, ради Бога, успокойтесь. Всё зависит от вашего спокойствия, всё, и сама жизнь Алексея Яковлевича, — объявила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и целуя её руки, в то время как Шувалова расшнуровывала её платье и смачивала ей виски холодной водой.
— Я успокоюсь... постараюсь... поезжай только скорее, — проговорила прерывающимся от внутренней дрожи голосом цесаревна.
— Пусть бы плакала: только слёзы и могут ей помочь, — сказала Лизавета Шуваловой, выходя из комнаты.
— Постараюсь отвлечь её мысли от него воспоминаниями про бедную её сестру, — заметила на это Шувалова.
Лизавета поспешно зашла в свою комнату, накинула длинный чёрный плащ, надела чёрную шляпу с вуалью и вышла из дворца через один из задних выходов.
День был морозный, и можно было пройти довольно благополучно, по застывшим комочкам грязи, до царского дворца, где тот, которого давно уж звали просто герцогом, не прибавляя к этому титулу ни имени с отчеством, ни фамилии, занимал роскошное помещение возле покоев императрицы.
Наступил вечер, и свет из окон дворца ложился ярким пятном на довольно обширное пространство площади, освещая охранявших его часовых и снующий мимо народ, и разукрашенный мраморными изваяниями подъезд, с болтающейся на нём придворной прислугой.
Осведомившись у одного из этих лакеев, как пройти к пани Стишинской, приближённой герцогини, Лизавета вошла через отдельный вход в просторную и светлую прихожую, из которой её провели по коридорам в комнаты резидентки супруги всемогущего временщика, где и оставили на попечение двух субреток-немок, из которых одна побежала докладывать о ней своей госпоже, а другая ввела её в комнату пани Стишинской.
Последняя не заставила себя долго ждать, и не прошло пяти минут, как голос её раздался* в соседнем коридоре, и дверь с шумом распахнулась.
— Цурка! Вот сюрприз! Не ждала я тебя так скоро... Понадобилась, верно, мамуся? Ну, говори, говори, — затараторила она, затворяя за собою дверь и сажая посетительницу в кресло подальше от этой двери.
— Нам надо знать, где содержится Шубин, в Москве или здесь? — проговорила отрывисто Лизавета холодеющими от волнения губами.
— Вот что! Вам нужно знать! А если я вам этого не могу сказать? — возразила Стишинская, с задором прищуриваясь на свою собеседницу.
Лизавета поднялась с места.
— В таком случае, — холодно вымолвила она, — мне только остаётся извиниться за беспокойство...
— Ты хочешь уйти?
— Мне здесь делать больше нечего.
— А знает цесаревна, что герцог наш к ней собирается с визитом? Сказала ты ей это?