ед ней, рядом лежала на скатерти золотая ложечка. Я почувствовал ее напряженный взгляд.- Скажите, вы любили ее? - Любил. - И теперь любите? - Теперь тоже люблю, но по-другому. Я не смогу этого объяснить. Мертвых нельзя любить так, как живых. Но я помню ее каждую минуту и никогда не смогу забыть. Возникла пауза, девушка осторожно взяла ложечку и подвинула к себе мороженое. - Мне предлагали психокоррекцию, чтобы я забыл ее, но я отказался,добавил я, чувствуя некую недосказанность. - А почему вы отказались?- спросила девушка, не поднимая головы. - Потому что... потому что я не хочу, чтобы в моей голове копались посторонние люди. Я не хочу, чтобы меня подгоняли под чью угодно мерку. Пусть у меня будут недостатки, но я останусь таким, какой я есть. - Странный подход. - Странный?.. А как бы вы поступили на моем месте? - Я не могу этого сказать, потому что никогда не была на вашем месте. Но во всяком случае, я не вижу ничего предосудительного в психокоррекции. Ведь это все делается на благо человека! Просто мы не привыкли еще к этому, а дети наши будут воспринимать ее как должное. Я хотел усмехнуться таким словам, но удержался - слишком серьезно это было произнесено. Не желая спорить, я проговорил миролюбиво: - Я и не говорю, что психокоррекция - это обязательно плохо. Просто наше поколение было воспитано на других принципах, и нам трудно так с ходу принять подобные новшества. Мы воспитывали у себя силу воли: заставляли себя подниматься ежедневно в шесть часов и обливаться ледяной водой; тренировали память, заучивая целые страницы справочников по небесной механике; и мы учились любить свою профессию, читая удивительные книги и мечтая о подвиге. А теперь нам говорят: "Пожалуйте в камеру на сеанс психокоррекции, и через сорок минут вы до дрожи в коленях полюбите космос, у вас разовьется феноменальная память, а сила воли у вас станет такая, что для нее еще не придумали подходящего определения!" - Вы считаете, что это плохо? - Нет, не считаю. Но мне все-таки обидно. То, на что мы тратили годы, теперь достигается за несколько часов и без всяких усилий. - Я вас понимаю,- проговорила девушка.- Но и вы поймите новые поколения. Зачем им повторять ваш тяжелый путь? Зачем им тратить годы на то, что можно получить уже теперь, сегодня! Кругом столько нерешенных задач, и было бы нелепо, имея перед собой прямую и широкую дорогу, отправиться длинным обходным путем, чтобы прийти через несколько лет в ту же самую точку. - Да я никого не осуждаю! Я только хотел объяснить, что чувствуем я и мои ровесники, глядя на этих выскочек. И еще: я никому не позволю копаться в моих эмоциях и перекраивать мою память. - Что ж,- заключила девушка,- имеете на это полное право. - И я все равно добьюсь своего, я буду летать, и без всяких этих штучек. Покончив с мороженым, девушка взяла кружку с холодным кофе, в котором плавал маслянистый желтый шар. Кругом было все так же тихо, плыла волнами приятная музыка, официанты в белых рубашках бесшумно перемещались в полутьме, и я вдруг осознал ненужность, неуместность нашего спора. "Чего и кому я хочу доказать?.." Я попытался вспомнить, с чего у нас все началось, и не смог. Да и не сильно хотелось. Зачем напрягаться, когда так спокойно вокруг? И к чему вообще любые споры, когда действительность сама ответит на все вопросы и одобрит одних и накажет других. Мне пришло в голову, что мы принадлежим к разным поколениям и поэтому по-разному оцениваем одинаковые вещи. Ирине лет двадцать пять, не больше, а мне целых тридцать пять. Десять лет - огромная дистанция в наше стремительное время, и естественно, что мы по-разному смотрим на то, что как раз возникло и развилось в прошлое десятилетие. "А поэтому... поэтому не буду больше с ней спорить ни о чем. Было бы верхом глупости спорить мне с такой девушкой на какую угодно тему!" Подошел официант, и я заплатил по счету. Мы встали и снова пошли меж черных полированных столиков, мимо динамиков и портьер - к выходу. Девушка шла впереди, чуть наклонив голову и прижимая двумя руками к груди сумочку, и столько трогательности было в ее походке, Ирина казалась такой беззащитной, что внутри у меня все поднялось жаркой волной, и я понял, что ради этой девушки я не задумываясь пожертвовал бы жизнью.
Мы стали встречаться каждый день. Гуляли до обеда в лесу, а потом, встретившись вновь, шли в кафе, в мягкий полумрак, где заказывали мороженое и слушали такую приятную, уносящую в голубую даль музыку. Я отдавал себе отчет в том, что происходит. Эта девушка - совсем не красавица, очень странная и поразившая меня с первой встречи чем-то таким, чего я не мог, да и не хотел понимать,- все сильнее завладевала моими чувствами, моим сознанием, тем, что называют иногда душой. Воздействие ее на меня было так сильно и необычно, что я бы назвал его колдовским, если бы только верил в колдовство. Когда ее не было, я испытывал тоску и не находил себе места. Рядом с ней все чудесным образом менялось, мир расцвечивался радужными красками, и казались невозможными печаль и уныние, напротив, хотелось совершить что-нибудь необыкновенное, потрясающее, чтобы подтвердить необыкновенность мира, его чудесность и необходимость всем нам жить светлой и радостной жизнью. Прошлые мои печали как бы отдалились и подернулись дымкой, словно это было в иной жизни, ненастоящей, или во сне, в нескончаемом сне, который наконец закончился, и я проснулся и увидел мир таким, каков он на самом деле есть - добрым и ласковым, полным предчувствия чуда и сказочных надежд. А когда я думал о своей погибшей жене, то мне уже казалось, что это все было не со мной, а с другим человеком, называвшимся мною, и Ирина была не моя, а его жена, и оба они остались там, в прошлом, со своими горестями и чувством неразрешимой вины. А я здесь, в другом мире - в мире, где светит ярко солнце, где бродят по утрам холодные туманы и где я сам брожу среди этих туманов, свободный и легкий, независимый и счастливый. Это было почти что раздвоение личности. А может, и не было никакого раздвоения, а на самом деле я так переменился, что стал другим человеком, и прошлое осталось в прошлом, а будущее превратилось в явь, и я-будущий стал я-настоящим, потому что двенадцать лет - это двенадцать лет, и потому что нельзя всю жизнь прожить одним чувством, так же как нельзя навечно остаться молодым.
А дела шли своим чередом. Через неделю Ирина (я уже не запинался, когда произносил ее имя) сообщила мне, что вопрос о ее назначении окончательно решен. - А до этого что, он был решен неокончательно?- спросил я, улыбнувшись. - Ну ты же знаешь, через сколько инстанций проходят списки экипажа, особенно если подбираются новые люди. А ты не хочешь сходить в Управление? Место командира всё ещё свободно. - Да, я схожу,- ответил я.- Завтра... Каждый вечер я думал о том, что "завтра" пойду в Управление для решающего разговора. Но наступало завтра, и я никуда не шел. Ирина смотрела на меня с беспокойством и роняла иногда реплики, призванные добавить мне решимости. Отношения наши к этому времени были предельно ясны, хотя и не было никакого специального объяснения; но в некоторых случаях объяснения становятся излишними и даже портят дело, потому что в некоторых случаях все ясно и без слов. Ирина прекрасно видела мое к ней отношение, а я, в свою очередь, чувствовал, что небезразличен ей. К тому же она, кажется, умела отгадывать мои мысли и желания, и мне было с ней очень легко и просто. Мы уже свободно говорили друг другу "ты" и общались так, словно знали друг друга много лет. Все у нас было хорошо, слишком хорошо, так что временами становилось страшно. За что такое счастье? Откуда? Как так получилось? И чем все это кончится?.. То есть я знал, что мы должны быть всегда вместе, но вот первое же испытание - полет на "Фараоне", и... будем ли мы вместе на нем? Или первое же препятствие разобьет наши планы? (Я не мог представить, что Ирина будет летать, а я в это время буду сидеть на Земле или, пускай, тоже летать, но не вместе с ней.) И выяснилось вдруг, что для счастья мне мало теперь получить допуск к полетам, мало вернуться к звездам, необходимо, чтобы была рядом маленькая хрупкая девушка, чудесным образом преобразившая мою жизнь.
Наконец, где-то на десятый день я решился. Приготовления Ирины к полету стали слишком демонстративными, и я решил расставить все точки. На этот раз я не стал заходить в комнату психологической разгрузки, а отправился лифтом сразу на семнадцатый этаж, туда, где завязываются сложнейшие и разнообразнейшие связи и определяется судьба десятков и сотен человек. Однако у руководителя полетов шло совещание, и, промаявшись в приемной с полчаса, наговорившись с секретаршей Олечкой, которая строила глазки всем пилотам без разбору, я снова вошел в лифт и съехал вниз. Я подумал, что мне нет необходимости видеться с Ильичом, а сразу можно поехать в институт к профессору, ведь он сам приглашал меня, да и направление на повторное тестирование у него уже имеется. И я отправился к профессору Калистратову. А дальше... дальше все было как в сказке. Меня усадили в знакомое уже кресло и облепили, словно космический зонд, датчиками и опутали паутиной проводов. Все это тянулось к громадному пульту, в котором анализировалась поступающая из мозга информация и выносился оправдательный или обвинительный приговор. Возле меня суетились ассистенты в своих пугающих белых халатах, а я нисколько их не боялся и был незыблем, как скала, как будто все это относилось не ко мне. Потом ассистенты бросились врассыпную, словно от бомбы, которую они подготовили к взрыву, потом загудел басами огромный пульт, я закрыл глаза и едва не уснул под его ровное гудение, чувствуя необыкновенный покой и умиротворение. Потом меня толкнули в бок, и я понял, что проверка закончилась. Ассистенты с азартом распутывали провода, и через пять минут я поднялся из кресла и пошел в другую комнату, чтобы выслушать приговор. Обычно для анализа мозгограммы требовалось четверть часа. Мощный вычислитель обрабатывал огромные массивы данных и строил кривые, значение которых мог понять один лишь профессор Калистратов. С бумажными лентами в руках он выходил к испытуемому и возвещал свое решение, сперва устно и в общих чертах, а через несколько дней выдавал овеществленное свидетельство, означающее для пациента пропуск в космос и в счастливую жизнь или же, наоборот, запрет на всякие полеты, который тяжелым якорем приковывал испытуемого к Земле. Сам я проходил данную процедуру