ые свечи, и только тогда он просит Эккермана расположиться перед свечами и прочитать «Элегию». Мало-помалу с нею знакомятся и другие, но лишь самые близкие, ведь, по словам Эккермана, Гёте оберегает ее «как святыню». То, что она играет в его жизни особенную роль, показывают следующие же месяцы. Прекрасное самочувствие у помолодевшего поэта вскоре сменяется резким срывом. Вновь смерть словно бы совсем рядом – не находя покоя, он с трудом бредет от постели к креслу, от кресла к постели; невестка в отъезде, сын полон ненависти, никто не заботится о покинутом, больном старике, не дает ему совета. И тогда, видимо оповещенный друзьями, из Берлина приезжает Цельтер 4, самый близкий, сердечный друг, и тотчас примечает внутренний пожар. «И что же, – удивленно пишет он, – я нахожу человека, который выглядит так, будто его сжигает любовь, пылкая любовь со всеми муками юности». Чтобы исцелить друга, он снова и снова «с душевным участием» читает ему его же собственное стихотворение, и Гёте без устали слушает. «Все-таки странно, – пишет он позднее, уже выздоравливая, – что твой проникновенный, мягкий голос позволял мне снова и снова услышать все настолько мне милое, что я и сам не смею себе в этом признаться». И дальше: «Я не в силах выпустить его из рук, но если б мы жили вместе, ты бы читал и пел его мне бесконечно, пока не выучил бы наизусть».
Словом, как говорит Цельтер, «исцеление приходит от копья, которое его ранило». Гёте спасает себя – пожалуй, можно сказать так, – этими стихами. Наконец-то преодолена мука, последняя трагическая надежда побеждена, мечтания о жизни в браке с любимой «дочкой» миновали. Он знает, что никогда больше не поедет ни в Мариенбад, ни в Карлсбад, никогда больше не ступит в веселый мир беззаботных игр, отныне его жизнь только в работе. От нового начала судьбы испытуемый отрекся, зато в круг его жизни входит новое великое слово, а именно – «завершить». Вдумчиво и сосредоточенно он направляет взор вспять, на свое творчество, охватывающее шесть десятков лет, видит его рассеянным и раздробленным и, поскольку строить более не может, решает хотя бы собрать все; заключает договор на «Собрание сочинений», обеспечивает охранительное право. Снова его любовь, еще недавно обращенная к девятнадцатилетней девушке, переключается на двух давних спутников молодости. Это «Вильгельм Мейстер» и «Фауст». Он бодро берется за перо; из пожелтевших листков возрождается план минувшего столетия. Ему еще нет восьмидесяти, когда завершены «Годы странствий», и с героическим мужеством он, восьмидесятиоднолетний, приступает к «главному делу» своей жизни, к «Фаусту», и, завершив его спустя семь лет после судьбоносных трагических дней «Элегии», с тем же благоговейным пиететом, что и «Элегию», хранит в тайне от мира. Меж этими двумя сферами чувства, меж последним желанием и последним отречением, меж началом и завершением, вздымается как вершина, как незабвенный миг внутреннего переворота, то пятое сентября, прощание с Карлсбадом, прощание с любовью, которую душераздирающая жалоба «Элегии» преобразила в вечность. Мы вправе назвать его достопамятным, тот день, ведь с той поры в немецкой поэзии не было часа чувственно более знаменательного, чем излияние стихийной мощи переживания в эти мощные стихи.
Открытие Эльдорадо. И. А. Сутер 1, Калифорния. Январь 1848 г.
Усталый от Европы
1834 год. Из Гавра в Нью-Йорк отплывает американский пароход. В числе отчаянных неудачников, один из сотен, – Иоганн Август Сутер, тридцатиоднолетний уроженец Рюненберга под Базелем; ему не терпится поскорее очутиться за океаном, подальше от европейской юстиции; этот банкрот, вор, поддельщик векселей просто бросил жену с тремя детьми на произвол судьбы, на фальшивые документы раздобыл в Париже немного денег и отправился навстречу новой жизни. 7 июля он сходит в Нью-Йорке на берег и в течение двух лет чем только не занимается – то он упаковщик, то дрогист, то дантист, то торговец лекарствами, то содержатель таверны. Наконец, более или менее обустроившись, он открывает гостиницу, потом продает ее и, следуя магическому зову эпохи, переезжает в Миссури. Там он крестьянствует, за короткое время приобретает небольшую ферму, казалось бы, живи – не тужи. Только вот мимо его дома все время снует народ: торговцы пушниной, охотники, авантюристы и солдаты. Идут они кто с запада, кто на запад, и это слово, «запад», мало-помалу приобретает магическое звучание. Сначала, как известно, тянутся степи, степи с гигантскими стадами бизонов, по многу дней, по многу недель ни души вокруг, лишь изредка промчится отряд краснокожих, потом горы, высокие, нехоженые, а уж потом, наконец, та другая земля, о которой никто ничего в точности не знает и сказочное богатство которой у всех на устах, – Калифорния, пока не исследованная. Страна с молочными реками в кисельных берегах, бери – не хочу, однако ж путь туда далек, бесконечно далек и опасен.
Но Иоганн Август Сутер по натуре авантюрист, страсть к приключениям у него в крови, не улыбается ему сидеть на месте да возделывать землицу. И в один прекрасный день 1837 года он продает все имущество, снаряжает экспедицию, закупает повозки, лошадей, скот и выступает из форта Индепенденс в неведомое.
Переход в Калифорнию
1838 год. Двое офицеров, пятеро миссионеров, три женщины едут на запряженных волами повозках в бесконечное безлюдье. Через необозримые степи, потом через горы, к Тихому океану. Три месяца продолжается путешествие, и в конце октября они прибывают в форт Ванкувер. Оба офицера покинули Сутера ранее, миссионеры дальше не пойдут, все три женщины умерли в дороге – не вынесли лишений.
Сутер один, тщетно его пытаются удержать в Ванкувере, предлагая работу, – он от всего отказывается, его манит магическое слово «Калифорния». На убогом паруснике он отправляется по Тихому океану сначала на Сандвичевы острова 2 и, с бесконечными трудностями пройдя мимо берегов Аляски, оказывается в затерянном месте под названием Сан-Франциско. Это не нынешний город, который после землетрясения удвоил скорость роста и увеличил население до миллионов, – нет, всего лишь жалкая рыбацкая деревушка, получившая название по миссии францисканцев, даже не столица той неведомой мексиканской провинции Калифорния, что заброшенная, бесполезная лежит без призора и ухода в самой плодородной зоне нового континента.
Испанская безалаберность, усугубленная отсутствием какого бы то ни было авторитета, бунты, нехватка рабочего скота и людей, нехватка решительной энергии. Взяв напрокат лошадь, Сутер спускается в плодородную долину Сакраменто; ему достаточно одного дня, чтобы увидеть: здесь довольно места не только для фермы, для большого хозяйства, но и для целого царства. На другой день он едет в Монтерей, убогую столицу, представляется губернатору Альварадо, излагает ему свой план сделать эту землю плодоносной. С островов он привез канаков, намереваясь и впредь регулярно доставлять оттуда этих прилежных и работящих цветных, и готов строить поселения и основать небольшую колонию, Новую Гельвецию.
«Почему Новую Гельвецию?» – спрашивает губернатор.
«Я швейцарец и республиканец», – отвечает Сутер.
«Ладно, делайте что хотите. Даю вам концессию на десять лет».
Как видно, дела там делаются быстро. В тысячах миль от всякой цивилизации энергия одного человека имеет иную цену, нежели до́ма.
Новая Гельвеция
1839 год. Вдоль берега Сакраменто медленно ползет караван. Впереди Сутер верхом на коне, с ружьем на плече, за ним двое-трое европейцев, потом сто пятьдесят канаков в коротких рубахах, затем тридцать воловьих упряжек с провизией, семенами и боеприпасами, пятьдесят лошадей, семьдесят пять мулов, коровы и овцы, а дальше небольшой арьергард – вот и вся армия, что намерена завоевать Новую Гельвецию.
Перед ними катится гигантский огненный вал. Они поджигают леса, ведь так удобнее, чем корчевать. И как только исполинский пожар проносится по земле, прямо на дымящейся гари они принимаются за работу. Строят склады, роют колодцы, засевают землю, не требующую плуга, сооружают загоны для бесконечных стад; мало-помалу из окрестностей стекается пополнение, обитатели брошенных миссий.
Успех огромен. Посевы тотчас приносят пятьсот процентов. Амбары, того и гляди, лопнут, стада уже вскоре насчитывают тысячи животных, и, несмотря на постоянные беспорядки в стране и стычки с туземцами, которые снова и снова совершают дерзкие набеги на процветающую колонию, Новая Гельвеция вырастает до тропически гигантских размеров. Строятся каналы, мельницы, фактории, по рекам вверх-вниз плавают суда, Сутер снабжает не только Ванкувер и Сандвичевы острова, но и все парусники, что причаливают в Калифорнии, сажает плодовые деревья, столь знаменитые ныне и вызывающие восхищение калифорнийские фрукты. Только посмотрите – здесь все растет! Он выписывает из Франции и с Рейна виноградные лозы, и через считаные годы они уже занимают обширные площади. Себе самому он строит дома и богатые фермы, выписывает из Парижа – сто восемьдесят дней пути! – фортепиано Плейеля, а из Нью-Йорка шестьдесят волов везут через весь континент паровую машину. У Сутера кредиты и активы в крупнейших банкирских домах Англии и Франции, и вот теперь, в сорок пять лет, на пике триумфа, он вспоминает, что четырнадцать лет назад бросил где-то далеко жену и троих детей. Он пишет им и приглашает к себе, в свое княжество. Ведь теперь он владелец огромного состояния, хозяин Новой Гельвеции, один из богатейших людей в мире, и таковым останется. Наконец-то и Соединенные Штаты вырывают запущенную колонию из рук Мексики. Все в порядке, все под защитой. Еще несколько лет – и Сутер станет самым богатым человеком на свете.
Роковая лопата
1848 год, январь. Взбудораженный Джеймс У. Маршалл, плотник, неожиданно врывается в дом Иоганна Августа Сутера, желая срочно с ним переговорить. Сутер удивлен, ведь он только вчера послал Маршалла на свою ферму в Коломе строить новую лесопилку. А тот без спросу вернулся, стоит перед ним, дрожа от волнения, оттесняет в кабинет, запирает дверь и достает из кармана горсть песка с какими-то желтыми крупицами. Вчера, когда начали копать, Маршаллу бросился в глаза этот странный металл, он думает, это золото, но остальные его высмеяли. Сутер становится серьезным, выбирает крупинки, делает пробу: и правда золото. Он решает завтра же отправиться с Маршаллом на ферму, но плотник, во власти страшной лихорадки, которая скоро захватит весь мир, еще ночью, в разгар ненастья, ускакал обратно: теперь он уверен и сгорает от нетерпения.