Аз поднялся и крикнул:
— Вот это жизнь по мне! Уже одно то, как здесь ночуют, доказывает — жизнь на этой звезде идеальна! Ты ложишься, где бы ты ни оказался, но неизменно на свежем воздухе, просто ложишься и скользишь в царство снов, подхваченный чудесной песней, словно нежной рукой человечества. А когда ты просыпаешься, тебе в лицо смеется солнце, и птицы весело щебечут свои «с добрым утром». Встаешь, дышишь пряным ароматом леса и лугов, садишься у тихо журчащего ручья и принимаешься за первую утреннюю трапезу. Напротив, как бесчеловечно выглядит сон в неживых стенах дома, в мрачном одиночестве спальни, в прямоугольной кровати, напоминающей гроб. И ты встаешь, оставив после себя жалкий ворох мятых простыней и скомканных одеял с подушками; ты вдыхаешь несвежий воздух и, едва покинешь постель, тебя принимаются сковывать прямые углы жилища, ты небрежно забрасываешь в себя завтрак, приготовленный высокотехнологичной кухней, и выметаешься из дома, чтобы корпеть над повседневной работой в прямоугольных недрах другого дома. А для чего эта повседневная работа? Для того, чтобы обеспечить средства поддержания еще более цивилизованной и, следовательно, еще более неестественной жизни.
После этой исторической речи и умывания в ручье Аз уселся рядом со спутниками и впился зубами в один из вкусных сочных фруктов, который протянул ему румяный человек. Тем временем Этто, который уже наелся, подпер рукой подбородок и задумался над словами своего помощника; и наконец он отнял подбородок от ладони и воскликнул:
— Я ее нашел!
— Что, ваша ученость, вы нашли? — переспросил Аз.
— Ошибку, — объяснил Этто. — С самого начала у меня было чувство, что здесь что-то не так. В основе стиля жизни на этой звезде лежит одна ошибка, и я наконец ее обнаружил.
— И вовсе это было не нужно, — высказался Аз, — потому что зря. Лучше жизнь, которая человеку приятна, даже если она построена на ошибке, чем жизнь правильная, но огорчительная.
— Это рассуждение легкомысленное, — выговорил ему Этто, — и притом бестолковое. Уже сама мысль о том, что где-то есть ошибка, не дает мне покоя и портит настроение.
— Вот она, трагедия теоретика, — отозвался Аз. — Меня мысль об ошибке не беспокоит, пока не побеспокоит сама ошибка; а она до сих пор меня не беспокоила.
Тем временем румяный, на которого ни один из землян не обращал внимания, волновался все сильнее.
— Если жизнь в нашем мире и правда покоится на ошибке, — сказал он наконец, — то, прошу вас, расскажите нам о ней, иначе мы лишимся и покоя и мира.
— Ну разумеется, — сказал Этто, — вам следует знать, какая ошибка легла в основу вашего образа жизни. Когда мой спутник покинул смятую постель, чтобы помчаться производить средства для неестественной жизни в квадратном доме, меня зацепило слово «средства». И, в сущности, ошибка таится в этом слове.
— Хорошая шутка, — воскликнул Аз, — вернее, скверная! Как может ошибка, на которой покоится жизнь целой звезды, заключаться в единственном слове, да к тому же всего из двух слогов!
— Так других-то нет, — объяснил Этто. — Как производство может создавать ресурсы, действительно полезные для человеческой жизни, если оно одновременно не создает цели жизни?
— Но в чем же состоит эта цель? — спросил румяный.
— В умственном развитии человека, — отвечал Этто. — Человеческий разум не может развиваться, если не направлен на постоянно развивающийся объект, а такой объект — только производство. Без него человеческий ум ничто не будет подстегивать снаружи к совершенствованию, и в конце концов он замрет на месте.
— Но наш разум не замер, — возразил румяный.
— Его время на исходе, — сказал Этто, — и однажды он обязательно замрет. Но тогда будет поздно начинать сначала.
Румяный волновался все сильнее.
— Если так, то мы движемся к ужасному концу!
— Правда, все медленнее, но зато и все увереннее, — подтвердил Этто.
— Итак, чтобы избежать ужасного конца, — заключил удрученный румяный человек, — нам ничего не остается, кроме как поменять его на бесконечный ужас, снова подчинившись принуждению производства.
— Проявите на этот раз смекалку, чтобы не отдавать слепо власть обратно производству, вместо этого заставьте его работать на пользу целям жизни человека, совершенствованию разума. Исходя из этого и определите, что производить и как.
— А умственное развитие, какое у него должно быть содержание, чтобы соответствовать этим целям? — захотел знать румяный.
— О чем здесь спрашивать, — сказал Этто. — Совершенствование разума — это и есть его содержание. Но форма полностью зависит от вас.
— А можно ли нам принять за форму ту жизнь, которую мы вели последнее время? — уточнил румяный.
— Я бы даже ее и посоветовал, — сказал Этто. — В ней нет нехватки ни в чем, кроме постоянного вызова человеческому разуму. Возможно, было даже необходимо, чтобы этот вызов на время пропал, и тогда в какой-то момент вам оказалось нечем заняться, кроме самих себя.
Румяный с облегчением вздохнул:
— Тогда мы сможем отделаться испугом. Но — только если вы вселите его, этот испуг, во всех остальных. Нужно, чтобы каждый житель этой звезды ужаснулся, как я, от мысли, что, если мы не изменим нашей жизни, однажды наш разум замрет. Лишь это заставит нас бросить теперешнее существование и начать другое.
— А как же мы должны разносить пугающие мысли? — спросил Аз. — Разве что шастая как пугала вдоль и поперек всей звезды?
— Возвращайтесь на то место, где мы с вами в первый раз встретились, — сказал румяный, — а я пока скажу подойти туда ближайшим группам. И как только вы нагоните на них страха, они разбегутся и разнесут его по всей звезде.
Земляне с предложением согласились, и длинноногий Этто сразу же пустился в путь. Аз торопливо вскинул рюкзак и присоединился к гроссмейстеру.
— Совсем недавно вашу ученость не оставляло нелепое чувство, — сказал Аз, пытаясь не отставать, — а теперь нелепое чувство появилось и у меня. Все-таки это нешуточное и довольно щекотливое дело — вытащить целый народ из уюта жизни, где им чрезвычайно комфортно. Это ответственность. Если новая жизнь, которую мы планируем создать, не принесет обществу румяных счастья, они будут проклинать нас до конца дней своих.
— Это просто душеспасительные сантименты, они не должны нас сбивать с толку, — возразил Этто. — Я верен одной только эстетике, а застывший на месте разум — изо всех самый неэстетичный.
— Очень может быть, — признал Аз, — однако суетливый ум тоже не слишком красив; и если он к тому же противоречит сам себе и окружающем миру, так от него и вовсе беда.
— Если бы существовали только эти два разума, который бы ты выбрал, — спросил Этто, — застывший или суетливый?
— Если бы я всерьез подошел к этому выбору, — отмахнулся Аз, — у меня у самого, наверное, всякое соображение тут же застыло бы, так что и спрашивать не стоит.
За этими разговорами земляне дошли до одинокого дерева, где румяные занимались тем, что срывали с ветвей орехи размером с апельсин, и пили скопившуюся внутри жидкость. Аз поставил свой рюкзак и тоже потянулся за одним из гигантских орехов, Этто же тем временем высматривал, не готовы ли подойти другие группы. Ожидание надолго не затянулось, и вот в виду показалась первая из них, за которой вскоре последовали вторая и третья. И как только все прибыли и, следуя своему чувству групповой композиции, живописно расположились, Этто вышел перед ними и последовательно обрисовал картины того, к чему неизбежно должна была привести их нынешняя жизнь. А поскольку он расписывал перспективы в мрачнейших красках, то похоже, всякое соображение, как выразился Аз, у румяных застыло тут же, не дожидаясь отдаленного будущего. Когда Этто закончил, они стояли как окаменевшие и не издавали ни звука. Но этого оказалось для Этто Шика недостаточно. Он скомандовал Азу ввести в автомат все известные детали, касающиеся жизни румяных людей, включая обнаруженную Этто главную ошибку, легшую в основание этой жизни, и сформировать исчерпывающий и подробный список отрицательных последствий этой ошибки. Как только Аз скормил машине данные, машина немедля загудела, как безумная, и разродилась беспрерывной чередой листиков бумаги; на каждом листике размером с открытку значилось по недугу, который непременно поразит румяных, если они продолжат жить, как жили. Но автомат высчитал не только последствия в виде умственного истощения из-за нехватки интеллектуальной пищи, но и последствия этих последствий — а именно: несоразмерное развитие ума и чувств, неустойчивое настроение, ухудшение памяти, отсутствие концентрации внимания, потеря общительности, заикание, сердечная недостаточность, наследственный идиотизм и тому подобное, — и потому выброшенные им листики стали складываться в неуклонно растущую горку. И когда машина, наконец, выбросила последний листик и с глубоким вздохом завершила работу, гора выросла до высоты человеческого роста. Гора бумаги настолько потрясла румяных людей, что оцепенение стало их отпускать и наконец оставило полностью. Они жадно ринулись на гору листков, всю ее перерыли, вырывали бумаги друг у друга, выкрикивали друг другу названия близящихся недугов, но на этот раз безо всякой музыкальной гармонии, так что ни один не мог понять другого, и вдруг остановились и окружили Этто, чтобы поблагодарить за спасение их от духовной погибели.
Этто легким жестом руки отмахнулся, будто каждый день между делом спасал целые человечества, повернулся на каблуках и, прежде чем румяные успели выразить благодарность, шагнул к ракете.
Поскольку Аз держался мнения, что всех тех, кто чувствует себя в долгу, не следует оставлять с бередящим чувством невыполненных обязательств, а нужно дать им возможность полностью рассчитаться, он пожалел сконфуженно стоящую компанию. Потому вместо того, чтобы последовать за шефом, Аз Нап задумался, как бы дать румяным такую оказию — отблагодарить ну хотя бы его одного. Однако, если Аз не хотел присваивать благодарность, заслуженную шефом,