Вай ходит взад и вперед перед запертыми дверями складского строения. Больше на площади никого нет. Она видит старый меч, прислоненный к стене, и видит над дверью метку, которая защищала склад до этого момента. Ничто не защитит его, если алтаи войдут в город.
Она кланяется и говорит:
– Приветствую тебя, супруг. Нам предложили помощь, мы можем убежать из города завтра ночью. Один из командиров, тот, который спас меня в Гэнюэ. Нам нужно подготовиться.
У него стали странные глаза, он бросал быстрые взгляды то на нее, то по сторонам, словно ожидая, что сейчас на них нападут с противоположной стороны площади или сбоку. Как будто эта осада, – все эти смерти, понимание того, что может произойти дальше, переговоры о жизни людей – все это лишило его рассудка. «Не его одного», – думает Шань. Она и сама совсем на себя не похожа. Разумеется, все на себя не похожи. Да и как может быть иначе?
– Я не могу уехать, Шань. Нет никого, кто мог бы это охранять, – отвечает он.
Она чувствует, как жалость проникает сквозь холод ее сердца.
– Вай, тебе не удастся сохранить коллекцию. Ты это понимаешь. Ты должен это понимать.
– Ничего подобного! Это всего лишь уличные воры. Мой отец говорит…
– Твой отец говорит, что всадники уйдут. Они не уйдут. Это будут не уличные воры, Вай. Чиновники нашего двора сейчас за городскими стенами, договариваются о цене за каждого из членов императорского клана. За тебя, за меня. За твоего отца и мать, Вай. За каждого, кто, по их мнению, хоть чего-то стоит.
– Цену? А сколько стою я? – с болью восклицает он. – Для них?
– Не так много, как я, – отвечает она и тут же сожалеет об этом, увидев его лицо.
Он переводит дух. Качает головой вверх и вниз.
– Да. Ты должна ехать, – говорит ее муж. – Я это понимаю. Им нужны наши женщины. Ты не должна оставаться, если есть хоть какая-то возможность выбраться отсюда. Как? Как тот человек это сделает?
– Не знаю, – отвечает она, потому что действительно не знает. – Муж мой, ты тоже должен уехать. Нам дают шанс, когда мы уже не имели права даже надеяться. Мы… ты сможешь собрать еще одну коллекцию. Ты же понимаешь, что сможешь.
Он качает головой.
– Моя жизнь – внутри этого склада.
Простые слова, и она знает, что это правда. Не она – его жизнь, и никто другой. Его жизнь – это бронзовые колокола и треноги, каменные плиты, дворцовые печати, фрагменты чаш и ваз, скульптурное изображение из гробницы императора… летопись о том, чем раньше был Катай.
– Тогда ты должен начать снова, – говорит она. – Если мы останемся живы. Тебе нужно будет создать ее снова, чтобы другие знали.
– Я не могу, – отвечает Ци Вай. – Шань, жена, я не могу. Ты уезжай. Я поеду следом на юг, если выживу. Если… если нет, и если ты уцелеешь, в память обо мне, пожалуйста, позаботься о Личжэнь, если сможешь. И… узнай, все ли в порядке с Коу Яо.
Она смотрит на него. Чувствует, как начинают падать первые мягкие хлопья снега. Она смотрит вверх. На ее щеках снег. Она не чувствует гнева. Только печаль.
– Вай… – начинает она.
– Уезжай, – перебивает он. – Мое место здесь. Случится то, что решили боги, – он шире расставляет ноги, как будто для того, чтобы устоять.
Шань опускает голову.
– Нехорошо жене так покидать мужа, – говорит она.
Он неожиданно смеется. Смех из далеких времен, когда они были молоды, только что поженились, путешествовали вместе, составляли описание находок, поднимали найденные предметы к лучам солнца или к свету ламп, зажженных после наступления темноты.
– Как твой муж, я тебе приказываю, – произносит он.
Она поднимает глаза, видит, что муж улыбается; он понимает: эти слова не имеют никакого отношения к тому, чем они были в свое время.
Хлопья снега лежат на его шляпе и плаще, и на ее одежде. Темнеет. Никого нет на площади. Зачем кому-то находиться вне дома? Завтра – канун нового года, время праздника, красных фонарей и драконов, фейерверков. Но не в этом году.
Она дважды кланяется ему. Он кланяется ей.
Она поворачивается и уходит, пересекает пустую площадь, присыпанную снегом, идет по темнеющей улице к дому, зимой, в год падения Ханьцзиня.
На закате следующего дня, в канун нового года, когда по традиции начинаются две недели праздников, северные ворота Ханьцзиня открыли, как делали несколько вечеров подряд, чтобы впустить обратно в город ведущих переговоры чиновников.
Ночь предстояла тихая, ни музыки, ни фейерверков. Будут молитвы, обряды, службы в холодных храмах. Во дворце молодой император будет просить удачи на грядущие дни и продления мандата богов. Не было запланировано никаких обычных праздничных мероприятий.
Ничего этого не произошло. Ворота в ту ночь так и не закрылись.
Первые всадники алтаев ворвались вместе с возвращающимися переговорщиками, в большом количестве и стремительно. Они убили стражников у ворот, потом внутрь хлынули остальные и растеклись по городу, подобно реке, вырвавшейся из берегов, и падение Ханьцзиня началось в ту ночь.
Кажется, какой-то вождь среди этих юрт решил, что эта игра, это жонглирование суммами, назначаемыми за придворных господ и придворных дам, за шляпников и музыкантов, его утомила.
Нужно было ублажать всадников, которые так давно и так надолго покинули свой дом, а в степи праздновали тот же новый год, что и в Катае, под тем же новым месяцем и звездами, или под серо-черным небом и падающим снегом.
Дайянь понимал, что это смертельно опасная затея, и хотел жить достаточно сильно, чтобы бояться. Он старался не дать Шань это заметить. Он знал, что она наблюдательна. Это в ее природе.
Он ненавидел туннели, ненавидел спускаться под землю, всегда ненавидел. Но не их способ бегства его беспокоил, а то, что ждет его потом, именно его. Об этом он никому не сказал.
Он ждал сигнала в темноте новогодней ночи. Он вспоминал (как ни странно) фейерверк в детстве. Удивление и радость, свет, взрывающийся в небе, потом падающий дождем зеленых, красных, серебряных искр.
Они стояли в укромном месте возле главных западных ворот. За ними лежал Сад Халцедоновой рощи, с его рукотворным озером, где когда-то устраивали пышные зрелища и лодочные гонки для императоров в зените их славы.
Он наблюдал, как звезды то скрывались за облаками, то снова выплывали из-за них, а потом окончательно исчезли, когда с севера набежала плотная гряда туч. Снова пошел снег. Он повернулся к женщине, которую любил и мог потерять сегодня ночью. И сказал:
– Снег – это хорошо для нас. Для этого.
С ними было еще два человека. Его лучший офицер в городе и еще один, выбранный за свое умение в другой области. Ему пришлось выбирать. Другие солдаты, вероятно, погибнут здесь. Люди, которых он хорошо знал, некоторых из них. Быть командиром во время войны – мрачная обязанность.
Через северные ворота въезжали алтаи. Дайянь один перебрался через стену две ночи назад, перед тем, как взошла убывающая луна. Он взял в плен алтайского караульного, стоящего на посту. Они там со временем стали беспечными, презирали противника.
Он отвел этого человека к переводчику и сделал то, что было необходимо, чтобы получить сведения, а потом убил его. В любом случае защитники Ханьцзиня могли видеть из-за стен, как готовят коней, как лагерь приходит в движение. Невозможно мобилизовать восемьдесят тысяч всадников и их коней так, чтобы кто-то не догадался.
Он должен был быть там, у северных ворот. Он должен был приказать закрыть их, даже если это означало отрезать своих собственных людей от города. Или он мог попытаться остановить переговорщиков и не позволить им выйти за ворота сегодня утром. У него не было таких полномочий, и это ничего бы не изменило. Он знал, что алтаи все время проделывали бреши в городских стенах. Он понимал, что его солдаты не смогут защищать все эти бреши. Если всадники хотели бы войти в Ханьцзинь, они могли бы войти в любое время – или могли войти сейчас. Наступил такой момент, когда ты уже не можешь помешать тому, что произойдет.
До них доносились звуки, приглушенные ночью и снегом. Крики, отдельные вопли. Оглянувшись назад, он увидел огонь. Он закрыл глаза, потом открыл их. То, что он делал, было необходимо. Он мог погибнуть в бою у северных ворот или мог попытаться сделать что-то такое, что изменит положение. Но он чувствовал боль в душе, как от раны, что не находится там в этот момент. Иногда страстное желание убить вызывает страх.
Рядом с ним Шань спросила:
– Снег – это хорошо? Правда? Есть ли сегодня ночью что-либо хорошее?
Она тоже слышала звуки. Он не смог придумать ответ, который не сказал бы ей слишком много. Он не хотел, чтобы она знала, что он собирается сделать. Он услышал из-за стены крик совы. Это была не сова. Пора.
Туннели были прорыты больше двухсот лет назад. Два туннеля, протянувшиеся на юг и на запад. О них почти никто не знал, они были почти легендой. Именно судья Ван Фуинь, его друг (где его друг сегодня ночью, там, на юге?), отыскал их в архивах, среди записей на хрупких свитках. А потом они сами их нашли.
Дайянь и Цзыцзи исследовали оба туннеля весной, но никому о них не сказали. Ему пришлось побороть свой старый страх, в жизни все время приходится это делать. Им пришлось взломать замки, чтобы открыть двери под старыми зданиями, но они долго были разбойниками и умели это делать. Затем они вошли в эти двери и оказались под тяжестью земли с факелами в руках. Старые балки и столбы, шуршание, страх быть раздавленным, похороненным заживо длиной в целую жизнь.
Колышущаяся темнота, неровный пол. Оба туннеля тянулись далеко за пределы городских стен. Цзыцзи считал шаги. Дайянь помнил эти походы в полусогнутом состоянии, пугающее понимание того, что выходы могут быть завалены, ведь прошло столько времени, мысли о том, что случится, если факелы погаснут.
Они вышли из восточного туннеля после того, как вместе навалились на тяжелую деревянную дверь, сбрасывая с нее землю. И оказались в бамбуковой роще под весенней луной. Они закрыли люк в земле, снова тщательно его прикрыли, вернулись обратно в Ханьцзинь и вошли в городские ворота. Ворота тогда еще были открыты, все входили и выходили, ночью было светло, как днем. По крайней мере, так писали поэты, допуская преувеличение. Женщины и торговцы едой окликали их, кто-то выдыхал ого