Итак, мы не удостоились чести быть закрытыми. Значит, гэкачеписты верили в Ефимова: «Известия» не подведут — поддержат!
Под большим стеклом на столе — штатное расписание. Смотрю, кто из руководства может быть на планерке. Ефимов? В отпуске. Мамлеев, Севрук? Оба никуда не уезжали. Но нет тех, кто сегодня очень нужен. Голембиовский в Японии. Боднарук в отпуске на Селигере. Друзенко тоже в отпуске, хотя рядом, в «Пахре», если приедет, то вряд ли с утра… Выходит, что мне надо брать на себя инициативу в той схватке, которая сейчас развернется вокруг содержания газеты, ее позиции по отношению к ГКЧП.
Забегая вперед, скажу, что Друзенко появился в редакции только 21 августа. На мой вопрос, почему не 19-го, ответил невнятно: не смог… Надо отдать ему должное — со временем, правда, с большим временем — он назовет истинную причину. В 2007 году вышла книга трех авторов (Г. Карапетяна, А. Плутника, А. Друзенко) «С журналистикой покончено. Забудьте», в которой Толя после ссылки на слова поэта, что большое видится на расстоянии, и вспоминая августовские дни 1991 года, признался: «19-го я не приехал в редакцию потому, что испугался. Однозначно».
Народу собралось в Круглом зале намного больше, чем обычно. В отличие от каждодневных планерок никакого оживления, гудения голосов — сплошная выжидающая тишина. Все обратили внимание на то, что Севрук явился в брюках и рубашке военного типа, цвета хаки, с планшетом через плечо. Похоже, это его наряд со времен Афганистана, где он был советником по пропаганде при командовании советскими войсками. Поздоровавшись с залом, Мамлеев сразу, без каких-либо предисловий о случившемся в стране, обратился ко мне:
— Пожалуйста, Вася…
Так было принято: чаще всего на утренних планерках мне сначала давалось слово как ответственному секретарю для короткой информации о главных событиях, которые могут быть отражены в текущем номере газеты, о других основных материалах. Я помню почти дословно то, что сказал:
— Думаю, что все присутствующие здесь должны согласиться с тем, что сегодня произошел государственный переворот. В отличие от некоторых газет нас не закрыли. Нам необходимо воспользоваться этой возможностью и дать прямую и жесткую критическую оценку происшедшему. Предлагаю в номер следующее. Передовую статью, осуждающую ГКЧП. Интервью под нашу постоянную рубрику на 1-й полосе «Пушкинская площадь, 5», опросив у стен редакции мнение разных людей, включая военных. Репортажи из разных точек Москвы о том, что будет происходить в ближайшие часы. Репортаж из Белого дома с реакцией руководства России, крайне желательно — лично Ельцина. Корсеть должна организовать сообщения всех собственных корреспондентов о реакции в стране. Международному отделу подготовить обзорный материал о реакции в мире…
В зале прокатилась волна одобрения. Но за главным столом, где сидит редколлегия, воцарилось молчание — все смотрели на Мамлеева, ожидая его комментария к услышанному. Он был дипломатически обтекаем:
— Не будем спешить с оценками. Содержание номера определим в рабочем порядке…
Я возразил, сказав, что принципиальную оценку надо дать сейчас. Мамлеев недовольно ответил, что мы пока не располагаем для этого всей необходимой информацией. Схватки не получилось, члены редколлегии молчаливо согласились: у нас пока время есть, подождем развития ситуации.
Но я хорошо понимал, к чему клонит уважаемый Дмитрий Федорович. Дождаться новых официальных сообщений, может, и указаний сверху, по ним и сориентироваться в своем кабинете уже без учета иных мнений. Я несколько раз заходил к нему, напоминал о своих предложениях на планерке. Говорил, что в редакции царит возмущение путчем, многие поехали к Белому дому, по другим местам в центре Москвы, скоро люди станут возвращаться, сдавать репортажи. Он отмахивался, рассуждал о том, что правильнее будет для «Известий» занять нейтральную позицию, отдав предпочтение не своим, а официальным материалам. Перестраховываясь, желая снять с себя ответственность за принимаемые решения, еще с утра послал машину за Ефимовым, который проводил отпуск у родственников в деревеньке под Владимиром.
Когда мне принесли текст заявления Ельцина, осудившего путч, я снова пошел к Мамлееву. Он согласился отправить его в типографский набор, но не спешил ставить на полосу — сказал мне, что Ефимов позвонил ему из какого-то городка по пути в Москву и требует не подписывать номер до его появления в редакции. Сказав это, Мамлеев на какое-то время уехал. Куда?..
Об этом я узнал лишь много лет спустя из уже упоминавшейся его книги «Далекое-близкое эхо». Оказывается, уехал он не куда-нибудь, а в главный штаб КПСС на Старой площади — по телефонному приглашению Ю. Манаенкова, одного из секретарей ЦК КПСС. Рассказал ему, что редакция гудит, что пришло заявление Ельцина и «Известия» могут его напечатать. Заглянул и к члену Политбюро А. Дзасохову, с которым был хорошо знаком, вместе с ним и дагестанским поэтом Расулом Гамзатовым провели немало времени в застольях. Дзасохов нервно шагал по кабинету, а на экране телевизора мелькали кадры Си-эн-эн: танки на улицах Москвы. Как пишет Мамлеев, пребывал он в каком-то оцепенении, в этот раз даже не предложил по давней дружбе чая с сушками. От него Мамлеев пошел еще к одному хорошему знакомому — члену Политбюро О. Шенину, который замещал по партийной линии отсутствовавшего в Кремле Генерального секретаря Горбачева. Шенин тоже был озабочен. Выслушав обрисованное Мамлеевым положение в Москве и в редакции, тут же позвонил председателю КГБ Крючкову. Но что это за «обрисованное положение», что говорилось Крючкову и какова была его реакция, — обо всем этом Мамлеев не пишет, а только приводит сказанное Шениным после того, как он повесил трубку:
— Главный виновник всего — Горбачев, и надо было от него резко отмежевываться. Но увы…
Побродив по коридорам и кабинетам ЦК с их особой, ватной тишиной, Мамлеев приходит к тяжелому для себя выводу: «понял, что страной никто не управляет, она пошла в разнос». Но о своем визите на Старую площадь он никому в «Известиях» не рассказал, а это была бы довольно любопытная, ценная на тот момент информация. Скажем, для Ефимова. Узнав о настроениях своих главных партийных начальников, он, может, подумал бы о себе, не стал бы очень уж рьяно прислуживать ГКЧП.
До появления Ефимова я решил на всякий случай заручиться мнением политических обозревателей, с которыми он обычно считался. Позвонил Кондрашову, затем Бовину, Матвееву, Гейвандову, Кобышу, попросил их заглянуть ко мне на третий этаж. Как сейчас вижу всех нас тоскливо глядевшими из окна на большую толпу людей, окруживших танк рядом со сквером на противоположной стороне улицы Горького, нынешней Тверской. Не знаю, не интересовался, кто о чем в те минуты думал, но когда я зачитал вслух набранный текст заявления Ельцина, спросил отдельно каждого: «Известия» должны это печатать — или нет? И каждый ответил, что да, это же слова президента России. Но в итоге и коллективное мнение политобозревателей не помогло, когда я сослался на него в разговоре с приехавшим около четырех часов Ефимовым.
А в это время интересные события разворачивались в типографии. Раньше у меня состоялся короткий разговор с выпускающим — замечательным работником Виктором Хромовым. Мы сошлись с ним на том, что нельзя допустить выхода вечернего выпуска «Известий» без заявления Ельцина. Виктор был уважаемым человеком и в редакции, и в типографии, рабочие его поддержали: отлитые в металле слова президента России были поставлены рядом с верставшейся первой полосой. Что означало: в любую минуту они могут занять место на полосе.
Вскоре начальник цеха велел заканчивать верстку, на что мастер Павел Бычков заявил:
— Мы это сделаем только с условием, что Ельцин будет в номере.
Начальник цеха ответил, что не рабочим решать, что должна печатать газета, а ее руководству. Выпуск остановился, замер. Срочно прибыл директор издательства Юрий Ефремов, подчинявшийся главному редактору. Он призвал всех продолжать работу, на что Бычков отрезал:
— В номере идут документы ГКЧП. Мы голосовали за Ельцина, его сегодняшнее заявление — это тоже документ, и мы настаиваем на его публикации.
Директор издательства, начальник цеха всё больше выходили из себя, рабочие — тоже. Верстальщик Дмитрий Бученков был более чем категоричен:
— Вы можете нас пристрелить, но мы не выпустим газету без Ельцина!
Стоял уже не только выпуск, но и весь наборный цех. К нему присоединились Вячеслав Демин и специалисты других цехов. Уже шел не просто жесткий разговор, а митинг, численно разраставшийся с каждой минутой. Стали подходить и журналисты — Валерий Гавричкин, Валерий Коновалов, Марина Мурзина, Ляля Ошеверова… Особенно активными, страстными выступающими были две женщины: почитаемая педагогической общественностью страны спецкор отдела школ и вузов Ирина Овчинникова и молодая фельетонистка Марина Лебедева. Ворвавшийся в цех Ефимов уговаривал и грозил, но никто не дрогнул, работа не возобновилась.
В результате «Известия» не вышли вечерним выпуском, что само по себе стало событием в накаленной атмосфере Москвы. В редакцию по этому поводу начали звонить многие аккредитованные иностранные корреспонденты. Не знаю, каким образом проникла к нам через охрану съемочная группа западногерманского телевидения, но когда она появилась на пороге моего кабинета, я посчитал, что она весьма кстати: пусть причина невыхода газеты станет широко известной. Мое интервью оказалось не коротким, а вопрос о срыве вечернего выпуска газеты был лишь одним из многих, касавшихся горячей темы дня. Признаюсь, мелькнула мысль, что это интервью может быть зачтено мне в случае окончательной победы ГКЧП, но скрывать то, что думалось о причинах и целях государственного переворота, я не пожелал.
Утренний выпуск газеты (на 20 августа) должен был быть подписан к печати в регионах около 18.00, на Москву — ближе к 22.00. Но еще в двенадцать ночи рабочие типографии отказывались от верстки все по той же причине: если не будет в номере Ельцина, газета не выйдет. Переговоры с участием директора издательства, бригадиров, выпускающего Хромова шли в кабинете Ефимова, который с какого-то момента все же начал делать одну за другой мелкие уступки. Сначала не хотел даже упоминания об этом документе, потом согласился на один абзац, спустя время — еще на один, позже еще плюс на пару строчек и т. д. Я присутствовал на всех этапах этих очень нервных обменов мнениями и говорил фактически одно и то же: если мы считаем себя серьезной газетой, то вне зависимости от нашего отношения к президенту Ельцину обязаны проинформировать миллионы своих читателей о том, какое им сделано сегодня заявление. Ефимов сверлил меня ненавидящими взглядами, но ничего сделать со мной не мог — ни отстранить от дел, ни тем более уволить. Иначе бы редакция взорвалась. Не потому, что так уж крепко все меня любили, а в знак протеста против редакторского произвола.