— Скорее всего. Рано или поздно. Кроме нас, разумеется. Эбби волнуется за мужа и внуков. Говорит, они… худеют. Бледнеют.
— Господи, — повторил Киндл. — А как же…
Он остановился. Но вопрос был очевиден: «А как же Рэйчел?»
Мэтт не решался сформулировать ответ, даже про себя.
Киндл оглядел хрупкий конверт на полу гаража.
— Мэттью, что… что мне с этим делать?
— Отнеси обратно на улицу. Пускай летит. Долго не сохранится; после нескольких дней на солнце обратится в прах.
— Небогатое наследие, — заметил Киндл.
— А где есть богатое?
Мэтт вернулся домой к Рэйчел.
Она пришла утром и намекнула, что это, вероятно, ее последний визит. Мэтту не пришлось долго размышлять, чтобы связать это с появлением кож по всему Бьюкенену. Но догадка была столь пугающей, что он старался об этом не думать. Ему не хотелось даже представлять пустую оболочку Рэйчел, его дочери, брошенную на произвол ветра и холодного дождя. Боже милосердный, только не это.
Он рассказал ей, зачем звонил Том Киндл. Описал кожу во всех медицинских подробностях, сделавшись справочной машиной: то был его последний и единственный аргумент. Окончив рассказ, он покачал головой, шокированный своей же историей.
— Рэйчел, это нечеловечно. Знаю, что ты скажешь. Но… это не то, что должны делать люди.
Он ожидал возражений. Но дочь лишь кивнула:
— Может, ты и прав.
Она была бледной, почти бесплотной. В ее движениях появилась невиданная легкость, но этого Мэтт тоже старался не замечать и не обдумывать.
— Может, изменилось слишком многое. Может, слово «человек» к нам уже неприменимо, — печально сказала Рэйчел. — Я не чувствую себя как-то по-другому. По большей части я прежняя Рэйчел Уилер. Но теперь я стала как бы многослойной. Вижу вещи с новых ракурсов. Если я оставлю это… — Она обвела рукой себя, свое тело. — Рэйчел ли я? Человек ли я? Не знаю.
Она как будто признавалась в страшной смертельной болезни.
И кажется, уловила мысли Мэтта. В последнее время она стала способна читать малейшие нюансы выражения его лица, хотя он изо всех сил скрывал свою печаль.
— Папа, мне не жаль. Ничего. Ты врач и должен понимать, скольких людей спасли таким образом. Сколько пациентов с тяжелой формой рака удалось вылечить в нашей больнице? И сколько — с болезнями сердца? А если взять весь мир, где царят голод и недоедание, где рушатся жизни… Господи!
Но Мэтт никак не мог забыть принесенную ветром кожу, жалкое, но неопровержимое доказательство печального факта, висящее на голом кусте азалии у дома Тома Киндла.
— Рэйчел, а так лучше?
— Да, — твердо ответила она. — Так не могло продолжаться. Планета нас не выдержит. Мы уничтожаем ее, и скоро она уже не сможет восстанавливаться. Нужно было что-то менять. Людям нужно было что-то менять. Кто, по-твоему, ответил «да» во время Контакта? Кто согласился на вечную жизнь? Да почти все. Все, включая диктаторов, воров, педофилов, убийц… люди, которые убивали других за часы, за кроссовки. Люди, которые издевались над детьми на глазах у их родителей. Но у бессмертия была цена. Они должны были осознать, что это значит — причинять боль другим. Если они не понимали по-простому, если смотрели на людские страдания и ничего не чувствовали или, хуже того, получали удовольствие, значит в них был изъян. Они сломаны, неполноценны. Надо их починить.
— То есть теперь они не вправе совершить преступление?
— Все вправе делать то, что им хочется. Но только если осознают, что и зачем делают.
— Звучит как принуждение.
— Папа, ты с детства внушал мне, что не существует веских причин для войны, драки и любого другого столкновения.
Да, такое он говорил. И если бы на него надавили, признался бы, что и сам начал в это верить. Но, как писал Фрэнсис Скотт Фицджеральд — если Мэтт хорошо помнил курс американской литературы, — «краеугольное качество добропорядочности распределяется между нами, рождающимися на свет, не поровну»[33].
— Для этого нет оправданий. Но люди, похоже, не понимают.
— Теперь понимают.
— Рэйчел, человеческую природу нельзя изменить, не отнимая того, что делает людей людьми.
— Значит, мы не люди. В некотором смысле это подразумевалось изначально. Человечество достигло пределов развития. Перед нами стоят проблемы, которые невозможно решить привычными для нас способами. Проблемы глобального, планетарного масштаба. И кто стал главной жертвой нашего бессилия? Наши дети. В Африке они умирают миллионами, а мы слишком человечны, чтобы сделать с этим что-нибудь!
Мэтт поник. Все так. Контактеры справлялись лучше. По крайней мере, в краткосрочной перспективе.
— Но зачем спасать их, не спасая при этом все человечество?
— А оно не погибло. Просто изжило себя. Знаешь, что мы строим? Тебе кто-нибудь говорил? Космический корабль. Свой Артефакт. Человеческий. Папа, знаешь, что у него внутри? Земля. Не в прямом смысле, разумеется. Ее модель. Полноценная, до последнего листочка на дереве, до последней горной вершины…
Этот образ наложился на его воспоминания о Контакте.
— Ты хочешь сказать, симуляция. Как в компьютерной программе.
Или как в пресс-папье. Земля в заполненном водой шаре с искусственными снежинками.
— Больше, чем просто симуляция. Реальное место, как наш дом, только оно не занимает физического пространства. И живет по вполне реальным законам. Там дует ветер, сменяются времена года. В нас осталось достаточно человеческого, чтобы испытывать эту потребность. Нам нужно не просто бессмертие, а уютное место для жизни.
— Даже если оно иллюзорно?
— Думаешь? Мысль или гипотеза — иллюзия? А разве значение числа пи — галлюцинация лишь потому, что число нельзя потрогать?
— Рэйчел, но это не настоящая Земля.
— Мы и не пытаемся выдать ее за настоящую. С какой стороны ни посмотри, мы это понимаем. Всегда есть дверь, не в физическом смысле, а вроде указателя направления, и за этой дверью лежит более обширный мир, состоящий из всего нашего знания и знания, унаследованного нами от Странников. Так называемая эпистема — мир познания.
— Может, мы бы и сами до этого дошли, — предположил Мэтт. — Со временем. Если бы нам удалось пару веков не уничтожать себя, не отравлять планету, мы бы переселились в космос. Может, это и примитивное сравнение, но человек прошел по Луне без чужой помощи. Возможно, в будущем мы бы смогли встретиться со Странниками на равных.
— Даже думать об этом страшно! — Рэйчел вытаращила глаза.
— Почему?
— Папа. — Она нахмурилась. — Сейчас я знаю больше об истории человечества, чем раньше. Малоприятная штука. Детоубийство, кровавые войны, человеческие жертвоприношения — все это было нормой. А не исключением из правила. Современная история не лучше. В школе мы изучали Древний Рим и делали вид, что нас пугают тогдашние порядки. Ты знаешь, что римляне бросали нежеланных детей умирать в канавах? Это ужасно. Ужасно… но в сравнении с чем? Со столетием Освенцима, Хиросимы и красных кхмеров? Освоение космоса не сделало бы нас цивилизованными. Мы бы построили роботов, чтобы потрошить мусульман на Марсе. Сам знаешь.
— Таким видели наше будущее Странники?
— Да. И ужаснулись. Власть и знания не должны быть привилегией избранных. Со временем, если бы нам удалось выжить, мы могли бы остановить и их… даже уничтожить их до того, как они вступили бы с нами в Контакт.
— Так вот зачем это все? Они не оказывают нам услугу. Это банальная самооборона.
— Отчасти. Но они могли бы не заниматься этим. У них есть возможности, чтобы уничтожить нас. Так было бы гораздо проще.
Холодный тон Рэйчел испугал Мэтта и одновременно заставил его устыдиться.
Он пристально посмотрел на Рэйчел, которая когда-то была его дочерью, была человеком.
— Рэйчел, история — это не только жестокость. У каждого человека была своя жизнь. Пусть короткая, но не бессмысленная. Порой люди помогали друг другу. Любили друг друга. В мире была красота. А иногда и порядочность.
Она смягчилась:
— Папа, я знаю. Они тоже знают. Странники все о нас знают. — Она взяла паузу. — Поэтому они и решили нас не уничтожать.
— Только переделать.
— Да. Только переделать.
В комнате повисла тишина.
Рэйчел покинула дом незадолго до полуночи, когда отец уснул на диване.
Она хотела, чтобы их прощание вышло более теплым, но так и не сумела выразить все, что хотела. Не подобрала слов, чтобы описать свою скорбь и страх.
Она безгранично любила отца, ей было жаль бросать его на пустой планете… оставлять на смерть.
Начался холодный дождь, ветер стал резким и порывистым. Рэйчел отрегулировала свой организм с поправкой на неприятную погоду. Немного постояла одна среди темных домов, прислушиваясь к шепоту зимних деревьев.
Ее волосы колыхались на ветру, как скорбный флаг. Над головой, гораздо выше уличных фонарей, сталкивались и проливались дождем полночные тучи.
Ночь выдалась штормовой, но худшее было впереди. Несмотря на то что в Северном полушарии стояла зима, температура воды в тропических морях существенно повысилась; изменилось направление воздушных потоков в верхних слоях атмосферы. К северо-востоку от Гавайев сформировалась область низкого давления, над бурным океаном раскрутился своего рода мощный погодный двигатель, породив тайфун, невиданный в это время года. Но теперь все было по-новому.
Ее отец начал разговаривать с «помощником», а значит, вскоре узнает о тайфуне.
«Однако, — думала Рэйчел, — он все равно так хрупок…»
Она не знала, почему он отказался от бессмертия. Почему вообще кто-то отказался. Но Рейчел не задавала этот вопрос Большему Миру, хотя он мог дать ей ответ. Ей не хотелось думать о таких вещах в этот день.
Ее время в колыбели-Земле истекало, и Рэйчел хотела с пользой провести оставшиеся часы.
Не все цеплялись за свою плоть. Многие уже отказались от нее, порой — жители целых городов размером с Бьюкенен. Сам Бьюкенен тоже заметно опустел, и к рассвету жителей в нем должно было остаться еще меньше. Но некоторые держались… и в отдельных случаях устраивали самим себе странные проводы. Взять, напри