Полицмейстер. Однако вносит больше беспокойства, представляет большую опасность, чем целая шайка революционеров. Впрочем, меня заботит одно, мне дано указание проверять каждый поезд. Но в Москве желают, чтобы наш надзор был негласным. Прошу вас, Иван Иванович, пройти на перрон вместо меня, меня каждый узнает по мундиру. Как только поезд подойдет, из него выйдет агент тайной полиции и сообщит вам свои наблюдения на участке. А я тотчас же передам их далее по инстанции.
Озолин. Будет исполнено.
Слышен шум приближающегося поезда.
Полицмейстер. Разговаривайте с агентом как со старым знакомцем, по возможности не привлекайте внимания пассажиров. Они ничего не должны заметить, надзор-то негласный. Если нам повезет, мы с вами, пожалуй, и крестики получим, ведь каждое донесение идет в Петербург, в самых верхах читать будут.
К перрону с грохотом подходит поезд. Начальник станции быстро выходит к нему. Через некоторое время с перрона через застекленную дверь появляются первые пассажиры, мужики и бабы с тяжелыми узлами и корзинами, они громко переговариваются. Некоторые остаются в зале ожидания отдохнуть или перекусить.
Озолин(неожиданно появляется в дверях, возбужденно кричит находящимся в зале ожидания). Немедленно очистить помещение! Всем! Немедленно!
Люди (недоумевая, недовольно). Почему… мы заплатили… почему нельзя оставаться в зале… Мы ждем пассажирский поезд…
Озолин(кричит). Немедленно, говорю я, немедленно все вон. (Торопливо вытесняет замешкавшихся, возвращается к застекленной двери, широко распахивает ее.) Сюда, пожалуйста, сюда вводите графа!
Входит Толстой. Слева его дочь Саша, справа Душан14 ведут его под руки, идет он медленно, с трудом. Воротник шубы поднят, вокруг шеи шаль, и все же видно, что все его укутанное тело мерзнет и трясется. За ним теснятся пять-шесть человек.
(К теснящимся сзади.) Не входить!
ГОЛОСА. Но позвольте… мы хотели бы быть полезными Льву Николаевичу… может быть, чаю, немного коньяку…
Озолин(чрезвычайно возбужден). Никого не должно быть здесь! (Силой оттесняет их назад и запирает застекленную дверь; но все время в стекла двери видны проходящие, иные с любопытством смотрят в зал ожидания.) Не желаете ли, ваше сиятельство, немного отдохнуть? Присядьте, пожалуйста.
Толстой. Не ваше сиятельство… Слава богу, уже не сиятельство… и никогда более, до конца. (Возбужденно оглядывается, замечает людей за стеклами двери.) Прочь… прочь этих людей… хочу остаться один… всегда вокруг люди… хоть наконец-то остаться одному…
Саша спешит к двери и торопливо завешивает ее своим пальто.
Душан(тихо, начальнику станции). Нам надо тотчас уложить его в постель, в поезде у него неожиданно начался приступ лихорадки, я думаю, у него сейчас температура за сорок, ему очень плохо. Есть здесь поблизости гостиница с двумя приличными комнатами?
Озолин. Нет, ничего здесь нет. В Астапове нет гостиницы.
Душан. Но ему нужно немедленно в постель. Вы видите, как его лихорадит. Это очень опасно.
Озолин. Я почел бы, разумеется, за честь предложить Льву Николаевичу Толстому свою комнату, здесь рядом… но, извините меня… она так убога, так проста… служебное помещение, первый этаж, узкая, я не решаюсь дать в ней приют Льву Николаевичу…15
Душан. Это ничего. Мы во что бы то ни стало должны немедленно уложить его в постель. (Толстому, сидящему у стола и охваченному внезапным лихорадочным ознобом.) Господин начальник станции настолько любезен, что предлагает нам свою комнату. Вам надо немедленно лечь и отдохнуть. Завтра вы опять будете бодры, и мы сможем продолжить наш путь.
Толстой. Продолжить путь?.. Нет, нет, я думаю, что больше никуда не поеду… это была моя последняя поездка, и я уже у цели.
Душан(ободряюще). Пусть вас не волнует этот легкий приступ лихорадки, этот пустяк не стоит внимания. Вы немного простыли – завтра опять почувствуете себя хорошо.
Толстой. Я уже сейчас чувствую себя хорошо… очень, очень хорошо… Только нынешней ночью, это было ужасно, мне показалось, что они смогут за мной погнаться, настигнуть меня и отправить обратно в тот ад… и тут я встал и разбудил вас, так сильно меня это волновало. И все время, пока мы были в пути, не отпускал меня этот лихорадочный страх, прямо зуб на зуб не попадал… Теперь же, как я попал сюда… но где я? Никогда я здесь не был… теперь все разом переменилось… теперь я не испытываю никакого страха… Теперь им меня уже не достать.
Душан. Разумеется, нет, разумеется, нет. Вы сможете отдохнуть, лечь в постель, здесь никто вас не найдет.
Оба помогают Толстому подняться.
Озолин(подходя к Толстому). Прошу извинить меня… я могу предложить вам только очень простую комнату… мою комнату. И кровать, вероятно, тоже не очень удобная… железная кровать… Но я немедленно распоряжусь, я дам депешу, следующим же поездом сюда доставят другую кровать…
Толстой. Нет, нет, не нужно другую… Долго, слишком долго у меня было все лучше, чем у других! Чем хуже теперь, тем лучше для меня! Как же умирают мужики?.. А ведь умирают тоже хорошей смертью…
Саша(помогая ему). Пошли, папа́, пошли, надо отдохнуть…
Толстой(продолжая стоять). Не знаю… я устал, ты права, все члены тянет, я очень устал, и все же чего-то жду… это как если ты очень сонный, а спать не можешь, потому что думаешь о чем-то хорошем, что предстоит тебе, и не хочешь во сне потерять эту мысль… Удивительно, я никогда не чувствовал себя так… может, это уже что-то от смерти… Годы, долгие годы, я-то знаю это, я всегда испытывал страх перед смертью, страх, что не смогу лежать в своей кровати, что буду кричать, как зверь, и прятаться от смерти. А теперь, может, в этой комнате ждет меня смерть. И все равно, без всякого страха иду ей навстречу.
Саша и Душан подводят его к двери. Он останавливается и заглядывает в комнату.
Хорошо здесь, очень хорошо. Маленькая, узкая, низкая, бедная… И мне кажется, что когда-то такое мне уже приснилось, вот такая чужая постель где-то в чужом доме, кровать, на которой кто-то лежит… старый, усталый человек… подожди, как зовут его, я же написал о нем несколько лет назад 16, как зовут старика?.. Когда-то он был богатым, а потом стал совсем бедным, и никто не знает его, и он прячется на кровати возле печки… Ах, моя голова, глупая моя голова!.. Как зовут его, этого старика?.. Что когда-то был богат, а теперь ничего у него не осталось, разве только рубаха на теле… и вот он умирает, а жены, обижавшей его, нет возле него… Да, да, вспомнил, Корней Васильев, так назвал я его в своем рассказе, этого старика. А ночью, когда он умирает, Бог пробуждает сердце его жены, и она приходит, Марфа, увидеть его еще раз… Но приходит поздно, он уж закоченел на чужой кровати, лежит с закрытыми глазами, и она не знает, сердится ли он еще на нее или простил. Она не знает, Софья Андреевна… (Как бы очнувшись.) Нет, Марфой зовут ее… я уже начинаю путаться… Да, мне надо лечь. (Саша и начальник станции провожают его дальше. Толстой обращается к начальнику станции.) Спасибо тебе, чужой человек, что ты даешь мне приют в своем доме, что ты даешь мне то, что зверь имеет в лесу… и мне, Корнею Васильеву, Бог послал… (Внезапно, в сильном страхе.) Заприте хорошенько двери, никого не пускайте ко мне, не хочу более людей возле… только одному остаться с Ним, общаться с Ним глубже, лучше, чем когда-либо в жизни…
Саша и Душан ведут его в комнату, начальник станции осторожно закрывает за ним дверь и, удрученный, стоит возле нее. Сильные удары снаружи в застекленную дверь. Начальник станции открывает ее, быстро входит полицмейстер.
Полицмейстер. Что сказал он вам? Я должен обо всем немедленно доложить, обо всем! Он что, останется здесь, надолго ли?
Озолин. Это не знает ни он, ни кто другой. Это знает один лишь Бог.
Полицмейстер. Как смогли вы дать ему пристанище в казенном помещении? Это же ваша служебная комната, вход в нее посторонним воспрещен!17
Озолин. Лев Толстой не посторонний моему сердцу. Он ближе мне, чем брат.
Полицмейстер. Но вы обязаны были прежде испросить разрешение…
Озолин. Я спросил у моей совести.
Полицмейстер. Ну, вы тут поступили на свой страх и риск. Я немедленно докладываю о случившемся… Ужасно, какая громадная ответственность нежданно сваливается на человека! Если б хоть знать, как относятся к Льву Толстому в высших сферах…
Озолин(очень спокойно). Я думаю, в истинно высших сферах о Льве Толстом всегда были хорошего мнения…
Полицмейстер смотрит на него озадаченно. Душан и Саша появляются из комнаты, осторожно прикрывая за собой дверь. Полицмейстер быстро уходит.
Как вы оставили графа?
Душан. Он лежит очень тихо – никогда не видел я его лицо таким спокойным. Здесь наконец найдет он то, чего так ему недоставало, – покой. Впервые он один на один со своим Богом.
Озолин. Извините меня, простого человека, но у меня сердце дрожит от страха, я не могу понять. Зачем Бог взвалил на него такие страдания – бежать из дома, скончаться здесь, на моей убогой, жалкой постели… Как могли люди, русские люди так отнестись к этой святой душе, как смогли они так жестоко мучить его, когда его следовало бы благоговейно любить…
Душан. Именно те, которые любят великого человека, часто становятся между ним и его долгом, и от тех, кто ближе всех к нему, должен он бежать как можно дальше. Так и получилось. Эта смерть делает святой и совершенной его жизнь.
Озолин. Но… но мое сердце не может, не желает понять, почему этот человек, это сокровище нашей русской земли, должен был страдать из-за нас, людей, ведущих бездумное существование. После этого нам останется только стыдиться, что мы живем.