— Шире шаг! Живо! Хвосты подбери!
В лагере Артура Кюри мы всегда и всюду передвигались исключительно рысью. Я так и не выяснил, кем был этот Кюри в свое время, но, судя по всему, — каким-нибудь великим бегуном.
Брекинридж был уже в столовой — из-под гипса на руке у него выглядывали только пальцы. До меня донеслись его слова:
— Перело-ом — ер-рунда, как на собаке заживет! Я с таким четверть тайма отыграл один раз! Погодите, я ему еще задам!
В этом я сомневался. Сюдзуми — еще куда ни шло, но не эта горилла. Этот даже не способен был понять, насколько сержант выше его классом. Конечно, он мне сразу не понравился, этот сержант, однако надо отдать ему должное.
Завтрак был отличный — с едой здесь всегда было хорошо — и безо всякой чепухи, как, например, в школе. Там всегда, пока сидишь за столом, измучаешься от разных там манер. А тут хоть вывали все на стол да языком слизывай — никто тебе слова не скажет. За завтраком было просто здорово, потому что лишь во время еды никто не пытался погонять. Меню завтрака было вовсе не таким, к какому я привык дома, а штатские работники столовой небрежными жестами швыряли на стол тарелки — маму все это заставило бы побледнеть и удалиться. Однако еда была горячей, обильной, да и с готовкой у них все было в порядке. Я съел раза в четыре больше, чем обычно, и все запивал кофе — со сливками и грудами сахара. Да я бы и акулу сейчас съел вместе со шкурой!
Дженкинс с капралом Бронски явились, когда я принялся за второе. Они на минуту задержались у отдельного столика, за которым завтракал Зим, затем Дженкинс свалился на свободный стул возле меня. Выглядел он здорово потрепанным — бледный, измученный, еле дышит. Я обратился к нему:
— Слышь, давай хоть кофе тебе налью!
Он покачал головой.
— Ты б лучше пожевал немного, — настаивал я. — Хотя бы омлета — он легко проскакивает.
— Не, не могу. Ох, скотина распротакая-то так-то и этак!
Он принялся вполголоса монотонно честить на все корки Зима.
— И я ведь только попросил позволения пропустить завтрак, чтобы немного отлежаться! Бронски мне не позволил — сказал, нужно явиться к ротному командиру. Ну, я явился и сказал ему, что болен. Я сказал ему! Он только лоб мой пощупал, да еще пульс, и сказал, что сигнал к медосмотру в девять часов. И даже не разрешил вернуться в палатку! У, крыса! Подловлю его как-нибудь темной ночью!..
Я все равно поделился с ним омлетом и отлил ему кофе. Теперь он начал есть. Сержант Зим закончил завтрак раньше всех и по дороге к выходу остановился у нашего стола.
— Дженкинс.
— А… Я, сэр.
— В девять часов явиться в санчасть и показаться доктору.
Дженкинс катанул желваками на скулах, но ответил тихо:
— Мне не нужны никакие таблетки, сэр. Можно, я сам как-нибудь?
— В девять часов. Это приказ.
Зим ушел. Дженкинс опять принялся нудно ругать его. Наконец он умолк, подцепил на вилку немного омлета и сказал более внятно:
— Представить себе не могу — что за мать родила его на свет? Только поглядеть бы на нее. Да была ли вообще у него мать?
Вопрос был чисто риторический, однако ответ на него все же последовал. По другую сторону нашего стола располагался капрал-инструктор. Он уже слопал свой завтрак и курил, в то же время ковыряя в зубах. Оказывается, он все отлично слышал.
— Дженкинс!
— А… Сэр?
— Ты что — не знаешь, что такое сержант?!
— Ну… я еще только учусь…
— У них не бывает матерей. Спроси — тебе всякий рядовой-обученный скажет.
Он пустил струю дыма прямо в нас.
— Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.
Глава 4
И сказал Господь Гедеону: народа с тобой слишком много, не могу я предать Мадианитян в руки их, чтоб не возгордился Израиль предо Мною и не сказал: «моя рука спасла меня». Итак, провозгласи вслух народу и скажи: кто боязлив и робок, пусть возвратится… И возвратилось народу двадцать две тысячи, а десять тысяч осталось. И сказал Господь Гедеону: все еще много народа, веди их к воде, там я выберу их тебе… Он привел народ к воде, и сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить. И было число лакавших ртом с руки триста человек… И сказал Господь Гедеону: тремя стами лакавших я спасу вас… а весь народ пусть идет, каждый на свое место…
Через две недели нам приказали сдать койки на склад. Точнее, нам предоставили двойное удовольствие — тащить их на склад нужно было четыре мили. Но это было уже не важно: земля будто стала гораздо теплее и мягче — особенно если приходилось вскакивать с нее среди ночи по сирене и в очередной раз играть в войну. Это случалось в среднем три раза в неделю. Но я уже готов был провалиться в сон сразу, как только отпустят, а чуть позже научился спать где угодно — сидя, стоя, маршируя в строю… Чего там, я мог заснуть даже на вечерней поверке, наслаждаясь музыкой сквозь сон и сохраняя на лице видимость полного внимания, а по команде «разойдись» — немедленно просыпался.
В лагере Кюри я сделал очень важное открытие. Счастье состоит в возможности вволю поспать. Только поспать — и больше ничего! Богатые — несчастные люди, не могут уснуть без снотворного; пехотинец же в снотворном не нуждается. Дайте ему койку да время, чтоб в нее плюхнуться, — и он уже счастлив, будто червяк в яблоке, — спит!
Теоретически положены восемь часов сна еженощно да еще полтора после ужина — так называемого «личного времени». На практике ночное время частенько бывает занято учебными тревогами, нарядами и другими штучками, на которые так щедр господь бог и «приравненные к нему лица». А вечер, если не будет порушен, скажем, дополнительной строевой подготовкой или внеочередным нарядом, скорее всего уйдет на чистку башмаков, стирку, стрижку — сначала стрижешь ты, потом стригут тебя (многие из нас неплохо умели стричь, а уж сообразить бритье головы каждый может, да оно и удобнее). А может, припрягут еще куда — оружие, обмундирование — мало ли что сержанты выдумают! К примеру, мы научились откликаться на утренней поверке криком: «Мылся!» Имелось в виду, что ты мылся за прошедшие сутки хотя бы раз. Конечно, можно и соврать — я и сам пару раз так делал, — но как-то одного из нашей роты угораздило обмануть начальство при явной очевидности того, что он не мылся довольно давно. Так его отдраили швабрами и порошком для мытья пола свои же товарищи по отделению — под заботливым руководством капрал-инструктора.
Но если после ужина не находилось ничего спешного, все-таки можно было выкроить время и написать письмо, просто побездельничать, поболтать, обсуждая мириады умственных и нравственных недостатков наших сержантов, а также порассуждать на излюбленную тему — о природе женщин. По их поводу мы вскоре пришли к заключению, что женщины — всего-навсего миф, порожденный воспламененной фантазией. Правда, один из нашей роты клялся и божился, что видел девчонку возле самого штаба полка — и его немедля заклеймили как лжеца и хвастуна. Еще можно было поиграть в карты. На собственном горьком опыте я научился не прикупать к стриту и никогда больше этого не делал — потому что за карты с тех пор ни разу не садился.
Или — если действительно образовывалось минут двадцать твоих собственных, не казенных — можно было поспать. Это, по-моему, разумнее всего — ведь по сну у нас всегда был недобор в несколько недель.
Впрочем, послушав меня, вы можете решить, что лагерь был тяжелей, чем можно вынести. Это не так. Лагерь был тяжел, насколько возможно, — и причина для этого была вполне конкретная.
Почти все новобранцы твердо убеждены, что учебный лагерь — сплошь безграничная подлость, тщательно продуманный садизм, дьявольские забавы безмозглых идиотов, которым приятно, когда люди мучаются…
Нет. Слишком уж все продумано, слишком интеллектуально, слишком отработано и безлично организовано, чтобы быть жестокостью ради жестокости. Здесь все было продумано четко и бесстрастно — как при хирургической операции. Ну да, вполне может быть, что некоторым инструкторам такие штуки доставляли удовольствие. Но теперь-то я знаю: подбирая инструкторов, стараются исключить малейшую ошибку. И уж во всяком случае — не ставить на эту должность тех, кто не прочь поизмываться над салажатами. Такие типы слишком тупы, не свободны эмоционально — и слишком быстро устанут от своих штучек, забьют на все болт и не смогут эффективно вести подготовку.
Конечно, может быть, и попадется такой иногда. Мне приходилось слышать, например, о хирургах, которым доставляло наслаждение резать и пускать кровь, но в нашей, человеческой хирургии не избежать крови.
Да, так оно и было — хирургия! И с единственной целью: отсеять тех, кто слишком нежен или просто не дорос еще до того, чтобы учиться на Мобильного Пехотинца. И они стаями бежали прочь. Я и сам был близок к тому, чтобы сбежать. Рота наша сократилась до размеров взвода в первые же шесть недель. Одни просто ушли, собираясь дослужить срок в частях нонкомбатантов, другие были уволены за различные проступки, кто-то получил «Отставку по несоответствию», а кто-то — «Отставку по состоянию здоровья».
Вообще-то нам не сообщали, почему уволен тот или другой, — разве что он сам рассказывал. Некоторые увольнялись по собственному желанию, громко проклиная всех и вся и навсегда распрощавшись с полными гражданскими правами. Другие, особенно те, кто постарше, просто физически не могли выдерживать таких нагрузок — от их старания здесь ничего не зависело. Помню одного, замечательный был старый чудик по фамилии Каррузерс. Ему было что-то около тридцати пяти — его, помнится, волокли на носилках, а он как резаный орал, что это несправедливо и он еще вернется.
Это нагнало на нас тоску — Каррузерса мы любили, а он действительно старался как мог. Мы думали, что больше его не увидим, что он носит теперь штатский костюм с медицинским заключением о непригодности в кармане. Впрочем, мне посчастливилось увидеть его еще раз — много позже. Он отказался от увольнения — это можно, если по состоянию здоровья, — и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он узнал меня и захотел поболтать о прежних временах — своей подготовкой в лагере Кюри он гордился не меньше, чем мой папахен своим гарвардским акцентом, и считал, что именно поэтому он хотя бы капельку, но лучше любого другого флотского.