учесть – что эти китайские «павки корчагины» прежде подвергались эксплуатации, побоям и унижениям как раз со стороны конкретно этих, якобы пострадавших (о чем тоже прямо сообщается, с указанием имен).
Ну а что все же с наркоманами делать? Все ж недостаточно опытны сестрички – я бы на их месте первым делом предъявила бы англичанам (тем более что их консульство в Шанхае осталось) – «окажите помощь в реабилитации жертв вашего колониального наследия». Понятно, что ничего бы не дали – но этот факт можно было «мировой общественности» показать. Но и то, что они предлагают – тоже хорошо. СССР тут ничего не теряет, а польза очевидна. Как минимум избавим товарища Ли Юншена от лишних едоков. А максимум, получим пропагандистскую выгоду – если сумеем правильно подать.
Моя страна призывает мировую общественность обратить самое пристальное внимание на беспрецедентные зверства коммунистов в захваченном ими Шанхае!
Несколько десятков тысяч (точное число неизвестно, ибо этих несчастных никто не считал), вина которых состояла лишь в том, что они хотели выбрать свободу и демократию, – были убиты с жестокостью, от которой кровь стынет в жилах! Соединенные Штаты предлагают вынести резолюцию, осуждающую так называемый «красный Китай» (непризнанный ни одной из мировых держав, кроме СССР). Также мы требуем возбуждения дела в Международном Уголовном суде по обвинению Ли Юншена в военных преступлениях.
Уважаемый коллега, вызывает удивление ваше молчание по поводу концлагерей в Южном Вьетнаме, где сайгонский режим (так же не признанный ни одной державой, кроме США) держит десятки тысяч «коммунистов» (к числу которых относит всех инакомыслящих) в условиях, весьма напоминающих Освенцим, Майданек и Дахау.
Вы не понимаете, это совсем другое! То, что делается под знаменем и во благо свободы и демократии – нельзя сравнивать с гнусными преступлениями любого тоталитарного режима!
Тогда я уполномочен заявить. Раз ваша сторона так обеспокоена судьбой китайских «узников совести» – то вы можете их забрать. Эвакуация за ваш счет, о сроках и числе обсудим.
…отобрать для начала десять тысяч самых безнадежных «опиумных» для передачи англичанам. Достигнута договоренность об их вывозе на британском судне, в Гонконг.
Нам была предоставлена возможность осмотреть т. н. «санитарные лагеря» вблизи Шанхая. Свидетельствуем, что содержащиеся там это действительно пациенты с наркотической зависимостью, а не политические заключенные. К сожалению, власти коммунистического Китая в настоящий момент не имеют возможности организовать их полноценное лечение (из-за отсутствия врачей и медикаментов), и потому смертность в этих лагерях очень высока. Похороны умерших производятся в общих могилах, и мы допускаем, что именно они были приняты заинтересованной стороной за «массовую казнь».
Сталин и Эйзенхауэр (портретное сходство есть) играют в шахматы. Вместо доски расчерченная карта Китая, на которой клетки – это провинции, а фигуры и пешки – это крошечные человечки азиатского вида. На полу валяются побитые фигурки, в луже крови.
Подпись – «Играем до последнего китайца?».
Из-под Полтавы мы. Большая была семья – двадцать шесть человек. Главе, Соломону Яковлевичу, за семьдесят было, а самая младшая, Ривочка, в сороковом родилась, как раз за год до войны. Занимались кто чем – я вот по медицине пошел, да по-настоящему, на врача выучиться хотел.
А тут сорок первый. И немец наступает. Помню, как я последний раз всех своих видел – на день всего выбраться удалось. Как раз когда решали на семейном совете, куда податься – в эвакуацию, как Советская власть предлагала, все нажитое бросить, ехать неведомо куда – или остаться? Общим мнением решили, что второе – поскольку «немцы культурная нация и беспорядка не допустят», ну, может, солдаты в первые дни пограбят, так переживем, и будем дальше заниматься ремеслом и коммерцией, не под теми, так под этими, всем ведь жизнь налаживать надо на этой территории? Так и остались.
Ну а мне выбирать не приходилось. Медик на войне – ценный кадр. В мирное время, в городе с населением в пятнадцать тысяч, двести тяжелых пациентов, поступивших в один день, вызовут полный паралич медицинской службы – ну а для дивизии, ведущей боевые действия, двести раненых в день это обычное дело. И потому, как пишет одно из светил военно-полевой медицины, «хирург с двумя годами стажа на войне может рассчитывать на пост ведущего хирурга полевого госпиталя, а помощниках у него будут детский отоларинголог и гинеколог, по мирным специальностям – поскольку, даже если очень богатое государство подготовит нужное число хирургов, у них просто не будет практики в мирное время»[22]. Так что диплом тебе в медсанбате зачтется – и работай без отдыха, как на конвейере, только успевай.
Страшно было очень, особенно поначалу. Ведь медсанбат дивизии, согласно уставу, должен быть не дальше десяти километров от передовой (иначе большинство раненых просто не довезешь). А что такое год сорок первый, все помнят, кто прошел: внезапный прорыв немецких танков, и нет для юберменшей разницы, врач ты или раненый. После стало спокойнее, когда мы наступали – но очень паршиво было, когда безнадежных отсортировывали. Тех, кто жив еще, но тратить на него даже не лекарства, а время врача за операционным столом уже бессмысленно – надо тех спасать, кого еще реально спасти. И водки нельзя для успокоения – тогда руки дрожать будут, и не то что оперировать, ассистировать не получится!
Повезло, войну прошел, сам даже ранен не был. Демобилизовался в сорок шестом, в звании капитана медслужбы. На Полтавщину свою вернулся – и узнал, что нет больше никого из моей семьи! Не только в Киеве был Бабий Яр – в других местах тоже.
И самое поганое – что сдавали евреев немцам свои же соседи! Доносили, где прячутся те, кто на регистрацию не пошел. Правда, и сами гады тоже не пережили – сказали мне в управлении МГБ, куда я приходил узнать.
– Ты самосудом заниматься не думай! Все, кто виновен – свое получили по закону. Кому вышак, кому двадцать пять, как пособнику – кайло в руки, и на Полярную магистраль. Ну кроме тех, кто вину свою искупили.
Ага, искупили! Как Митяй Остапчук, который к смерти моих руку приложил, было его имя в бумагах, что мне прочесть дали, а после он еще и полицаем у фрицев служил, но в сорок третьем, почуяв, чья победа будет, успел к партизанам переметнуться, после призван был, как наши пришли, и сумел даже медальку «За Будапешт» получить – оттого ему прощение, ох и добра же Советская власть к иной сволочи! И работает в нашем селе, как ни в чем ни бывало – фронтовик, герой! Встретил я его на улице – и среди бела дня, при народе, дал в морду, от всей души. Он в крик, милиция прибежала – в общем, погано получилось. Хорошо, там капитан участковый, тоже фронтовик, разобрался. И политику партии мне прояснил:
– По закону, высшая мера положена лишь тем, у кого на руках кровь. А двадцать пять – тем, кто не искупил. Гражданин Остапчук же, во-первых, непосредственно в карательных акциях участия не принимал, нет у нас таких сведений, хотя искали хорошо. А во-вторых, он воевал не только честно, но и геройски – в наградном листе его вообще к «Славе» представляли, но, с учетом его прежних грехов, ограничились медалью. Хотя обычно таким, как он, наград не дают, а лишь в зачет прошлой вины. Так что сейчас у Советской власти к нему претензий нет. Чисто по-человечески я тебя понимаю, но предупреждаю: официально: устроишь самосуд, ответишь по всей строгости. Тебе за всю семью жить надо – так жизнь себе не ломай по дури!
А эта гнида с битой мордой еще после ко мне приперся с водкой, мириться. И стал объяснять, что не по трусости было, а тогда казалось, что немцы – это сила, это навсегда. Новый порядок, закон – при котором надо жить и обустраиваться. Но не усердствовал – потому что понимал, а вдруг все назад обернется? И когда обернулось – стал нашим помогать, и в лес ушел, и в немцев стрелял, а когда наши вернулись, то воевал честно, стараясь на амнистию заработать, «ну мне же тут после жить».
– Ты пойми – не всем в герои дано! Мужику, который на земле, – эта земля главнее. А уж какая власть, то дело десятое.
А мне слушать противно. Ведь если он один раз переметнулся, то и снова может, если на нас еще какой гитлер нападет? Хрен с тобой – живи, сволочь! Вот только мне теперь каждый день твою харю на улице встречать – да и что делать в родном селе, ни кола, ни двора, ни единой родной души не осталось. Хотя и должность мне обещали в амбулатории, и хату предоставить. А я вот пришел на то место, где наш дом стоял, и вспоминаю, глядя на пожарище, как тут до войны мы все за стол садились – и тоска такая, что волком вой.
Так вот и записался я в Израиль, добровольцем – для интернациональной помощи еврейскому народу. Не в кадрах – а как вольнонаемный персонал. И тоже насмотрелся всякого. Израиль после сорок пятого – больше на наш нэп был похож, чем на советскую действительность: частная собственность преобладающая, и вместо руководящей и направляющей партии, какой-то парламентский бардак. Газеты читаешь (даже те, что на русском выходят) – вообще ничего не понять: об одном и том же пишут по-разному, и не разберешь, что хорошо, что плохо! И в людях меркантильность неприятна – вот отчего я семьи так и не завел: ну не принято было в СССР, когда женщина едва ли не сразу после знакомства спрашивает: «А сколько ты зарабатываешь, а можешь ли обеспечить?» Не монах я, конечно, всякое бывало, но так и не встретил в Израиле ту, в которой был бы уверен, что не предаст, с которой можно семью навеки.