ашем саду. А вы, вы смотрите на все это, пишете, вероятно, так говорят, время от времени в английскую газету какую-нибудь статью о святости человеческой жизни. Но сами-то вы знаете, что слова против этого кровавого террора уже не помогают, знаете так же хорошо, как и мы, что теперь нужна только революция, только полный переворот, и ваше слово для этой революции равносильно целой армии. Вы сделали нас революционерами, а теперь, когда час настал, плод созрел, вы деликатно отворачиваетесь и тем самым оправдываете силу!
Толстой. Я никогда не оправдывал насилие, никогда! Вот уж тридцать лет, как оставил я свою работу только для того, чтобы бороться с преступлениями всех власть имущих. Вот уж тридцать лет – вас еще на свете не было – я требую более решительно, чем вы теперь, не только улучшений, но совершенно нового порядка в социальных отношениях.
Первый студент(прерывая). Ну и что? Что дало это вам, что дали нам эти тридцать лет? Плети духоборам 5, последовавшим вашему посланию, и шесть пуль в грудь. Что улучшилось в России под воздействием ваших кротких увещеваний, под воздействием ваших книг и брошюр? Неужели вам не ясно, что, внушая народу смирение и терпение, вселяя в него надежды на пришествие Христа, вы помогаете притеснителям? Нет, бесполезно призывать к любви этих заносчивых людей. Они, эти царские холопы, и рубля не дадут Христа ради, пяди земли не уступят, пока мы не схватим их за глотку. Более чем достаточно ждал народ их братской любви. Мы не намерены ждать еще, пробил час для дела.
Толстой(волнуясь). Я знаю, в своих прокламациях вы называете это даже «святым делом», святым делом – «возбуждать ненависть». Но я не знаю ненависти, я не хочу знать ее, даже ненависти к тем, кто виноват перед нашим народом. Ибо совершающий зло более несчастен в своей душе, чем страдающий от зла – я жалею его, ненавидеть же не могу.
Первый студент(гневно). А я ненавижу всех, кто творит несправедливость над людьми, – ненавижу каждого из них, и нет им пощады, кровавым извергам. Нет, Лев Николаевич, никогда не научите вы меня жалости к этим преступникам.
Толстой. И преступник – брат мне.
Первый студент. Даже будь он моим братом, сыном моей матери, его, виновного в страданиях человечества, я убил бы как бешеную собаку. Нет никакой жалости к тем, кто безжалостен! И покоя на русской земле не будет, пока трупы царя и его приближенных не лягут в нее; ни человеческого, ни нравственного порядка не будет, пока мы не победим их.
Толстой. Насилием не добиться никакого нравственного порядка, так как любое насилие неизбежно порождает насилие. Едва захватив оружие, вы тотчас же создадите новую деспотию. Не разрушите вы ее, а укрепите на вечные времена.
Первый студент. Но против насилия иного средства, кроме разрушения его, нет.
Толстой. Допустим; но никогда нельзя применять средство, которое ты осуждаешь. Истинная сила, поверьте мне, отвечает на насилие не насилием, она делает его беспомощным своей мягкостью. В Евангелии сказано…
Второй студент(перебивая). Ах, оставьте Евангелие. Попы, словно водкой, давно одурманивают им народ. Вот уж две тысячи лет длится такое – и еще никому это не помогало, иначе мир не был бы залит кровью, не страдал бы непереносимо. Нет, Лев Николаевич, библейскими изречениями не перебросить мосты через пропасть между эксплуататорами и эксплуатируемыми, между господами и рабами: слишком много горя разделяет их. Сотни, нет, тысячи верящих в правду, готовых помочь близким людей томятся в тюрьмах и на каторжных работах в Сибири, завтра их будет больше, десятки тысяч. И я спрашиваю вас, должны ли миллионы всех этих ни в чем не повинных людей продолжать страдать ради горстки виновных?
Толстой(сосредоточенно). Пусть лучше страдают они, чем вновь прольется кровь; в страданиях невинных – добро; эти страдания могут убить несправедливость.
Второй студент(крайне возбужденно). Добром называете вы бесконечные, тысячелетие длящиеся страдания русского народа? Пройдите по тюрьмам, спросите тех, спины которых исполосованы нагайками, тех, кто голодает в наших городах и деревнях, действительно ли добром является страдание.
Толстой(гневно). Конечно, оно лучше, чем ваше насилие. Неужели вы действительно считаете, что с вашими бомбами и револьверами на этой земле можно окончательно похоронить зло? Нет, тогда в вас самих коренится зло, и, повторяю вам, несравненно лучше страдать за убеждения, чем убивать за него.
Первый студент(тоже гневно). Ну, если уж так хорошо и полезно страдать, так почему же вы сами не страдаете? Почему вы всегда превозносите мученичество других, а сами сидите в собственном теплом доме, еду подают вам на серебре, а ваши мужики – я видел это – ходят в лаптях и полуголодные мерзнут в холодных избах? Почему секли кнутами и мучили из-за вашего учения духоборов, а не вас? Почему вы не бросите, наконец, этот графский дом, не пойдете на дорогу в мороз, в пронизывающий ветер, в дождь, чтобы познать эту якобы восхитительную нужду? Почему вы все время только говорите, вместо того чтобы самому поступать, как предписывает ваше учение, почему не дадите наконец-то своим поведением пример?6
Толстой(отшатывается. Секретарь подбегает к студенту и хочет сердито одернуть его, но Толстой уже взял себя в руки и мягко отстраняет секретаря). Перестаньте! Вопрос, обращенный этим юношей к моей совести, был правильно… был правильным, отличным, действительно нужным вопросом. Я постараюсь искренне ответить на него. (Делает небольшой шаг к студентам, медлит, едва сдерживает себя, голос у него хриплый, говорит он срываясь.) Вы спрашиваете меня, почему я сообразно с моим учением и моими словами не беру на себя страдания? Отвечаю вам на это с величайшим стыдом: потому что до сих пор я уклонялся от выполнения самого святого долга моего, потому что… потому что… слишком труслив я, слишком слаб или слишком неискренен, потому что я низкий, ничтожный, грешный человек… потому что Бог до сегодняшнего дня не дал мне сил свершить то, что следует сделать безотлагательно. Ужасное говорите вы моей совести, юноша, незнакомый мне человек. Я знаю, что не сделал и тысячной доли того, что требуется сделать, со стыдом признаю, что уже давно должен был покинуть роскошь этого дома, бросить жалкий образ моей жизни, который, чувствую, греховен, мне давно следует именно так, как вы сказали, странником пойти на дорогу, и нет у меня иного ответа, как тот, что я до глубины души стыжусь и угнетен своей низостью. (Студенты отступили на шаг и, пораженные, молчат. Пауза. Толстой продолжает еще более тихим голосом.) Но, возможно… возможно, страдаю я все же… возможно, страдаю я как раз потому, что не могу быть сильным и достаточно честным, чтобы сдержать свое слово перед человечеством. Возможно, страдания моей совести потому и ужаснее, мучительнее, что Бог именно этот крест приуготовил мне, сделал более мучительным пребывание в этом доме, нежели заключение в тюрьме с кандалами на ногах… Но вы правы, эти страдания другим пользы не приносят, ведь испытываю их только я один, да к тому же еще и чванюсь этими страданиями, горжусь ими.
Первый студент(пристыженно). Прошу прощения, Лев Николаевич, если я в пылу спора перешел на личности.
Толстой. Нет, нет, напротив, я благодарен вам! Тот, кто будит нашу совесть, даже кулаками, делает нам добро. (Молчание. Толстой продолжает спокойно.) Есть у вас обоих еще вопросы ко мне?
Первый студент. Нет, это был единственный вопрос. Какое несчастье для России и всего человечества, что вы отказываете нам в помощи. Никому, кроме вас, не сдержать этого переворота, этой революции, и я чувствую, она будет ужасной, несравненно ужаснее тех, которые когда-либо свершались на земле. Люди, которым определено ее свершить, будут людьми твердыми, людьми беспощадной решимости, людьми без сострадания. А если б вы возглавили нас, то ваш пример вдохновил бы миллионы и жертв было бы меньше.
Толстой. Но окажись я повинен в смерти одного лишь человека, я никогда не смог бы оправдаться перед своей совестью.
С нижнего этажа раздаются удары домашнего гонга.
Секретарь(Толстому, пытаясь закончить разговор). Приглашают к обеду.
Толстой(с горечью). Да, есть, болтать, есть, спать, отдыхать, болтать – так проводим мы нашу праздную жизнь, а другие тем временем работают и служат этим Богу. (Он вновь поворачивается к молодым людям.)
Второй студент. Значит, ничего, кроме вашего отказа, мы нашим друзьям не принесем? И вы не скажете нам ни слова ободрения?
Толстой(внимательно всматриваясь в него, подумав). Скажите от моего имени вашим товарищам следующее. Я люблю и уважаю вас, молодые люди России, за то, что вы так сильно сострадаете вашим братьям и, дабы облегчить их жизнь, готовы отдать свою. (Его голос становится суровым, сильным и резким.) Но я не могу следовать за вами и отказываюсь быть с вами, потому что вы отрицаете братскую, человеческую любовь ко всем людям мира.
Студенты молчат. Затем второй студент решительно выступает вперед и говорит резко.
Второй студент. Мы благодарны вам за то, что вы приняли нас, благодарны за вашу откровенность. Я никогда, верно, не встречусь с вами больше – так разрешите мне, маленькому, неизвестному человеку, сказать на прощание откровенные слова. Вы заблуждаетесь, Лев Николаевич, думая, что отношения между людьми могут сами улучшиться через любовь, хотя, может быть, это и справедливо для богатых. Но с детства голодающие, всю жизнь томящиеся под властью своих господ устали ждать, пока с христианского неба снизойдет на них эта самая братская любовь – они больше верят своим кулакам. И на пороге вашей смерти скажу вам, Лев Николаевич, так: мир еще захлебнется в крови, не только господа, но и дети их будут перебиты, разорваны на куски, чтобы и от них земля не могла более ожидать зла. Пусть вас минет судьба увидеть своими глазами плоды вашего заблуждения, я желаю вам это от всего сердца. Пусть Бог ниспошлет вам спокойную смерть!