мер, сорок человек, укрывшихся в школьном подвале и решивших поделиться друг с другом всеми своими воспоминаниями. Они по-турецки сели в кружок на полу, сцепившись кончиками пальцев, готовясь в едином порыве отринуть свою плоть.
Другие — в основном молодежь, но не только — просто хотели еще немного повеселиться на Земле. Погулять допоздна, сделать то, что раньше считалось запретным.
Рэйчел плотно упаковала свою печаль и отложила в сторону. Теперь она внимала только этой январской ночи — каплям, жалящим открытую кожу, журчанию воды в сточных канавах, скрипу ветвей, завываниям ветра.
Она пробралась через лабиринт домов, усыпавших северный склон горы Бьюкенен. С откосов молчаливых зданий лилась вода; внутри лежали, обращаясь в пыль, брошенные человеческие оболочки. Рэйчел останавливалась в каждом закутке, откуда можно было полюбоваться видом. Дождь сильно мешал, но она все равно замечала в Бьюкенене редкие огоньки, одинокие и застланные туманом. Она не столько видела океан, сколько чувствовала его, ощущала все перипетии климатических изменений, вызванных вмешательством Странников.
Она промокла до нитки. Одежда пропиталась водой и отяжелела. Но Рэйчел это не беспокоило. Дождь был холодным, но его прикосновение успокаивало. В этом он не отличался от летнего дождя, приносящего прохладу после жары.
Рэйчел шла к парку Олд-Куорри, где другие неспящие негласно договорились провести ночь в утехах.
Идти было далеко — от отцовского дома почти два часа пешком, — но Рэйчел ничуть не устала. Она была легче и сильнее, чем прежде. Год назад дальний поход, да еще в такую погоду, утомил бы ее. В этот же день она вовсе не чувствовала усталости, лишь нарастающее возбуждение, первое робкое предчувствие радости.
Она направилась по подъездной дорожке в темно-зеленую глубину парка.
Но даже в январе, даже в дождь, даже в два часа ночи тьма не была кромешной. Сквозь низкие тучи пробивался слабый свет. Пихты медленно, задумчиво колыхались, напоминая мачты старинных парусных кораблей. Дождь заливал все вокруг, серебрился на губах и на коже.
В тусклом свете двигались фигуры.
«Не люди», — настаивал отец, и Рэйчел подумала, что здесь он как никогда прав. История Бьюкенена прежде не знала таких сборищ в промозглую январскую ночь. До Контакта никто не ходил нюхать влажную зимнюю землю и гулять под покрытыми мхом зимними деревьями, никто не приходил сюда ради плотских ласк — по крайней мере, не в холод, не бесстрашно, не в открытую. Это было не по-людски.
Но Рэйчел, в последнее время изучавшая Странников, считала, что это вполне по-людски. Органическая форма Странников почти не поддавалась определению. Она видела ее в древних одолженных воспоминаниях: пористые рогатые существа наподобие подвижных губок, передвигавшиеся очень медленно в атмосфере своей холодной луны. Их тела имели клеточную структуру, как и у людей, но на этом сходство заканчивалось. Странники были мононуклеарными, их клетки содержали лишь один набор хромосом: ближе к водорослям, чем к животным. Взрослый Странник состоял из множества вспомогательных систем — как если бы человека собирали из специально выращенных сердец, легких, мозгов, печени. Части воспроизводились независимо от целого. Для Странников «секс» представлял собой серию продолжительных событий… кариогамия для них была делом давно минувших дней, как для людей — события Средневековья.
Привычный для людей секс казался Странникам не менее чудны́м; абсурдно укороченным репродуктивным вихрем, сродни контролируемому религиозному трансу.
Но им были не чужды удовольствия. Рэйчел помнила некоторые их утехи — медленные, растянутые. Помнила долину кристаллических трубок, согретую бледным солнцем и полную вулканических гейзеров, куда древний Странник, именем которого была форма, приходил купаться и совокупляться. Помнила эротическое цветение гиф. Помнила, с каким наслаждением выбрасывались в прибрежный воздух блестящие облачка спор.
Рэйчел оставила мокрую одежду у входа в парк. Среди зелени двигались тела, одни прямо в траве, другие — робко, как трепетные лани, за деревьями. В изумрудном сиянии люди выглядели золотистыми и расплывчатыми.
Рэйчел заглянула в Больший Мир и увидела не просто оболочки, а жизни, формы жизни, сложные и многоцветные. Она жаждала их прикосновения.
Она нашла человека, чья форма жизни показалась ей приятной, сложной, но без излишеств. Его звали Саймон Экройд; когда-то он был настоятелем епископальной церкви, но теперь стал иным, свежерожденным, как и Рэйчел, земным существом.
Неизмеримо легкая, готовая в любой миг выпорхнуть из собственной кожи, Рэйчел дотронулась до него и соединилась с его мокрой плотью в сени могучих деревьев, холодной январской ночью, на поверхности колыбели-Земли.
Дождь прекратился вскоре после рассвета. Мэтт очнулся от беспокойного сна на диване в гостиной и сразу обратил внимание на отсутствие дочери и тишину.
В полдень к дому подъехал «ниссан» Чака Мейкписа. Кроме самого Чака, приехал и Том Киндл. Дела Комитета не ждали. Втроем они отправились к муниципальному водохранилищу, северо-восточнее города.
У каменного борта водоема стояло белое здание — очистная станция, древняя, рузвельтовских времен. Стоявшая посреди широкого луга, она показалась Мэтту храмом какой-то мирной религии.
Трое мужчин разглядывали здание, не выходя из машины. Киндл жадными глотками пил колу из банки. Втроем они составляли подкомитет гражданской инфраструктуры, в обязанности которого входила оценка водных и энергетических ресурсов округа. Начиная с водохранилища. Но ни один не спешил вылезать из машины.
Все трое были недавно напуганы. Киндл только вчера нашел человеческую кожу на кусте азалии. Мейкпис обнаружил такую же в соседском доме. А Мэтта до сих пор тревожил вечерний визит Рэйчел… он опасался, что больше не увидит ее, а если увидит, то уже не узнает.
Эти страхи были обыденными, и никто не заговаривал о них вслух.
После вчерашнего дождя погода оставалась прохладной и пасмурной. Очистная станция с белеными стальными дверями терпеливо дожидалась их посреди зелени.
— Вы смотрели «Машину времени»? ‒ спросил Киндл.
— Нет, — ответил Мейкпис.
— В фильме машину прячут от Путешественника во времени внутри здания, кишащего морлоками. Уродливые, мерзкие твари. А здание — большое и старое.
— И что? — спросил Мейкпис.
— Оно почти как это. — Киндл хлебнул еще колы. — Архитектура старых общественных зданий меня всегда забавляла. Они словно говорят тебе: «Без тоги не входить».
— Ребята, вы совсем сбрендили, — заметил Мейкпис. — Надеюсь, вы сами понимаете.
Чак Мейкпис, бывший городской советник и младший сотрудник второй по престижности юридической конторы города, не изменял привычке и носил костюмы-тройки. Мэтту это казалось ненормальным — все равно что наряжаться перед посадкой в спасательную шлюпку, — но он держал свое мнение при себе.
— Я однажды был внутри, — сказал Мэтт. — Со школьной экскурсией. Лет двадцать пять назад.
— Во как, — произнес Киндл. — И что там внутри?
— Два ряда очистных резервуаров. Посередине проход. Помню, там были здоровенные трубы и вентили.
— Знаешь, как это все работает?
— Нет.
— Значит, наша вылазка не имеет смысла. — Мейкпис усмехнулся. — Мы даже не знаем, что искать, не говоря уже о том, что со всем этим делать.
— Не совсем так, — возразил Киндл. — Если мы посмотрим и увидим, что все работает, то можем сказать остальным, чтобы те пока не беспокоились насчет воды в кранах. С другой стороны, если все будет залито водой из поврежденных труб, придется ставить на крышах ведра и призывать дождь.
— Тогда идем… если, конечно, ты допил газировку.
Киндл опустошил банку и бросил на заднее сиденье.
— Эй! — возмущенно воскликнул Мейкпис. — Не пачкай мою машину!
— Новую возьмешь, — отшутился Киндл.
Киндл захватил с собой большой железный лом: вдруг очистная станция заперта, а сотрудников и тем более ключей уже не найти. Но когда Мэтт подошел к стальным дверям без окон, то обнаружил, что они не заперты.
Внутри стояла тьма.
Никто не решался протянуть руку и распахнуть двери. Мэтт уж точно. Изнутри доносился приглушенный гул механизмов, похожий на сердцебиение великана.
— Там всегда такой звук? — спросил Киндл.
— Может быть, — ответил Мэтт. — Мне тогда было десять лет. Могло измениться все что угодно.
Но про себя он подумал: «Нет, было не так. Было тихо». Водохранилище располагалось высоко, и цистерны представляли собой фильтры с естественным током воды.
— Морлоки издавали такой же звук, — заметил Киндл.
— Господи! — воскликнул Мейкпис. — Да откройте уже чертовы двери!
Мэтт толкнул их. Наружу хлынул влажный воздух.
Внутри не было ни окон, ни освещения. Раньше с потолка ровными рядами свисали лампы, но теперь они исчезли.
— В машине есть фонарик, — сказал Мейкпис.
— Сходи за ним, — ответил Киндл.
Мейкпис побежал к своему вишнево-красному «ниссану», а Мэтт с Киндлом осторожно шагнули внутрь. Пока Мейкпис не принес фонарик, они не проронили ни слова.
Луч шарил во тьме, то целенаправленно, то наобум.
Очистная станция была не похожа на ту, что Мэтт видел в пятом классе. Вместо медных труб — множество волокнистых трубок, толстых и спутанных, как корни мангровых деревьев. Внутри было тепло, и с трубок капал конденсат. Почти все пространство пола занимал черный купол, вибрирующая полусфера, соединенная волокнистыми желудочками с нависавшими над ней черными очистными резервуарами.
Эта полусфера и была сердцем здания. Она издавала равномерный стук, похожий на отдаленные раскаты грома, но органического происхождения.
Кроме того, внутри стоял странный запах. Мэтт подумал, что это хуже всего. Не противный, но совершенно чуждый, въедливый, как аромат мускатного ореха, и насыщенный, как запах перегноя в саду.
Трое мужчин молча вернулись в январский холод.
В Бьюкенен возвращались по прибрежному шоссе. Чак Мейкпис вел машину молча, крепко сжимая руль. За зиму на дороге образовались ямы, и маленький «ниссан» то и дело подпрыгивал.