— Как много ты говоришь! — возмутилась Таня. — Просто ужас.
— И ты можешь не любить меня, можешь ненавидеть, можешь гнать меня прочь, но мы с тобой и есть идеальное совпадение, тот единственный шанс на миллиард миллиардов, ради которого природа и затеяла древний эксперимент с Адамом и Евой. И если ты снова бросишь меня, то пойдешь наперекор самой природе, а это к добру не приведет.
— Вздор, — тряхнула головой Таня. — Что за идеализм? Значит, ничто никогда не сможет разлучить нас с тобой, счастливую идеальную парочку? Никакие силы?
— Думаю, что никакие… если выживу.
Таня снова засмеялась.
— Представь себе, я все это сама отлично знаю, — объявила она. — И даже лучше тебя. Поэтому одна только я во всем мире могу спасти тебя.
— Ну, это не открытие, — вставил Пирогов.
— Не шути, пожалуйста. Хочешь, спасу?
— Чтобы потом погубить на Земле?
— Поглядим на твое поведение.
— Я же люблю тебя. И никому тебя так запросто не отдам. Я тебе уже сто раз об этом говорил.
Таня перестала улыбаться.
— Говорил, говорил, — промолвила она со вздохом. — Не обращай внимания. Мне просто страшно. Я до смерти боюсь, что ничего не выйдет. Это же всамделишные чудеса, небывальщина.
— О чем ты?
— Понимаешь… Все это время мы с тобой хотели не так уж много — только повидаться. Но я всегда хотела чуточку большего: чтобы ты, живой и невредимый, очутился в моей комнате. И ты действительно переносился в нее. Сидел на моем грассе.
— Вот уж это вздор так вздор! — не утерпел Пирогов. — Я ни на миг не покидал этого чертова приборного отсека!
— Да уж, конечно! Просто ты никак не желал поверить в то, что это возможно, по причине своей идиотской трезвости мышления. И потому не мог вырваться из стен этого самого… отсека. Наши миры все же совмещались, но не проникали один в другой. Ты, ты мешал.
— И что же дальше?
— Дальше всего-навсего надо поверить в реальность происходящего. Поверить мне, самому себе поверить. Только изо всех сил, по-настоящему, слышишь? В этом твое спасение.
Пирогов приподнялся на локте.
— Я очень хочу верить, — сказал он. — Очень сильно хочу. Но это… непросто.
— Знаю, — промолвила Таня. — И все-таки ты должен поверить. Ты же говорил, что любишь меня! Так пожелай сейчас одного, пожелай так сильно, как никогда ничего не желал, — только одного лишь: войти в мою комнату!
— Н-ну… — промямлил Пирогов.
— Вот моя рука, видишь? Я хочу, чтобы ты ее коснулся. А ты хочешь этого?
— Танька…
— Ну же, вот она!
Пирогов побледнел и прикусил губу, неотрывно глядя на Таню, которая, напротив, изо всех сил зажмурилась. Он почувствовал, как струйки пота скользнули по вискам. Потом наступила тишина, какой еще не случалось в этой комнате.
Пирогов медленно опустил руку… и ощутил пушистую поверхность грасса.
Он застыл, не в силах пошевелиться, боясь утратить это зыбкое ощущение, а с ним навсегда потерять и без того слабую веру в творящееся чудо. И тогда Танина рука пришла в движение. Она вслепую шарила по грассу, пядь за пядью приближаясь к сведенным судорогой пальцам Пирогова.
Пирогов перестал дышать.
Маленькая женская ладошка осторожно легла на тяжелую мужскую руку, дрогнула в инстинктивном порыва отдернуться, но вместо этого тонкие мягкие пальцы с неожиданной силой сомкнулись на широком запястье.
— И не смей больше исчезать, — прошептала Таня. — Никогда, слышишь?
ЗВЕЗДНОЕ ЭХО
Всякий раз, как ребенок выбрасывает игрушку из своей колыбели, он вызывает возмущение в движении всех звезд во Вселенной.
…Для планеты Роллит, издревле известной во всей цивилизованной Вселенной как «Жемчужина Мироздания», настала пора тяжких испытаний. Чудовищные по силе катаклизмы раздирали ее изнутри, круша в щебень некогда величественные горные хребты, обращая в зловещие пепелища зеленые ковры бескрайних лугов, выплескивая гигантскими волнами на хрустальные города побережий прежде ласковые воды лазурных морей. Тучи пыли и гари скрыли за собой бездонную бирюзу небес, и чистый кристалл солнца изредка пробивался сквозь них багровым глазом Беды. Роллитяне толпами покидали разрушенные города, унося с собой уцелевший скарб, в надежде обрести спасение в просторных долинах, но находили одни лишь изрытые трещинами, вздыбленные землетрясениями пустыни да болота, кишащие выползшей из растревоженных недр ядовитой нечистью. По прекрасным когда-то, а ныне мертвым, подсвеченным огнями пожаров, искореженным непрекращающимися подземными толчками улицам рыскали хищники-трупоядцы. Древняя цивилизация роллитян уходила в прошлое. Лишь горстка ученых, замуровав себя в бронированных стенах орбитальных лабораторий, обреченно и самозабвенно запечатлевала в памяти холодных машин каждый миг разворачивающейся трагедии. Никто и не помышлял о том, чтобы доискаться причин рока, поразившего «Жемчужину Мироздания». Всеми руководил один порыв: сохранить знание, хотя бы крупицы его — с тем чтобы донести до других, которые придут сюда позже, зловещее предупреждение… О чем?! О какой беде, подстерегающей мирные, идущие прямыми дорогами к совершенству разумные расы?
Быть может, те, другие, найдут ответ.
А на дальних орбитах, выжидая свой час, не торопя событий, уже замерли галактические стервятники — звездолеты таинственной, враждебной всему доброму и светлому, коварной и злобной империи Моммр…
Колобов нервно перевернулся с боку на бок, но ощущение неудобства не прошло. Ему было тяжко. Мешали руки, мешали ноги, сковывала движения постылая грудная клетка, колом застрял в теле чертов позвоночник. И лучше не вспоминать было о черепе, словно в насмешку гарротой стянувшем непомерно разбухший мозг. Во рту было то ощущение, о котором покойный дед Колобова мудро говаривал: «Быдто медведь нагадил».
Спихнув с лица многопудовое одеяло, Колобов удумал было позвать жену Цилю, но трудно вспомнил, что третьего дня уехала она в отпуск, на юг. И если следовать элементарной логике, то, окажись Циля дома, уж наверняка не было бы прошлого вечера. Эта мысль радости ему не доставила. Она могла предвещать лишь то, что в холодильнике нет желанной бутылочки минералки «Арзни», даже и не пахнет ледяной простоквашкой в банке из-под съеденных намедни соленых огурчиков… пряных, при чесночке и перчике… в ядреном рассольце…
Колобов тихо застонал и разлепил неподъемные веки. Ему тут же захотелось смежить их вновь. Ну если не навсегда, то хотя бы до приезда Цили.
Дело в том, что из этой суровой действительности на него надвигалось полное укоризны аскетическое лицо Дедушева.
— Вий чертов, — сказал Дедушев. — Убить бы тебя за твои дела.
Колобову стало запредельно плохо и жаль себя.
— За что? — прошелестел он, чуть не плача. — За какие дела?
— Ну что ты с собой творишь? — с озлоблением воскликнул Дедушев. — Ты ведешь безобразный, похабный образ жизни! Стоило жене исчезнуть — и ты словно с цепи сорвался!
Колобов с натугой приподнялся на своем одре.
— Тебе этого не понять, — уже связно произнес он. — Ты никогда не был женат. И не будешь. Такие, как ты, обречены на вечную свободу. Но они же ни хрена в этом деле не смыслят! Бот и ты, Дед, раб своей свободы, мученик ее. Бедолага.
— А что же ты подался в невольники?
— И этого тебе не понять. Как сказал мудрец, что имеем — не храним, потерявши — плачем. Дай закурить, а? Там, на столе.
— Не дам! — снова озверел Дедушев. — А вот в морду дам, и с удовольствием!
— Н-ну! — слабо изумился Колобов, подобрал, как сумел, прихотливо переплетенные конечности и почти сел. — А как ты это сделаешь? Кулаком или чем?
— Уж чем придется. Лучше вставай, не зли меня!
Дедушев был одержим идеей хоть как-то изменить мир к лучшему. Будто мир и так не хорош! Например, изобрести нечто этакое, способное осчастливить всех. Или пусть не всех, но многих. На худой конец, в масштабах родного города, где родился, вырос и обречен был умереть непризнанным. Надо отдать ему должное: он боролся за счастье окружающих, не щадя ни окружающих, ни себя. С этим приходилось считаться.
— О, господи, — Колобов обхватил руками голову. — Ты что же, воспитывать пришел? Почти тридцать лет ты преследуешь меня своими рацеями. Будто я преступник какой, алкоголик или, там, гуляю безбожно. Тоже мне, прокурор!
— Я не прокурор, — промолвил Дедушев грустно. — Я твоя совесть.
— Ну и видок у нее, голубушки, — огрызнулся Колобов. — Брюки бы, что ли, погладила с прошлого сезона, или ботинки почистила. А лучше новые бы купила.
— Ты на себя посмотри! — парировал гость.
— Не хочу. Вот умоюсь, щетину сниму, кофейцу вдену — тогда и посмотрю. И тебе покажу в назидание.
— Что ты делал прошлым вечером и ночью?
— Не надейся. Никакой клубники. Зашел в гости к Бабьеву, а там как раз четвертого искали для пульки. Ну и расписали мы ее, родимую. Естественно, под пивко…
— Послушай, Колобок, а тебе никогда не хотелось вместо пульки этой дебильной почитать хорошую книгу? По дому что-нибудь сделать? Вот у тебя плинтус отошел, кран течет на кухне. Замок на двери закрывается через раз, зато открывается на любой тычок.
— Поспорил бы я с тобой, — поморщился Колобов. — Насчет пульки-то. Большого потенциала времяпрепровождение. Не хуже шахмат! Да голова трещит. Замок я, разумеется, починю. Авось по утрам не доведется видеть твою скисшую вывеску. А книги… Что их читать? Много уж очень пишут, да и заумно: всего не перечтешь, а что прочтешь — не поймешь.
— Так думать же надо читаючи! Головой, а не хребтом, как бронтозавр. И вообще думать полезно. Вон ты вчера трешницу в преферанс оставил…
— Ни фига! Только рубль!
— Неважно. В общем, время ты попусту растранжирил, псу под хвост, драгоценное свое. жизненное пространство урезал. Да еще накурился под завязку, пивом пропитался, а утром встать без посторонней помощи не можешь. Ведь твоему организму, Колобок, такие кувырки уже противопоказан