А вот Пауля она жалела — простой услужливый парень всегда выказывал доброту и сочувствие по отношению к ней. Сама удивлялась этим своим мыслям, ведь всё равно он враг, немец, как можно о нём думать хорошо?..
К счастью, никто с ней не связывал подобные происшествия, напротив, недоверчивый, нервничающий, постоянно срывающийся теперь на крик Карл Нагель поручал ей всё больше, заваливал работой так, что она сидела без продыха.
Однажды в марте, поздним вечером, когда Вера уже собиралась спать, в дверь осторожно постучали. Она подошла к двери, прислушалась.
— Кто?
Ответил низкий мужской голос:
— Хозяйка, крыльцо поправить не надо? Смотрю, давно не чинено.
— Почём возьмёшь? — замирая, спросила Вера.
Диалог был паролем, который она давным-давно знала, но который ни разу пока не довелось применить.
— Сойдёмся, довольна будешь! — пробасил голос.
Всё правильно, слово в слово.
Вера открыла дверь, в дом быстро вошло несколько человек, осторожно внесли тяжело раненного молодого парня.
— Вот сюда кладите, — суетилась Вера. — Телогрейку с него снимите…
К ней шагнул невысокий крепкий мужчина средних лет.
— Здравствуй, Вера, я, значит, Тимофеевский, — сказал он. — Вот и встретились. Вот ты, значит, какая…
Они оценивающе посмотрели друг на друга. Хотя постоянно сотрудничали уже не первый год, но были знакомы только понаслышке, никогда не виделись.
— Что случилось? — спросила Вера, кивая на раненого.
— На засаду нарвались, — объяснил Тимофеев. — Еле ушли. С ним, похоже, что-то серьёзное. Видишь, без сознания.
Вера в отчаянии развела руками.
— У меня ж тут нет ничего… И взять негде. Госпиталь-то у нас закрылся. В город переехали.
Тимофеев хмуро посмотрел на неё.
— Знаю. Сделай, что можешь, Вер. Прошу.
Вера порвала на полосы простыню, достала ножницы, подошла к раненому, стала разрезать залитый кровью свитер, рубашку, майку. Парень внезапно открыл мутные глаза, тихо застонал.
Она тут же испуганно остановилась.
— Потерпи, Рома, потерпи, родной! — приговаривал стоявший рядом Тимофеевский.
Повернулся к Вере, сделал ей знак продолжать.
Она осторожно раздвинула набухшую от крови одежду. Обнажился развороченный живот.
Переглянулась с командиром, безнадёжно покачала головой: рана слишком тяжёлая, он не выживет, осталось совсем недолго.
Роман неожиданно пришёл в себя, взгляд его прояснился, стал живым, осмысленным. Несколько секунд он переводил его с одного на другого, потом вдруг уставился куда-то. Зашевелились губы, раненый явно пытался что-то сказать.
Вера наклонилась над ним, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но парень пристально, даже как будто удивлённо смотрел мимо неё.
Она повернулась, проследила направление его взгляда.
Напротив, на стене, висела хорошо знакомая ей фотография, сделанная когда-то в прошлой жизни, перед блоковским вечером. Две молодые жизнерадостные подруги — Надя и она, Вера…
Роман снова зашевелил губами. Язык его не слушался, голоса не было, изо рта шёл один сип.
— Что? Что ты говоришь? — отчего-то шёпотом спросила Вера.
— Это она… Она… — с невероятным трудом еле слышно прохрипел умирающий.
Он улыбнулся, остановившийся взгляд его внезапно потускнел и застыл окончательно.
— Что он сказал? — требовательно спросил Тимофеевский.
Фотографии он не видел, стоял к ней спиной.
— Не знаю, я не поняла, — тихо ответила Вера.
Она решила, что парень узнал её на фото и, находясь в бреду, именно это и пытался выразить. Какая-то связь между убитым партизаном и Надей ей совсем не пришла в голову.
Тимофеевский снял шапку с головы и молча закрыл умершему глаза. На фотографию он так внимания и не обратил, не до этого было.
Глава 40ВСТРЕЧА
Ранней осенью сорок четвёртого знаменитый светозерский рынок выглядел жалким скоплением полупустых прилавков. Ничто не напоминало сейчас времена не столь далёкого изобилия, когда колхозы свозили сюда продукты со всего района. Горстка истощённых старух да колченогих стариков продавала убогую снедь, шаталось пацаньё с серыми лицами, непонятного возраста женщины меняли какие-то старые, изношенные вещи.
Жизнь пусть мучительно, но текла. Оккупанты хоть и чувствовали себя всё более неуверенно, однако строго следили за тем, чтобы никакой паники в городе не возникало. Разглашение сведений о прорывах русских приравнивалось к военному преступлению. Только высшие чины знали о настоящем положении вещей. Правда, сильно досаждали участившиеся бомбёжки, но с этим уже ничего нельзя было поделать.
Надя, потолкавшись на рынке с полчаса, сторговала наконец четыре картошины и триста грамм хлеба. Недалеко, справа от неё, за соседним прилавком покупал продукты немецкий офицер.
Если бы Надя присмотрелась внимательно, то разглядела бы на левом рукаве офицера ромб с обвивающей жезл змеёй, что обозначало принадлежность немца к медицинской службе. И тогда, увидев знакомый символ, она бы уж наверняка узнала и владельца шинели. Это был её бывший начальник, военный врач, оберартц Вернер Штефнер.
Но Надя, занятая радостными мыслями о том, какой пир устроит она Алёше и Ирине Семёновне сегодня вечером, не обратила на него ни малейшего внимания. Мало ли офицеров ходит по городу, бояться ей нечего, с документами всё в порядке.
Вернер Штефнер, рассчитавшись за покупки, повернулся и, заметив Надю, уставился на неё, не веря своим глазам. В нескольких метрах от него стояла непойманная похитительница ребёнка его уважаемого друга Генриха Штольца, виновница сломанной жизни бывшего дарьинского коменданта.
Штольц погиб вскоре после того, как попал на фронт, угодил в настоящую мясорубку в числе прочих. В частях генерал фельдмаршала Буша, где он служил, вообще, как было известно оберартцу, мало кто уцелел.
Вернер Штефнер инстинктивно потянулся за пистолетом, но тут же, чертыхнувшись про себя, отдёрнул руку. Портупея с кобурой, в которой находился пистолет, осталась лежать на кресле в его кабинете, он всегда оставлял её там перед операцией. Госпиталь был расположен рядом, в двух кварталах, и оберартц вышел всего на несколько минут, позволил себе совсем маленькую передышку. Набросил шинель поверх халата, а оружие легкомысленно оставил, поскольку никуда идти не собирался, думал поначалу просто постоять, подышать у входа. Но оказавшись на улице, решил размять ноги, дойти до рынка, благо идти было три минуты. Русские наступали, работы последнее время стало столько, что зачастую приходилось ночевать прямо в госпитале, и глоток свежего воздуха ему был просто необходим.
Вернер Штефнер оглянулся по сторонам, намереваясь вызвать патруль, но как назло, никого из военных вокруг не было. Однако надо было на что-то решаться, преступница могла улизнуть. Штефнер уже было шагнул к Наде, но в последний момент передумал, отвернулся и быстро спрятался за угол торгового ряда. Ему пришло в голову, что прежде чем поднимать скандал, стоит вначале проследить за коварной бабой, может быть, она выведет его на этого несчастного, украденного у родителей ребёнка.
Будь оберартц человеком военной закваски, он, безусловно, повёл бы себя иначе, не стал бы проявлять никакой самодеятельности. Но Вернер Штефнер по сути своей был человеком исключительно штатским, армейский же чин и должность получил главным образом благодаря шурину, занимавшему серьёзное положение в министерстве пропаганды.
Надя, ни о чём не подозревая, прошла совсем рядом с военврачом.
Сегодня ей, можно сказать, опять повезло — на фабрике их отпустили пораньше. Кончился материал для работы, а поставщики не подвезли вовремя, последнее время такое случалось нередко, благодаря чему она и успела на рынок, прибежала перед самым закрытием, когда уже смеркалось.
Вернер Штефнер вышел из-за прикрытия и поспешил за ней.
Надя торопливо, слегка сутулясь и вытягивая вперёд шею, пересекала улицу за улицей. Чем раньше она окажется дома, тем больше времени ей удастся провести с Алёшей, у них впереди замечательный вечер. Она на ходу начала придумывать новую игру для сына, хотела хоть чем-нибудь удивить его.
Вернер Штефнер, по-прежнему незамеченный, неотрывно следовал за ней. Он испытывал настоящий охотничий азарт, предвкушал, как обнаружит логово подлой паршивки, как спасёт бедного немецкого ребёнка.
Надя шагала всё быстрее по мере того, как приближалась к дому. Завидев его, она почти перешла на бег и наконец нырнула в подъезд.
Штефнер осторожно пошёл следом.
В мрачной пустоте подъезда эхом разносились её шаги. Он прислушался, вычислил, что преступница поднялась на третий этаж.
Не успела Надя войти в комнату, как к ней тут же с радостным криком «Мама!» бросился Алёша.
Мальчик сильно подрос за этот год. Он был светловолос, светлоглаз, временами, при некоторых ракурсах, чем-то неуловимо напоминал ей Веру.
— Ирина Семёновна, я пришла! — смеясь, кричала Надя. — Алёша, слезь с меня, я устала!
Однако при этом она не отпускала, сама прижимала его к себе.
— Я еду принесла!..
Раздался настойчивый звонок.
Надя освободилась от ребёнка и пошла к двери. Алёша семенил за ней.
— Кто там? — спросила Надя.
С лица её всё ещё не сошло радостное выражение от встречи с сыном.
— Открывайте! — по-немецки раздалось из-за двери.
— Кто там, Нина? — крикнула из комнаты Ирина Семёновна.
— Я не знаю, — растерянно ответила Надя.
Её вдруг парализовало, обожгло неосознанным страхом. Грозный, казавшийся знакомым голос, доносившийся из-за двери, предвещал неумолимую беду.
— Откройте немедленно, иначе я сломаю дверь! — всё громче кричал он.
И хоть немецкие слова звучали непонятно, но смысл их, подкрепляемый сильным стуком и непрерывными звонками, был совершенно ясен.
— Алёша, иди в комнату! — опомнилась Надя. — Скорее!
Алёша послушно убежал. Надя открыла сотрясаемую ударами дверь, и в квартиру ворвался разъярённый оберартц Вернер Штефнер.