— Чего галдите без толку, дурни? С вами толком говорят, от вас совета да помощи ждут, а вы все вразброд: кто в лес, кто по дрова! — раздался ее звонкий голос с крыльца, на которое она вышла и встала рядом с Ермилычем, который поспешил отойти в сторонку, чтоб дать ей одной беседовать с соседями.
— Да мы что? Мы не прочь ему помогать…
— Мы его узнали и верим ему, да только…
— А верите, так вместо того, чтоб без толку галдеть, обещайтесь во всем его слушаться и на земляков понасесть, которые в столице на царской службе, чтоб тоже ему верили… Ну, ты, Ханенко, ведь у тебя сын на царской службе? — обратилась она к одному из толпы.
— Как же, в драгунах, писал, что Федорыч, Котляревский, что при дочери Петра старшим лакеем, к нему очень милостив…
— А у меня брат — с самим батькой Констанцием в дружбе…
— А меня Филиппенко просил сынка на службу к царевичу Петру Алексеевичу отпустить…
— Так вот, пусть каждый из вас даст памятку Ермилычу, чтоб он разыскал ваших свойственников и ближних в Питере да знакомство бы с ними свел… Покланяйтесь писарю, чтоб грамотки им отписал за вас, и пошлите гостинца какого ни на есть, потому как сухая ложка рот дерет, а на чужбине и ржаная галушка покажется вкуснее медового пряника.
— Что ж, мы, пожалуй, напишем и скажем бабам, чтоб полотенцев да плахт получше из сундуков вынули… Ермилыч — нам человек знакомый, всю зиму мы с ним калякали о наших нуждах…
— Вот он с вашими земляками об этих самых нуждах ваших и поговорит и посоветуется, как при случае сделать, чтоб нашу беду повыше донести, чтоб знали те, кто помочь нам может… Новый царь у нас, слышь, теперь, и Ермилыч правду говорит, что быть переменам. Хоть и младенек, а все же, поди чай, новых людей за собой к престолу потянет, а новые птицы — новые и песни.
— Какие же новые песни, когда Меншиков метит женить его на своем отродье? — заметил угрюмо один из стариков.
— Эх, старина, когда-то это еще будет! Раньше шестнадцати лет нет закона венчать хлопцев, будь то из простых или сам царь, все равно, а за четыре-то года много воды утечет: царю может другая девица приглянуться, из более знатного рода, мало ли что может случиться! — возразила Демьяновна.
— Оно так-то так, — согласились, почесывая затылки, слушатели.
— А если так, то и расходитесь с Богом. Готовьте посылки к землякам, да поторапливайтесь… Ведь ты думаешь сегодня в ночь, до зари, в путь пуститься, Ермилыч? — обратилась она к Бутягину.
— Да уж никак не позже, хорошо бы пораньше, если Господь поможет собраться.
Народ, обмениваясь впечатлениями, разошелся по хатам, а Демьяновна с Ермилычем вошли в горницу, где раздавался храп уснувшего за печкой монастырского посланца, а хозяйские дочки, вернувшиеся из леса, обедали с трехлетним братишкой.
— Идите, деточки, в огород. Нам тут надо с Ермилычем на прощание покалякать, — объявила им мать.
Девочки собрали остатки трапезы и увели Кирилку на двор, оставив Розумиху вдвоем с Ермилычем.
— А привыкла же я к тебе, Ермилыч, и скучно мне с тобою расставаться, — говорила она, облокотившись на стол против приятеля и, опираясь подбородком на ладони, пристально глядя на его худощавое, обросшее седой бородой лицо с умными глазами, точно ей хотелось покрепче запечатлеть в памяти черты этого лица. — Без лести скажу тебе, что такого, как ты, разумного и сердцем доброго мне еще не доводилось встречать на земле. Никто мне таких ладных советов, как ты, отродясь не давал.
— Сама не без разума и без меня до всего додумалась бы, — заметил Ермилыч, тронутый до глубины души излияниями этой всегда сдержанной, как на словах, так и на деле, женщины.
Раз только видел он ее растерявшейся от горя. Случилось это вскоре после его прихода сюда, когда любимый ее сын, кроткий, трудолюбивый и не по летам смышленый Алешка, бежал к учителю своему, дьячку соседнего села, от рассвирепевшего пьяного отца, объявив, что домой ни за что не вернется.
Федор Ермилович уже успел тогда оценить сильную душу и золотое сердце этой простой женщины, так терпеливо и мужественно сносившей тяжелую судьбу свою, поднимавшей, без всякой посторонней помощи, многочисленное семейство. От вечно пьяного и изленившегося мужа она, кроме горя, ничего не видела и, чтоб накормить семью, работала на людей, причем держала себя с таким достоинством и выказывала так много ума и благородства в мыслях и правилах, что пользовалась всеобщим уважением не в одних Лемешах, а также и во всем повете. Издалека приходили к ней за советом. Ермилыч принял живое участие в ее горе и отправился в село, где приютился беглец, чтоб лично познакомиться с его учителем и переговорить с самим Алешкой. Убедившись, что юноша не из озорства покинул родительский дом, а потому, что ему было не под силу терпеть несправедливое гонение от родителя за непреодолимое влечение к грамоте, к письму и к церковному пению и что самое это учение он имеет твердое намерение употребить на пользу своим и себе, новый приятель Розумихи уговорил ее не мешать сыну идти по избранному им пути.
Розумиха последовала этому совету, и с тех пор их дружба упрочилась с ее стороны чувством благодарности и глубокого уважения.
Мало было людей, которых она считала умнее себя.
— Нет, Ермилыч, — отвечала она на его замечание, что в советах она не нуждается, — не со всякой бедой умею я справляться. С Алешкой совсем бы я без тебя в отчаянье впала и, кто знает, может, сдуру совсем бы загубила судьбу моего хлопца. Кабы не ты, веки вечные ему бы стада пасти, а теперь он, может быть, поветовым писарем сделается, и уж тогда мне не для чего будет над чужой работой убиваться, как теперь. А что тяжело мне без него — это что говорить: дня не пройдет, чтоб золотого хлопчика не вспомнила — таким он был мне подспорьем в хозяйстве, — прибавила она со вздохом.
— А ты, как уж больно засосет тебе сердце по нем тоской, Богу молись да такими мыслями себя рассеивай, что терпишь ты для него же, для твоего дорогого мальчика, чтоб ему потом легче жилось. Кто знает, какую ему Господь судьбу готовит, он уж и теперь так ладно поет на клиросе, что многие ходят в храм, чтоб его послушать. А службу-то церковную он не хуже самого батюшки знает. Из него не то что дьякон либо поп, а и архиерей может выйти отменный, его преосвященство, важные паны и пани у твоего Алешки будут руку целовать, Демьяновна! — сказал он с добродушной улыбкой.
— Уж ты скажешь! — краснея от приятного смущения, вымолвила Розумиха, польщенная этой шуткой. — Шутник, право, шутник! И откуда у тебя такие мысли забавные берутся, что с тобою ни о чем и горевать-то нельзя?
— Ну, это я, действительно, пошутил, а что сущая правда, так это то, что хлопчик твой крепко тебя любит и спит и видит скорее доучиться и получше местечко в повете найти, чтобы помощь тебе оказывать. Как он про тебя расспрашивал, когда я к нему намедни приходил, как плакал, узнав про вашу нужду!
— Родимый! — чуть слышно проговорила сквозь слезы Демьяновна.
— Ладный он у тебя хлопчик, скромный, умный, благочестивый. И другие дети у тебя добрые…
— Далеко им до Алешки! — с досадой прервала она. — Один только он у меня такой вышел, всему свету на диво!
— И Кирилка у тебя добрый малыш. С земли не видать, а какой шустрый да понятливый.
— Ну, что про такого говорить? Совсем крошка, долго еще от него помощи в хозяйстве не дождешься. Да и девчатам до Алешки далеко, выросли дылды дылдами, скоро надо замуж отдавать, а как вороны глупые, на все их наставлять надо, сами ни о чем не догадываются. Вон целое утро по лесу шлялись, а много ли грибов принесли, посмотри-ка! — указала она на лукошки с грибами, стоявшие на лавке у двери. — У меня Алеханчик один столько-то набирал, а их целая орава по грибы ходила, и всего только грошей на шесть набрали. Я, бывало, когда он передо мною свой кузов высыплет, даже скажу: да к тебе грибы-то сами лезут в кузов, мой хлопчик! Пошлешь за орехами — тоже нанесет пропасть.
— Вот и Кирилка так же будет тебе служить. Помяни мое слово, что не хуже брата отличится.
— Зайдешь, что ли, в Чемеры-то, отсюда идучи? — спросила она.
— Непременно зайду, не покину ваших мест, с Алеханчиком не попростившись и не подарив ему грошей на книжки. Вы еще про меня услышите, если Господь по мою душу не пошлет раньше, чем до Питера добреду. Я вашей ласки не забуду, не беспокойтесь, и вы меня не поминайте лихом, — прибавил Бутягин, поднимаясь с места и низко кланяясь своей собеседнице.
— Как тебя, Божьего человека, забыть! — проговорила она, не без труда сдерживая слезы, подступавшие к горлу.
— Не забывай при случае мне весточку о всех вас посылать, куда — ты знаешь, можно и в Москве от боярыни Лыткиной Авдотьи Петровны обо мне узнать, и в Петербурге от Петра Филипповича Праксина, что при царе старшим камер-лакеем состоит.
— Знаю я, а уж теперь, как со всеми нашими там сойдешься, можно и через них тебе о нас дать знать. Кто знает, может, так случится, что выхлопочешь местишко нашему Алешке! Он — грамотный, а уж про его смышленость и говорить тебе нечего, сам знаешь, какой он у меня хлопчик ладный. Ну, так куда-нибудь, хоть в писарьки, что ли, поближе бы только к нашему красному солнышку, сынку мученика царевича. Верный ему слуга будет, весь наш корень настоящим русским царям предан, и деток в таких чувствах ростим, чтоб немцев наравне с ляхами ненавидеть, а москали ведь одной с нами веры, и царь Петр нас от мучительства папистов ослобонил…
С закатом солнца стали люди из Лемешей и из ближайших местечек приходить с узелками и с цыдулками для земляков в Питере.
И опять пошли разговоры про нового царя и про его деда, которого многие из присутствующих лично знали и не только видели, но и говорили с ним. Уже и тогда Меншиков (чтоб ему пусто было!) постоянно между царем и народом втирался. Бывало, такой минутки и не выищешь, когда бы его при государе не было: все подсматривает, подслушивает да на ус себе мотает, а там, глядишь, по-своему решает, и выходит так, что царь милует, да псарь не жалует.