И так они оказались в этом огромном номере с видом на тосканскую деревню, на тисы, прямые, как лакричные палочки. Они жили на этаже одни, могли гулять по анфиладам комнат, восседать на горбатых диванчиках, пробегать пальцами по клавиатуре старого рояля, листать ноты и греться у каминов, высоких, как двери в башнях замка.
Оркестр играл вальс из «Леопарда», Берт Ланкастер с Клаудией Кардинале открывали бал, Жозефина вальсировала, позабыв об убогих туфельках. Старинный дворец ничуть ее не пугал, как и пожилой господин с паутиной на лысине.
А тот тем временем отнес их чемоданы в номер, открыл бар, стенной шкаф. Показал, где ванная, где сейф, отдал им ключи и ушел, согбенный, словно нес на плечах всю тяжесть этого мира.
Филипп увлек Жозефину на широкую кровать, обнял и прошептал: «Добро пожаловать в «Палаццо Равицца», bella ragazza![15]» Она уткнулась носом в его плечо.
Он явно не сердился.
– Надо нам купить подарок Зоэ, – сказал Филипп. – Красивую кожаную сумку или сережки, а может быть, зонтик?
Жозефина рассмеялась.
– Почему ты смеешься?
– Да смешное слово – зонтик. А еще, – добавила она тихо-тихо, – потому, что я счастлива.
Он прижал ее к себе. Ей хотелось, чтобы он ответил ей, что тоже счастлив. Но он ничего не говорил, лишь крепко держал, обнимая за талию. Это – доказательство любви, эта рука вокруг талии. Стоит целого признания.
Когда Ширли спрашивала ее, что же она в нем любит, она разводила руками и говорила: все, все, все. Ну а поточнее? Ширли требовала деталей, точности в выражениях. Тогда она бормотала что-то невразумительное: «Ну, я считаю, что он красивый, обаятельный… и потом, мне нравится его взгляд, его обхождение, его душевная и физическая элегантность. Он смотрит на меня, и я кажусь себе неповторимой, единственной». – «Какой вздор! Розовая водичка, подвядшие фиялочки! – прыскала Ширли. – Мужчина и женщина – это дрожь и трепет, бешеные приливы страсти, впившаяся в затылок рука, кусающий в исступлении рот, крики, стоны, в общем, пылающий костер на римской арене». – «Ну тогда, – чуть краснея, пыталась сформулировать Жозефина, – я расскажу о его запахе. Когда я лежу в его объятиях и вдыхаю запах его груди, то становлюсь пьяной, дикой». – «Ну, а еще?» – нетерпеливо вздыхала Ширли, раздраженная стыдливой медлительностью подруги. «Еще я люблю его кожу, чистую и вкусную, люблю саму текстуру его кожи…» – «Так-так. А почему? Она вкусная? Ты ее лижешь, ты ее кусаешь, ты трешься об нее, как кремень о кресало?» – «Это не твое дело вообще-то!» – «Ну расскажи мне, Жозефина! О чем-нибудь другом тогда расскажи!» – «Я еще люблю его голос… Когда мы занимаемся любовью, люблю, чтобы он говорил со мной, приказывал грубым голосом: «Подожди, подожди еще» – или молил, как нищий: “О Жозефина…”». – «Ну, глупость какая-то! – возмущалась Ширли. – Бедная ты моя “Жозефина”!» – «Нет, не смей говорить “бедная моя Жозефина”, я тебе запрещаю! Ночью в его объятиях я чувствую себя королевой. Королевой караван-сарая. Я становлюсь смелой и пылкой, когда он произносит мое имя или шепчет: “Ты моя прекрасная, ты моя нежная, ты моя вторая кожа…”». – «А! Вот это уже поинтереснее, – удовлетворенно замечала Ширли. – И вы воюете? Он грубо хватает тебя, расплющивает, вонзает в тебя клыки?» – «Да нет же, все не так! Мы мягко сплетаемся, растворяемся друг в друге, пускаемся в удивительное путешествие, радуемся чуду, мы придумываем тысячу разных нежностей, длим и длим восторг, пока он не прорывается волшебным салютом, который поглощает меня всю, приподнимает в воздух, расходится по всему телу и… я кричу громко, хрипло, как зверь, так что голова просто взрывается и я падаю на землю уже обезглавленная. А потом внутри меня летают бабочки, и я не понимаю, на каком свете нахожусь».
И тогда Ширли замолкала, явно впечатленная рассказом Жозефины, проникалась ее словами. Говорила: «Ну, снимаю шляпу. А так бывает иногда, время от времени или каждый раз?»
«Да, – говорила Жозефина, – так бывает каждый раз».
И это Ширли на время затыкало.
А заткнуть Ширли не так-то просто.
– А еще мы купим подарок Ширли, – сказала Жозефина.
– Договорились. Зоэ, Ширли. А как же Гортензия?
– И Гортензии, и Гэри! Мы же забыли Гэри!
– И Александру, и Бекке…
– Бекке купим шаль. И еще Ифигении, которая сейчас смотрит за Дю Гекленом… Panforte, итальянский пирог с засахаренными фруктами, медом и орехами. А до Наннини еще далеко?
– Кому еще купим подарки?
– Марселю и Жозиане. И Младшенькому… Я так люблю его! Никто его не понимает. Я уверена, что он страдает оттого, что так не похож на остальных. Ты знаешь, он вбил себе в голову, что может производить волновую энергию? И Гортензия уверяет меня, что у него получается.
Он посмотрел на нее с лукавой улыбкой, в которой сквозило желание, и Жозефине захотелось только одного – оказаться немедленно на широкой кровати в «Палаццо Равицца».
Солнце поднялось над холмами Крете. Бледный день замаячил в окнах. Они, проснувшись, улыбнулись, что так и проспали всю ночь в обнимку. Повернулись к свету, который потихоньку загорался в витражных стеклах, зажигая яркие огоньки в цветных квадратах.
Жозефина лежала, отдыхая, неподвижная и внимательная. Она хотела зафиксировать этот восхитительный момент, минуту полного счастья, положить ее в отдельный флакончик и спрятать на черный день.
Она бросила взгляд на часы Филиппа, лежащие на ночном столике, и отметила время: восемь часов двадцать семь минут.
Она прикрыла глаза и принялась за инвентаризацию обстановки. Свежий запах мыла от белья, белая, чуть шершавая текстура ткани, рука Филиппа, нежно поглаживающая ее спину, шорох чьих-то шагов по гравию аллеи в саду, трель птички за окном, трель другой птички в ответ, голос в коридоре, грохот ведра уборщицы, шарканье веника, хлопанье двери выше этажом, крик buongiorno[16] на улице, губы Филиппа касаются ее уха, спускаются ниже, к шее, жар его рук, темные волоски на его запястьях…
Ей хотелось вытатуировать все эти богатства на изнанке век. Чтобы они всегда оставались с ней. «Так просто создать себе счастье», – подумала она, свернувшись калачиком в тепле этой чудесной минуты.
Потом открыла глаза.
Восемь двадцать восемь.
Они смотрели друг на друга, сплетая и расплетая пальцы рук. Он гладил каждый ее пальчик, целовал его, раскрывал ее ладонь, подносил к губам и вдыхал ее запах, и опять целовал.
– Закрой глаза, – приказал вдруг Филипп.
Она подчинилась. Губы ее дрожали.
Он захватил ее губы в свои, властно завладевая всем ее существом в мощном поцелуе. Она задрожала, вытянулась, застыла в ожидании ласки или нового приказа, кто знает…
Он запустил руку в ее волосы, сжал затылок. Она застонала. И в этот самый момент свет наступившего дня золотыми огнями зажег все стекла витража.
– Тебе хорошо? – спросил он, накрывая ее одеялом, чтобы она не замерзла.
– Очень хорошо.
Она задумчиво теребила пальцами край простыни.
– Ты так разозлился во Флоренции. Это все из-за меня?
– Мне хотелось стукнуть эту девку. Какая хамка!
– Ты мне не ответил…
Он помолчал, выдерживая паузу. Успокаивающе подул ей на волосы.
– Когда чувствуешь все, – продолжала Жозефина, – то замечаешь мельчайшие детали, царапает малейшая шероховатость. Ну вот так почему-то. Есть люди с чувствительной кожей, а у некоторых кожа как у крокодила.
Она сунула палец в складки белья, погладила вышивку, словно пытаясь успокоиться. Набраться смелости и высказать, что накопилось на душе.
– Ты злился на меня во Флоренции.
Он высвободился, выпрямился, коснулся ее плеча.
– «Злился» – не то слово. Это слишком сильно сказано.
– Был раздражен?
– Пожалуй.
– Потому что у меня нет подходящих туфель и подходящего…
Она говорила боязливым, робким голосом, но он вдруг гневно перебил ее – явно вне себя:
– Да наплевать мне на твои туфли!
Схватив Жозефину за подбородок, он заставил ее глядеть ему прямо в глаза.
– Мне наплевать, что у тебя нет модных лодочек, брендовой сумки, дорогущих швейцарских часов, идеального маникюра и только что сделанной в салоне прически… Но я не выношу, когда ты стелешься перед белобрысой курицей, что ты систематически стелешься перед всеми глупыми курицами – и блондинками и брюнетками!
Мрачная тень легла на его лицо, он сжал челюсти, крылья носа раздувались, брови были насуплены, глядел он жестко и неприветливо.
Она покорно потупилась и проронила:
– Я так и знала.
Тогда он хрипло, яростно выдохнул, словно долго сдерживал себя, и наконец прорвалось:
– Жозефина, как ты можешь хотеть, чтобы тебя любили, если ты сама так плохо к себе относишься? Как ты хочешь, чтобы я тебя любил, если ты сама себя не любишь?
Жозефина высвободилась, отодвинулась. Нашарила руками одеяло, чтобы завернуться в него, ей было холодно, кружилась голова. Словно бы внутри нее разверзлась пропасть и она летит в нее на всех парах.
– Ты меня больше не любишь?
– Я тебя просто ненавижу, когда ты такая.
– Но…
Она хотела сказать: «Но я же всегда была такая, и ты это знал! Я плохо одеваюсь, небрежно причесываюсь, не умею краситься, я не элегантна, не очаровательна и не блестяща, как…»
Она посмотрела на него в полной растерянности.
Он с вызовом ответил:
– Ну скажи, давай! Скажи!
Голос его был суровым, недобрым. Жозефина вздрогнула, словно ее окатили ведром холодной воды, и не ответила.
– Тогда я сам тебе скажу! Ты считаешь, что ты не так красива, как Ирис, не так элегантна, как Ирис, не так очаровательна, и потому я не могу тебя любить. Да что ты знаешь? Я за это тебя и люблю. Я люблю тебя за то, что ты полная противоположность твоей сестре. Потому что у тебя есть сердце, потому что у тебя есть душа, потому что ты останавливаешься перед картиной и стоишь целый час с раскрытым ртом, потому что тебя может рассмешить слово «зонтик», потому что ты прыгаешь по лужам, потому что ты подбираешь на улице блохастую бродячую собаку и приводишь ее к себе домой, потому что ты разговариваешь со звездами и надеешься, что они тебя услышат, потому что, когда ты кого-то любишь, этот кто-то чувствует себя царем Земли. Вот за что я тебя люблю и могу найти еще триста тысяч причин. Вот, например, я люблю, как ты ешь редиску, ты начинаешь с самого конца и постепенно доходишь до листиков. Но, Жозефина, я больше не в силах терпеть, как ты унижаешь себя, как ты вечно прибедняешься, считая себя ничтожной уродиной! Мужчина должен вести по жизни богиню, а не нищенку. Ты понимаешь это?