И тут снаружи – рев моторов. И врываются на деревенскую площадь бронетранспортеры, наши БТР-152 с эмблемами Фольксармее, и грузовики, с которых прыгают солдаты, под лай команд. Вот не думал никогда, что буду так рад, услышав немецкую речь!
Через пару минут – орднунг как на кладбище. Арабы стоят на коленях, лицами в пыль – те, кто остались живы. А с десяток мертвых тел лежат – те, кто пытался бежать или кто сгоряча на солдат бросился, а у троих винтовки оказались – явные фидаины. Вокруг солдаты в немецких мундирах, только не орел со свастикой на них, а черно-красно-желтая эмблема Фольксармее ГДР, и в руках не «шмайсеры», а АК. А так все, как было не так давно в какой-нибудь украинской деревне – да и в этих же местах в сорок третьем. Обер-лейтенант командует – молодой совсем, но здесь и сейчас, как царь и бог.
– Эй, свиньи! Кто старший?
Встал тогда амир – глава деревенской общины. Мужчина уже в возрасте, с сединой в бороде, но обер-лейтенант с усмешкой ударил его в лицо, сбив с ног. Пистолет вынул, прицелился в затылок.
– Ты главный. Отчего не предотвратил беспорядок?
Щелчок спускаемого курка – патрон в ствол не был дослан.
– Надо же, осечка! Ну, повторим! Снова – ну что за везение! О, я вижу, ты уже штаны намочил? Ладно, живи пока. Встать, свинячье дерьмо! Да, громко скажи, по-арабски, «я свинячье дерьмо». Еще громче, чтобы все слышали! Теперь лечь!
Подходит обер-лейтенант к нашему автобусу. И вытягивается перед Вилли, называя его «герр майор». Рапортует, что все, как было приказано – остановились за холмом вне видимости, выслали разведчиков с рацией, скрытно наблюдать, а как увидели беспорядок, выдвинулись максимально быстро. Порядок восстановлен, жду вашего приказа!
Вилли в ответ буркнул что-то вроде «думкопф», покосившись в мою сторону. И приказал:
– Из этого стада арестовать всех, у кого тут… – и коснулся лба.
– Яволь, герр майор!
Так ты не просто мелкий приставленный соглядатай, а старший офицер, и зуб даю, разведка-контрразведка? И судя по возрасту, еще в абвере служил? А штучки твои с зеленкой – неужели…
– Вы как всегда догадливы, герр доктор. Хотя это ваш Смоленцев учил, как распознавать «вервольф» – характерный синяк на плече, мозоль вот на этом пальце, другие мелкие приметы, выдающие переодетого солдата. И грех было упустить такую возможность – когда овечек на бойню, простите на осмотр, искать и сгонять не пришлось, сами шли. Кстати, «лоб зеленкой», это ваша идиома, я услышал ее от русского товарища, уже после войны. Предвижу ваш вопрос – да, воевал, но как у вас говорят, «за честную драку не судят». Прошел все ваши проверки и аттестацию, принял присягу, как положено, «клянусь вместе с Советской армией, против капитализма».
Но черт побери, немчура! Ты бы мог нас хотя бы втемную не грузить?! Все понимаю, что фидаины – но все равно вышло как-то с душком, ну как из-под флага с красным крестом стрелять снайперу.
– На войне победа лишь важна. Победа спишет всё. Война на то война. Эти стихи какого-то древнего китайского мудреца прочел мне ваш русский товарищ, кто был в той самой «команде Смоленцева», они же «апостолы». И истолковал: что война это само по себе дело жестокое, грязное и бесчеловечное, а потому нравственно все, что помогает ей быстрее закончиться, конечно же победой. Эти бандиты еще долго бы совершали свои подлые вылазки. Теперь мы их изъяли – в тех местах, где вы были раньше, это уже случилось.
На площади – дым коромыслом. Хватают, тащат – кто упирается, тех бьют прикладом, сапогом, и тащат все равно. Женщины, подростки в своих мужей, отцов, братьев вцепляются – их тоже прикладами. Быстро, безотказно – как будто не люди, а машины в мундирах. Или натасканные псы-доберманы, получившие команду «фас». Кстати, овчарки тут тоже наличествуют – причем кажется, что арабы их боятся еще больше, чем солдат.
– Знаете, во что верят эти германские мальчики? – говорит герр майор. – Они ведь в вермахте не служили. Даже в ПВО, куда в самом конце войны брали пятнадцатилетних. Они все тогда еще были школьниками. По моему убеждению, человек отличается от животного тем, что способен стремиться к Высокой Цели в жизни и создавать новое – результатом которого станут долговременные благоприятные последствия для всего общества, а не только конкретно для него самого. И ради такой Цели – человек готов идти даже на смерть, а животные руководствуются лишь примитивными инстинктами: пожрать, самку, уютное логово – и плевать, что творится вокруг. То есть человек без Высокой Цели – деградирует до животного.
Когда-то мы верили в «дойче юбер аллес» – да, это было ошибкой, даже преступлением, а по сути, то же «бремя белого человека», превосходство своей расы. Теперь новую Идею – дали вы, советские. Раньше у вас было «нет наций, есть классы», теперь же в ваших университетах учат теорию этногенеза. То есть признается, что разные нации (или этносы, не в названии дело) могут стоять на разных стадиях общественного развития, то есть не могут быть равны, как ребенок не равен взрослому. Это не нацизм и не расизм – ошибка Гитлера была в том, что он объявил одну нацию высшей по определению. А на самом деле, если коммунизм есть высшая ступень развития общества, то нации, которые в своем развитии к нему ближе, бесспорно выше тех, кому до коммунизма «как до Луны пешком», эти слова тоже вашего, русского товарища. Выходит, что киплинговское «наполовину бесов, наполовину людей» – не ложь.
На площади – крик. Солдат ударил женщину, повисшую на шее у мужа. Мужчина бросился на солдата – очередь в упор, и мертвое тело в пыли.
– Ваш Чехов писал про «выдавливать из себя раба». Точно так же благо – выдавливать беса из тех, кто пока еще не человек, а заготовка. Вам не приходилось у себя в России видеть «остарбайтеров» – я имею в виду те два миллиона турок и арабов, что прислал фюреру Исмет-паша, а вот эти мальчики хорошо их помнят. Ленивых, тупых, вороватых – подлинно бесов, а не людей, но после войны в Германии не хватало рабочих рук, приходилось терпеть. Так разве это не великая Идея – не только самим подниматься по лестнице к высшей ее ступени, коммунизму, но и палкой гнать туда тех, кто рад валяться и хрюкать, вместо того чтобы трудом доказывать свое право быть человеком? Если труд сделал человека даже из обезьяны, то тем более способен из этих… Ну а кто в процессе подохнет – значит, нечеловеческого в нем было слишком много. Вот во что верят эти мальчики, принимавшие присягу «клянусь вместе с Советской армией…» и состоящие в германском комсомоле.
– А что будет с арестованными? Их расстреляют?
Герр майор пожимает плечами.
– Сначала допросят. Тех, кто не представляет оперативный интерес – да. Прочих же… наверное, после тоже. Использование в каких-то долгосрочных играх, и жизнь наградой в конце – требует верности от материала. А «нет более продажного существа, чем средний араб», сказано истинно. И что еще можно сделать с тем, кто с легкостью предаст?
Я хочу видеть того араба со шрамом. Герр майор приказывает – и фидаина приводят.
– За что ты хотел нас убить? Мы ведь лечили твоих соплеменников, односельчан, тебя самого?
– Подобно тому, как хозяин ухаживает за скотиной перед убоем. Мы сами хотим быть хозяевами на своей земле!
– Но ты сам пришел ко мне, хотел лечиться. После того как расшибся, падая с нашей машины.
– Я хозяин, это моя земля. Ты должен был мне помочь, русский доктор. За это – я бы после зарезал тебя быстро и совсем не больно.
– Животное! – заметил герр майор. – Не знает, что такое благодарность, а уж честь и совесть у него отсутствуют по определению. Вы, русские, склонны искать светлые стороны даже у таких тварей – и в результате же, как у вас говорят, «бисер для свиней»: можно ли ждать разумного, доброго, вечного от тех, у кого есть лишь низменные животные инстинкты? В сорок шестом я был в фатерлянде, так сам был свидетелем, и в некотором роде участником одной истории – Мекленбург, ферма, где от этих человекообразных требовали работы, однако они жили лучше и сытней, чем дома, куда их после депортировали; но тогда в Германии не хватало рабочих рук, и приходилось использовать тех, кого еще Исмет-паша прислал фюреру, «два миллиона турецких и арабских рабочих». На той ферме у хозяев была дочка, двенадцати лет, с которой одна из тварей поступила самым непристойным и жестоким образом, искренне не считая себя виноватым – «жэнщину хочу, панимаэшь?». У них ребенок двенадцати лет считается уже вполне пригодным для…
Араб выкрикивает что-то злобное. Могу лишь понять «если бы я не был связан», угрозы и брань. Герр майор брезгливо морщится.
– А знаете, камрад, касаемо вот этого существа, будьте судьей. Если пожелаете, мы его отпустим – все равно он долго на свободе и живой не останется. Что решите?
Может ли жить тот, кто отвечает злом на добро? Чем провинились такие, как я, перед этими людьми, готовыми нас убить? Вы его расстреляете?
– Ну, зачем мучеников плодить? Эти дикари верят, что умерший от оружия, попадет в рай с гуриями. А вот повешенный или… Знаете, камрад, что тогда сделали с тем животным на ферме в сорок шестом?
Солдаты подводят собак. Немецкие овчарки – размером и статью как волки. Араб бледнеет, орет что-то нечленораздельное и пытается вырваться – но его держат, заломив руки за спину.
– Хочет, чтобы мы его пристрелили, – комментирует герр майор, – но не дождется. По их вере, загрызенный или даже укушенный собакой, в рай уже не попадет.
Араба отшвыривают на площадь и спускают собак. Псы даже не лают – а сразу несутся к указанной жертве, чтобы вцепиться, грызть, убивать.
– Можно было, для интереса, дать этой твари палку или даже штык, – говорит герр майор, – но жалко собачек: могут пострадать, а чем они виноваты? Нет, не герой – смотрите, даже не попытался сражаться за свою шкуру. Болван, ну разве от овчарок убежишь? Ори, ори, может, твой аллах тебя и услышит. Ну вот и все – наказание свершилось. И заметьте выучку наших песиков: бойцы, но не людоеды, мертвый враг для них более неинтересен. Геноссе, вы считаете это излишней жесткостью – можно было просто расстрелять? Но взгляните иначе: какой наглядный урок получили соплеменники этой твари? И если они от того устрашатся совершить злодейство в будущем – то не есть ли это подлинный гуманизм к тем, кто теперь не станет жертвой этих злодеяний? Неужели вы, советские, считаете, что спасение жизни даже одного настоящего человека – такого, как герои романа вашего Ефремова, представьте, я тоже читал, он переводился на немецкий почти одновременно с журнальной публикацией – не ценнее, чем жизни тех, кого даже разумными существами можно назвать с большим трудом?