Заскрипел снег, и застучали лошадиные копыта всё ближе и ближе; из подъехавших нарядных санок выскочил красавец в бархатном, отороченном соболями коротком кафтане, подбежал к остановившимся среди дороги широким саням и, отвесив низкий поклон Ветлову, который не шелохнулся, чтоб взглянуть на него и ответить ему, не надевая собольей шапки, обратился к Ермилычу, с лихорадочной поспешностью вынимая из бокового кармана завёрнутый в бумагу ящичек, который он ему протянул.
— Это от цесаревны, приказала передать тебе для её тёзки, — проговорил он дрогнувшим от волнения голосом.
— Передай её высочеству, что мы ей в ножки кланяемся за память и будем до последнего издыхания о её драгоценном здоровье молить Бога, — торжественно возвышая голос, ответил старик, принимая ящичек и опуская его в карман своей шубы.
— Дай вам Бог!.. Дай вам Бог!..
Только и мог произнести Розум в ответ на слова старика и, крепко обняв его, не оборачиваясь, вернулся к своим санкам и пустился в обратный путь, в то время как Ермилыч с Ветловым поехали в противоположную сторону, дальше.
В свёртке, переданном Розумом от имени цесаревны для Лизаветы Касимовны, был футляр с брильянтовой звездой, подаренной царём Петром Первым дочери в день обручения её старшей сестры.
Когда старик заставил своего спутника взглянуть на царский подарок, сверкнувший разноцветными огнями в блеске солнечных лучей, Ветлов только с досадой пожал плечами и, не раздвигая бровей, отвернулся от него.
XVI
Никогда ещё пани Стишинская, резидентка герцогини Курляндской, так не хлопотала, как этим Великим постом.
Госпоже её было поручено супругом устроить большой маскарад на третий день Пасхи, в котором должны были принимать участие не только придворные и городские дамы и кавалеры, но также и весь сброд уродов, шутов и шутих, дураков и дур, составлявших ближайший штат императрицы.
При этом герцог объявил своей супруге, что праздник этот ничем не должен напоминать всё виденное раньше её величеством.
Бенигна тотчас послала за своей резиденткой и, перечислив требования супруга, прибавила в заключение:
— Вот, милая моя пани, что от меня требуют! А вам известно, что, когда он вобьёт себе что-нибудь в голову, нет никакой возможности заставить его отказаться от придуманной затеи.
— А какую сумму ассигновал герцог на этот праздник? — деловитым тоном осведомилась Стишинская.
— Он сказал, чтоб издержками не стесняться.
— Чего же сокрушаться, ваша светлость? С деньгами всё возможно. У меня много приятелей среди иностранцев, они нам помогут устроить нечто такое, чего никто здесь ещё не видывал. Её величество тоже намерена принимать участие в процессиях?
— Не знаю... вряд... Она моциона не любит и, вероятно, предпочтёт быть зрительницей... Впрочем, я ничего не могу вам сказать наверное, надо спросить у герцога.
— Спросите, а я тем временем отправлюсь к моим приятелям на Васильевский остров и попрошу их нам помочь.
Вернулась она домой, во дворец, только вечером и с целым ворохом рисунков и эскизов костюмов для процессий и живых картин и с программами зрелищ и увеселений по версальским образцам.
С час времени выкладывала она перед своей госпожой рисунки китайских, индийских, испанских костюмов, золочёных колесниц, гномов, нимф и фантастических олимпийских богов и богинь.
— Ах, как бы пристал этот костюм императрице! — вскричала герцогиня, выхватывая из кучи рисунков мужественную Юнону, в головном уборе из брильянтов и в алой бархатной расшитой золотом тунике.
— Что ж, её величество, может быть, и согласится появиться на празднике в этом костюме, — заметила пани Стишинская, — брильянтов на украшения у неё хватит.
— Сейчас спрошу у неё, — подхватила Бенигна и, взяв рисунок, направилась к двери.
— Предложите её величеству появиться в этом костюме, сюрпризом для герцога, — посоветовала Стишинская.
— Прекрасно! Какие у вас всегда счастливые мысли, Стишинская!
Вскоре она вернулась, сияя от радости, и объявила, что императрица пришла в восторг от её предложения и приказала немедленно приняться за изготовление костюма.
— Нам для этого понадобится Позье, — сказала Стишинская, — он мастер подбирать драгоценные каменья и лучше, чем кто-либо, сообразит, что надо сделать.
— Пошлите за ним сегодня же, чтоб он мог завтра приняться за работу. Времени нам терять нельзя: до Пасхи остаётся только две недели, — объявила герцогиня.
Позье явился, рассмотрел рисунки, внимательно прочитал программу и решил, что, кроме костюма, для императрицы надо изготовить трон, с которого бы она в костюме богини правосудия могла, не утомляя себя, председательствовать над увеселениями и любоваться танцами, процессиями и живыми картинами. С обычною своею услужливостью предложил он прислать портных, портних, кауфёров и башмачников для изготовления костюмов тем из участников и участниц торжества, которые сами заняться этим не могут, как, например, шуты и шутихи, дураки и дуры, от которых нельзя и требовать, чтоб они всё это изготовили на свой вкус.
Благодаря усердию Позье и его помощников дело закипело, и слухи об интересном празднике разлетелись по всему городу. Желающих принять в нём участие оказалось так много, что пани Стишинскую завалили письменными и словесными просьбами включить их в число действующих лиц готовящегося представления.
Никогда ещё тщеславная полька не была так счастлива, как в эти две-три недели Великого поста: её осыпали комплиментами и подарками с утра до вечера. Она жеманничала, ломалась, клялась всеми святыми употребить все усилия, чтоб услужить их сиятельствам и превосходительствам, или с холодною надменностью выпроваживала назойливых просителей, смотря по тому, выгодно ли ей было или невыгодно за них хлопотать. Подношений вещами и деньгами у неё набралось так много, что опять появилась возможность сделаться домовладелицей, и уже не в грязной противной Москве, а в Петербурге, что было для неё во всех отношениях выгоднее и приятнее. Здесь у неё было такое великое множество друзей и знакомых, здесь столькие нуждались в её протекции и у неё были такие блестящие связи, которые она надеялась закрепить, когда у неё будет свой собственный дом, в котором будет несравненно удобнее принимать людей, имеющих до неё надобность, чем в каморке, на антресолях, на половине герцога Бирона.
И вот мечта эта была уже близка к осуществлению благодаря затее могущественного фаворита императрицы.
Поглощённая разнообразнейшими заботами и приёмами с утра до ночи, пани Стишинская только вечером могла урвать свободную минутку, чтобы прибежать взглянуть на работу ювелира, которому была отведена особая комната во дворце, и на костюмы, изготовленные под его наблюдением.
Француз капризничал, выдумывал свои рисунки, уверял, что ему недостаёт таких-то и таких-то драгоценных каменьев для осуществления его фантазии, и приводил в отчаяние не только пани Стишинскую, но и герцогиню описанием чудных парюр, виденных им в Париже на таких-то герцогинях, принцессах, контессах и на самой королеве.
— Вот из таких драгоценностей можно что-нибудь сделать, а из этих ничего не выйдет, ровно ничего, — повторял он, брезгливо и с презрением отталкивая кучу брильянтов и драгоценных каменьев, возвышавшуюся перед ним на его рабочем столе.
— Послушайте, Позье, нельзя же нам выписывать из Парижа то, то вы там видели. Надо постараться сделать головной убор для её величества из того, что у нас есть, — прервала с досадой его иеремиады пани Стишинская, убеждаясь, что проходит слишком много времени в брюзжании и воспоминаниях.
— Сразу видно, что вы не артистка, пани Стишинская! Никогда вам не понять моих чувств, — с горькой усмешкой возразил он.
— Да вы бы, по крайней мере, сказали, что вам именно нужно?
— Мне нужно... мне нужно вот сюда такой орнамент, который затмил бы все прочие украшения, а из того, что вы мне принесли, я не могу его сделать, — возразил он сердито.
— Хорошо, сегодня уж поздно, но завтра я постараюсь достать вам то, что вы требуете, — смиренно отвечала резидентка герцогини.
Но все её старания оказались тщетны: что бы она ни принесла Позье, он на всё фыркал и на все увещания быть благоразумнее отвечал дерзостями.
Хоть совсем отказывайся от костюма для императрицы! Позье продолжал капризничать и толковать о брильянтах с розовым оттенком, мерещившихся ему и во сне и наяву так упорно, что разговаривать с ним становилось с каждым днём неприятнее.
Пани Стишинская принялась искать брильянты у частных лиц, у богатых купчих, у иностранных коммерсантов, у дам из посольства, у приезжих авантюристов.
И вот однажды, когда вернулась она домой весьма не в духе после неудачных поисков, ей доложили, что какой-то человек уж давно ждёт её возвращения, чтоб переговорить с нею по весьма важному и лично её касающемуся делу.
Рассеянно приказав его позвать в комнату, служившую ей и спальней и приёмной, она сбросила с себя шубу и капор и, обернувшись к коридору, по которому раздавались шаги, весьма неприветливо возвысила голос, чтоб спросить:
— Кто вы такой? Что вам от меня нужно?
Проситель, верно, какой-нибудь. Эти люди воображают себе, что она в таких хороших отношениях с герцогом, что может лезть к нему со всяким вздором...
Неудача с разыскиванием нужных Позье брильянтов привела её в отвратительное расположение духа, и если она сдержала желание выпроводить докучливого посетителя, не дав себе труда его выслушать, то единственно только потому, что не знала, от кого он прислан. Может быть, он — протеже каких-нибудь важных вельмож, и тогда неудобно было бы обращаться с ним чересчур бесцеремонно, но она всё-таки ему скажет, что ей сегодня недосуг с ним терять время и чтоб он пришёл в другой раз.
Однако когда, не ответив на её вопрос, он проник в комнату и очутился с нею лицом к лицу, пани Стишинская, бледнея от испуга, попятилась от него в противоположный угол комнаты, не будучи в силах произнести ни слова.