Долгое заточение фрейлины, по-видимому, дало её покровительнице-императрице надежду на то, что Петр решил просто припугнуть несчастную девушку, а ни в коем случае не доводить дело до смертной казни. К тому же «дело Гамильтон», как сейчас сказали бы, всколыхнуло общественное мнение, и самые влиятельные придворные пытались убедить государя ограничиться пострижением виновной в монахини. Тоже, конечно, не подарок для молодой девушки, но все же лучше, чем смерть. Конечно, дело было не в особой гуманности придворных: восемнадцатый век был более чем жестоким временем, и смертные казни составляли неотъемлемую часть общественной жизни. Отрубание головы считалось ещё милостью, «в моде» были четвертование, колесование и прочие экзотические штучки. Так что сам по себе приговор императорской фрейлине никого особо не взволновал. А вот основание для этого приговора…
Восемнадцатый век был столь же легкомыслен, сколь и жесток, и десятка полтора придворных красавиц почувствовали топор палача, занесенный над их шеей. Поэтому, хлопоча о помиловании Гамильтон, знатные персоны того времени хлопотали прежде всего об отмене прецедента. Тем более что у многих ещё были живы в памяти другие казни, одобренные Петром: женщин-мужеубийц, например, зарывали в землю живьем по шею и оставляли так на милость погоды и диких зверей. Причины преступления никого не волновали: одинаково наказывали и хладнокровную, расчетливую убийцу, и несчастную, обезумевшую от ежедневных побоев и издевательств мужа. Так что время, повторяю, было «веселое», и расставаться с жизнью из-за обострения у царя нравственности никому не хотелось.
За Марию Гамильтон хлопотали сама императрица Екатерина I и невестка царя, вдовствующая царица Прасковья Федоровна, многие другие близкие к государю лица. Первоначально Петр не говорил ни «да», ни «нет». С одной стороны, он не любил менять единожды принятого решения, даже если принимал его под влиянием момента. С другой стороны, поговаривали (возможно, не без основания), что благосклонностью красавицы-фрейлины пользовался не один Иван Орлов, а и сам государь-император. Во всяком случае, когда, наконец, потребовалось решить, казнить или. миловать, Петр вышел из положения достаточно своеобразно — переложил ответственность на других. Точнее, на царицу Прасковью Федоровну, горячее всех хлопотавшую за «детоубийцу»:
— Чей закон есть на таковое злодеяние? — спросил Петр свою невестку.
— Вначале Божеский, а потом государев, — отвечала царица.
— Что же именно законы сии повелевают? Не то ли, что «проливая кровь человеческую, да прольется и его»?
Царица вынуждена была согласиться с тем, что за смерть полагается смерть.
— А когда так, — подвел итоги Петр, — порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Но ежели кто из вас имеет смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, — я спорить не буду.
Смельчаков, однако, не нашлось. Никто не желал ни брать на себя ответственность, ни делать то, на что у самого государя очевидной охоты не было. Хотя обычно Петр не боялся нарушать законы, в том числе и законы Божий, не говоря уже о тех, которые были установлены его отцом и дедом. А слабость, проявленная им по отношению к «Марьюшке», была едва ли не единственной в его жизни: «царь-плотник» не гнушался и лично голову отрубить, если считал сие за благо.
Казнь состоялась 14 марта 1719 года на Троицкой площади близ Петропавловской крепости. Все, в том числе и приговоренная, были уверены, что в последнюю минуту государь дарует Марии Гамильтон свое помилование. Действительно, Петр был ласков с юной (ей ещё 19 лет не исполнилось!) женщиной, простился с нею, поцеловал её в лоб и даже, по некоторым свидетельствам, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Но в заключение якобы сказал:
— Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти… Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих. Помолись только ему с раскаянием и верой.
Через несколько минут голова грешной красавицы скатилась с плахи на помост. Слово свое Петр сдержал — сам поднял её и показал толпе, хотя обычно это дело палача. Но царь пошел ещё дальше: поцеловал голову прямо в губы, подчеркивая, что по-прежнему восхищается красотою своей давней любимицы.
Для людей, хорошо знавших Петра, в этом поступке не было, впрочем, ничего из ряда вон выходящего. Поскольку царь считал себя человеком, чрезвычайно сведущим в анатомии, то он к тому же воспользовался случаем, чтобы показать и объяснить присутствовавшим при казни различные жилы, «соединявшие тело с головою и важные для жизни». Закончив свою маленькую импровизированную лекцию, Петр вторично поцеловал мертвую голову, затем бросил её на землю, перекрестился и уехал с места казни.
Как известно, Петр был человеком чрезвычайно практичным. Оставшшиеся после казненной драгоценные вещи он велел конфисковать в казну. А вместе с украшениями и безделушками приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что было у фрейлины: её прекрасную голову. Сей «экспонат» поместили в большую стеклянную банку со спиртом и целых шесть лет — до смерти Петра — хранили в особой комнате при кунсткамере. Последний год голова Марии Гамильтон провела в обществе ещё одной головы, также принадлежавшей при жизни любимцу императора и императрицы, безжалостно казценному по приказу Петра.
До смерти Екагерины 1 головы находились в кунсткамере и их можно было видеть. Затем сочли за благо убрать их с глаз долой: все-таки консервация не входила в ритуал христианского погребения. Затем о них забыли. И не вспомнили бы, не обрати шестьдесят лет спустя дотошная президент Академии наук внимания на то, что слишком много денег уходит в кунсткамере на спирт.
Екатерина II, налюбовавшись на головы. приказала все-таки предать их земле. И останки Марии Гамильтон и Виллима Монса были закопаны там же в кунсткамере, в подвале. Времена изменились, и былого интереса к «уродцам» и «монстрам», особенно таким, которые по рождению принадлежали к высшей российской знати, в обществе уже не испытывали.
«Дело Гамильтон» продолжения не имело. Ни одна российская аристократка впоследствии не подвергалась обвинению в «блудной жизни» или «детоубийстве», хотя и супружеских измен, и выкидышей. и преждевременных родов при дворе случалось куда больше, чем в среднем по России. Просто остальных царей (и цариц) это интересовало куда меньше, чем Петра.
О дальнейшей судьбе Ивана Орлова не известно ничего. Мужчина — он, естественно, остался в стороне. И это. кстати, тоже с веками не меняется…
Девица мужского пола(Шевалье де Эон)
Полное имя этого человека эвучало так: Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоте де Эон и де Бомон. Ничего необычного такая гроздь имен в те времена в католических странах (а таковою была Франция) собою не представляла. Чем больше имен дано при крещении младенцу, тем больше у него будет святых заступников, считали добрые католики. И женское имя среди мужских тоже было в порядке вещей: святая заступница тоже не помешает.
Неизвестно, почему ребенка наряжали то мальчиком, то девочкой. Возможно, потому, что мать его хотела дочку и потому приказывала наряжать мальчика в платьица и панталончики с кружевами. Но говорили также, что мальчик-то на самом деле был девочкой, а, поскольку его отец страстно хотел иметь сына и наследника, малышку наряжали в мужские костюмы.
Как было на самом деле, трудно сказать. Достоверно одно: шевалье де Зон всю жизнь одинаково свободно чувствовал себя и в юбке с кринолином, и в военном мундире. Достоверно также, что «он» великолепно владел шпагой, а «она» танцевала лучше всех остальных дам при королевском дворе в Версале.
В десятилетнем возрасте шевалье поместили в мужскую коллегию Мазарини, где ему дали приличное по тем временам образование, обильно приправленное розгами. У аббатов, кстати, не возникало ни малейшего сомнения в том, к какому полу принадлежал их резвый и смышленый питомец. Из коллегии шевалье вышел со званием «доктор гражданского и канонического права» и с репутацией самого опасного дуэлянта Франции.
Молодой адвокат и пером владел столь же виртуозно, сколь и шпагой. За три года он успел выпустить в свет две книги: «Финансовое положение Франции при Людовике XIV в период Регентства» и «Политические рассуждения об администрации древних и новых народов». О новом «светлом разуме» заговорили в светских салонах, и, по слухам, сам великий Вольтер желал с ним познакомиться. Но знакомство состоялось позже, много позже…
А пока одна из многочисленных любовниц (по слухам, только по слухам — нет ни единого твердого доказательства близости шевалье с какой-либо женщиной), молоденькая графиня де Рошфор, решила подурачиться. Нарядив шевалье в свое платье, она повезла его на маскарад, где был и король Людовик XV. Пресыщенный пышными прелестями придворных красавиц, король отметил угловатую хрупкость незнакомки. И уединился с нею в саду…
Гнев короля был ужасен: негодная графиня де Рошфор осмелилась подшутить над его величеством и свести его с мужчиной! Графиню выслали в деревню. Зато всесильная фаворитка маркиза де Помпадур, всласть посмеявшись над происшествием, приблизила де Зона к себе, намереваясь извлечь выгоды из любовной ошибки короля. Маркиза была несомненно умнее своего царственного покровителя, и уж она-то знала, как можно использовать мужчину, который блистательно играет роль женщины.
Политика, политика, всегда одна политика…
У де Зона появился и другой влиятельный покровитель: принц Луи де Конти — прославленный полководец и превосходный оратор. Но принц грезил лаврами поэта, а рифмы ему никак не давались. Тут-то и возник в его покоях изящный шевалье.
— Не огорчайтесь, высокий принц, — заявил он, — в любое время дня и ночи я могу говорить стихами, а вы все мои рифмы можете считать своими.
И очень скоро принц Конти уже не мыслил своей жизни без шевалье. Но называл его почему-то «Моя прекрасная де Бомон». Впрочем, скоро все прояснилось: принц вместе с маркизой де Помпадур составили оригинальный план проникновения в Россию личного посланника французского короля (официальных посланцев Версаля в Санкт-Петербурге не очень-то жаловали).